Андрей Троицкий - Черные тузы
Он отошел к окну. На другой стороне улицы веселым оранжевым пламенем горели «Жигули». В отсветах пламени он увидел, что из офиса высыпали охранники, а на противоположном тротуаре собралась жиденькая толпа зевак, впрочем, быстро растущая, пополнявшаяся все новыми людьми, сбегающимися на пожар. Остановился милицейский газик с проблесковым маячком на крыше, на землю спрыгнули два милиционера в серых бушлатах. Симпатичная блондинка, окончательно впавшая в истерику, обращая свои крики к зевакам и милиции, бегала вокруг уже погибшей машины, заламывая руки, все голосила. Господи, как же она кричит, как плачет. Просто нечеловеческое горе. Буря эмоций. Шекспировские страсти. Стоит ли так надрываться из-за каких-то «Жигулей», одной тонны металлолома? Чертова истеричка. Устроила этот цирк прямо под окнами его офиса.
И охранники хороши. Работать им некогда. Уперли руки в боки, встали и стоят, будто никогда не видели горящей машины или не слышали бабского крика. Разве можно положиться на таких людей, жизнь свою им доверить? Дармоеды, сволочи. Сделав этот вывод, Марьясов решил, что с охраной у него не все ладно. А раз так, нужно ещё раз подумать о собственной безопасности. Но сейчас не до этого.
– Кажется, готово. Попробуйте открыть крышку.
Голос Трегубовича вывел Марьясова из глубокой задумчивости. Он отошел от окна, наклонился над стулом, надавил большими пальцами на замки. Трегубович, вытащив из кармана электрошок, дважды ткнул металлическими штырьками в голую шею Марьясова, далеко высунувшуюся из воротника рубашки.
Показалось, все тело свела болезненная судорога. Марьясов тихо вскрикнул, но больше не издал ни звука, боком рухнул на ковер, перевернулся на спину и, кажется, перестал дышать.
Разметав руки по сторонам, широко раскрыв рот, Марьясов недвижимо лежал на полу. Трегубович опустил электрошок в карман куртки. Он погасил верхний свет, включил настольную лампу. Расстегнув браслет часов, он снял с запястья Марьясова золотой «Ролекс», покопался в тощем бумажнике, но не нашел ничего интересного, лишь несколько визитных карточек, две пластиковые кредитки, сейчас совершенно бесполезные, худую стопку мелких купюр. Совсем не густо для птички столь высокого полета. Обшарив брючные карманы, Трегубович взвесил на ладони связку ключей и, на глаз выбрав подходящий, шагнул к высокому сейфу в углу кабинета.
* * * *– Все сроки вышли, надо уезжать. Мы выполнили свои обещания, теперь надо уезжать.
Росляков взглянул на отца, но тот снова ничего не ответил. Сквозь ветровое стекло видно, что возле загоревшийся машины собралось уже порядочно народу. А новые местные зеваки, на избалованные зрелищами, все спешили к месту аварии. Бежали наперегонки какие-то мальчишки. Мимо машины Рослякова, оживленно беседуя и показывая пальцами на толстый столб серого дыма, прошли три мужика, за ними какие-то женщины.
– Больше ждать нельзя, – Росляков опустил стекло и выплюнул на снег прилипший к губе окурок. – Ну, что ты молчишь?
– Ладно, дадим ему ещё пять минут, – сказал отец. – Только пять минут. Иди за Мариной.
Росляков, истомившийся бесконечным ожиданием, и, наконец, нашедший себе занятие, выскочил из салона, нерасчетливо сильно хлопнул дверцей и бегом помчался к толпе. Люди тесно обступили горящую машину, стояли плечом к плечу, образовав плотное кольцо. Марины нигде не было видно. Растолкав зевак, Росляков увидел, что отцовские «Жигули» погибли безвозвратно. Стекла лопнули, огонь, перекинувшись из моторного отсека в салон, поедал сиденья. Черный остов автомобиля, языки оранжевого пламени, зловонный дым. Оторвав взгляд от огня, Росляков увидел Марину в двух шагах справа. Кажется, она, давясь почти что натуральными слезами, пыталась ответить на вопросы сержанта патрульной службы. Росляков шагнул к Марине, прислушался. Трещала горящая резина, громко, перекрикивая друг друга, гомонили люди. Росляков сделал ещё один шаг вперед.
– Все документы в машине остались, – говорила Марина каким-то не своим, глухим и надтреснутым голосом.
– Вы же видите, сержант, девушка в таком состоянии, – сказал Росляков. – Она не может говорить. Имейте снисхождение. Дайте человеку придти в себя. Подождите с вопросами несколько минут.
– Уже адвокат нашелся, – сержант, смерив Рослякова взглядом, презрительно фыркнул.
Он вопросительно посмотрел на Марину, видно, хотел что-то спросить, но так ничего и не спросил. Росляков схватил девушку за руку, с силой сжал запястье и выдернул её из толпы.
– Давай к машине, – прошипел он и, не выпуская руку Марины, прибавил шагу.
– Мне больно, – сказала Марина и высвободила руку. – Ой, я совсем охрипла.
– Тогда молчи, – сказал Росляков. – Молчи и иди быстро.
Подойдя к «Жигулям», он открыл Марине заднюю дверцу, заметив, что и отец тоже перебрался на заднее сидение.
– Ну что, поехали? – Росляков захлопнул дверцу, вставил ключ в замок зажигания и запустил двигатель. – Так поехали?
Росляков обернулся к отцу.
– Еще пять минут, – он взглянул на часы.
– Десять минут назад было пять минут. Сейчас милиция будет здесь.
Росляков готов был заплакать от бессилия переубедить отца. Впереди отчетливо маячили следственный изолятор, суд, обвинительный приговор. И, конечно же, срок. Это обязательно. Накрутят, навертят, намотают, напаяют срок. Длинный, бесконечно длинный, как пять тысяч бессонных колымских ночей.
– Еще пять минут, – повторил отец.
* * * *Вот и настал его черный день, такой черный, что чернее и не придумаешь. Он умирает. Отдает Богу душу. Марьясов услышал шорохи, напоминающие то ли летний дождь, гуляющий в листве, то ли трепетание крыльев. Сквозь туманную пелену увидел некое существо, кажется, спустившееся через синюю дырку в низком сером небе. Ошибки быть не может, посланец Божий уже спешит, спускается к нему. Крупный, склонный к полноте мужчина в белом балахоне и с крыльями.
Однако как у них на небесах все четко отлажено, диспетчерская работает без перерывов и выходных. Слишком все это прозаично, никакой поэтики, скучно до зевоты. Не успел ещё человек с земными радостями расстаться, не успел осознать всей глубины пережитой трагедии, последнего «прости» не успел сказать, а за его душой явились, душа уже зачем-то кому-то потребовалась, её уже ждут, не дождутся. Марьясов, раздраженный собственными выводами, поприветствовал ангела взмахом руки. В ответ тот чаще затрепетал крыльями.
Марьясов пригляделся к ангелу. Это не благообразный румяный юноша с густым оперением белых крыльев. Крылья серые, обвислые. Не молод ангел, далеко не молод. Не юноша, скорее дядька средних лет с одутловатым пропитым лицом. Да, подозрительная физиономия. И глаза ангела воровски бегают по сторонам, и улыбочка недобрая, кривая. Что-то знакомое проступает в его чертах. А, вот и вспомнил, ангел похож на Трегубовича. Несомненно, сходство есть. Похож на Трегубовича, постаревшего лет эдак на двадцать. Видимо, душа Марьясова не очень-то котируется, раз за ней прислали такого ангела. Даже не ангела, а так, не поймешь что. Отброс какой-то небесный. Он до ангела ещё не дослужился, но старается. На побегушках, на подпевках у них, в небесной компании: подай, принеси.
Не хочется этому существу вручать свою единственную бессмертную душу. Совершенно пропало желание с душой расставаться. Сознание медленно возвращалось к Марьясову. Он увидел потолок, край письменного стола, он хотел раскрыть рот, чтобы во весь голос позвать на помощь, но издал лишь жалкий едва слышный стон. Сухой колючий язык едва шевелился во рту. Сквозь этот звон и шум доносились чьи-то голоса, тонкий женский крик. Кто это так кричит, кто так надрывается, что слышно даже здесь, в кабинете, за двойными бронированными стеклами? Ах, ну да, та девица на улице орет. У неё ещё машина вдруг загорелась. Марьясов пошевелил головой, постарался оттолкнуться от пола ладонями, сесть. Но колено Трегубовича уперлось ему в грудь.
– Тихо, пожалуйста, тихо, – Трегубович, лихорадочно блестя глазами, ещё больнее надавил своим острым коленом на грудь. – Не разговаривайте, и не зовите никого на помощь. Я только скажу вам кое-что, а потом уйду. Вы меня понимаете?
Марьясов кивнул головой и тихо застонал. Он смотрел снизу вверх на лицо Трегубовича, стараясь понять, что происходит вокруг, что от него, Марьясова, требуется, и как себя вести.
– Я благородный человек, я вас не трону, – Трегубович говорил тихим придушенным голосом. – Не трону. То есть вам не будет больно. Совсем не больно. Ну, почти. Не волнуйтесь. Все будет в лучшем виде. Только не волнуйтесь. Вы меня знаете. Я благородный человек.
– Я тебя знаю, – прошептал Марьясов.
Он всем нутром почувствовавший неясную, не до конца осознанную опасность. Трегубович – это настоящий маргинал, отморозок, неуправляемая скотина. Сейчас что-то нужно говорить. Нужно выиграть немного времени, чтобы окончательно придти в себя, чтобы ушла слабость. А дальше по обстановке. Сбросить с груди колено Трегубовича, вскочить на ноги, позвать на помощь… Силы уже возвращаются, медленно, но возвращаются… И пусть, и хорошо. А пока нужно что-то говорить, не выказать испуга, волнения.
