Леонид Словин - Победителям не светит ничего (Не оставь меня, надежда)
— А я успею? — ошалело спросил Алекс.
— Успеешь, как миленький, — вот билет на самолет! Рейс «Эль-Аль». Сейчас топай в бухгалтерию, получай деньги. Ключ от сейфа оставь у секретаря. Пистолет…
— Понятно.
Алекс встал. «Туз» подошел к нему, обнял за плечи:
— Крончер, мы возлагаем на тебя большие надежды. Смотри не подкачай… Дополнительные инструкции получишь в Москве. У нашего представителя…
Виктор Чернышев начал традиционно.
С места происшествия.
Китаец снимал квартиру в многоподъездной «восьмиэтажке» — лежачем небоскребе, протянувшемся внутри квартала. Со всех сторон вокруг его закрывали другие дома. Разнокалиберные, разноэтажные. Свободная застройка семидесятых.
В стороне виднелась аптека, несколько магазинов. Окна домов смотрели друг на друга. В часы «пик» нескончаемая череда людей тянулась отсюда к автобусам, к метро.
Чернышев приехал к дому поздно вечером.
Сейчас здесь было пусто и тихо. Виктор постоял у подъезда.
Короткоостриженный, не очень высокий, сухощавый крепыш лет 35, даже по виду, малоразговорчивый, жесткий, уверенный в себе, каких много в Москве.
Теперь на таких все больше обращали внимание, скорее всего, из-за скрытой угрозы, исходившей от них, хотя они и старались не выделяться, раствориться в безликой толпе.
Поднявшись на восьмой этаж, Виктор подошел к окну. Пейзаж был знакомый: «Ночь, улица, фонарь, аптека…»
Окна квартиры, в которой был убит Ли, тоже выходили на эту сторону. По меньшей мере, из десятка окон в доме напротив могли заглянуть в тот вечер к нему в комнату, не задерни он предусмтрительно шторы.
Кто-то мог, случайно глянув вниз, увидеть и киллеров, входивших в подъезд. Или выходивших из него…
Во многих окнах в доме напротив и сейчас еще горел свет.
Чернышев принялся внимательно просматривать их одно за другим, пока не нашел то, о котором писал в своем рапортие участковый…
На звонок в дверь долго никто не отвечал, потом раздался глухой мужской голос:
— Кто?
Виктор назвался.
Непродолжительное молчание: там, по — видимому, переварили внезапное вторжение.
— Подождите… Сейчас…
Дверь открылась, и перед Виктором предстал человек его возраста в инвалидной коляске. «Телеглаз», как назвал его участковый.
Лицо инвалида, как у всегда у тех, кто мало бывает на воздухе, светилось желтовато — серым налетом, но глаза под бритым черепом смотрели настойчиво и яростно…
Виктор непроизвольно отвел взгляд.
В прошлой своей жизни, ничего кроме брезгливости, не мог он испытывать к человеку, подглядывавшему в оптический прибор за соседями.
Но в той его, Чернышева, жизни «хорошее» было четко и бескомпромиссно отделено от «плохого».
На этот счет существовали категорические высказывания любимых авторов. В доме родителей продолжался бесконечный интеллигентский треп о совести, которая либо есть, либо отсутствует.
«Это как же! Читать чужие письма! Позор!..»
Но теперь Чернышев признавал интерес к чужой жизни. Правда, только при наличии профессиональной сверхзадачи. Если речь идет о борьбе с уголовной преступностью, в разведывательных и контрразведывательных целях…
Многое он отдал бы сейчас за то, чтобы нашелся человек, подсматривавший за квартирой китайца в момент, когда там орудовали киллеры…
— Это вы по поводу китайца? — спросил человек в инвали дной коляске.
Виктор кивнул. Инвалид развел руками:
— Да что еще я могу сказать? Ведь говорил уже, что не видел ничего особенного…
— Ничего?
— Абсолютно.
В принципе на этом можно было ставить точку.
Человек в инвалидной коляске ждал.
Виктор подумал немного, потом спросил, стараяь не показа ться полностью бестактным:
— А вы бы не могли дать мне взглянуть в вашу подзорную трубу?
Инвалид на мгновение дрогнул. Его словно застали за чем-то постыдным. Но все же, вздернув брови, решился:
— Коли надо — так надо!..
Он отъехал в угол, открыл дверцу шифоньера и достал оттуда подзорную трубу. Потом, пошарив за шкафом, — штатив.
Установив штатив и приспособив к нему трубу, Виктор вни мательно вгляделся в открывшуюся перед ним перспективу. Потом сменил угол зрения в поисках оптимального варианта.
Дом напротив был виден ясно и четко: скорей всего, увеличительная способность трубы была наредкость высокой. Но вширь поле зрения ограничивал размер оконного проема.
Виктор представил себя инвалидом, заглядывающим в чужую жизнь. Вот мелькнула вышедшая из ванной женская фигура. Торопливо кинулась друг другу в объятья истосковавшаяся парочка…
Но одно дело — истекающий слюной импотент перед замочной скважиной или перед глазком «пип — шоу», когда где — то на сцене уже просто автоматически трахаются за деньги партнеры.
Другое — этот наблюдательный пост у окна…
Что чувствовал в такие минуты, человек в инвалидной коляске.
Тут была не только своя логика, но и своя правда.
Потому что у того, у кого есть все, правда, она, совсем не та, чем у того, кто лишен всего.
Благоприобретенная внешняя шероховатость так и не удалила до конца его внутренней деликатности, поэтому Чернышев даже не поинтересовался, живет ли хозяин квартиры один или с кем- нибудь из родственников, есть ли у него семья.
— Так вы говорите, — никто не выходил и не заходил? — спросил Виктор задумчиво.
— Да поздновато уже было. И холодно…
Виктор нацелил трубу на квартиру Ли. Шторы на окнах были задернуты. «Милиция постаралась…»
— А сутенер, который привел к китайцу девку, был один?
— Двое… — удивленно откликнулся инвалид. — Они всегда вдвоем ходят…
— Они ведь не в первый раз с ней приезжали?.
Инвалид кивнул:
— Я его тут уже видел и раньше.
Виктор вздохнул:
— Может хоть какая еще мельчайшая деталишка…
Он всегда испытывал неловкость перед инвалидами.
Мужчина в коляске задумался.
— Тетка еще одна выходила. С собакой…
Но тетки Виктора не интересовали.
— Хотите чай? — спросил вдруг хозяин квартиры. Чем-то ему нравился этот приехавший на ночь мент, а чем — он объяснить бы не смог.
— Да нет, спасибо!
— Пива? — поинтересовался тот снова.
Отказываться было неловко и Виктор кивнул.
Инвалид подъехал к холодильнику, достал две бутылки, открыл и пододвинул к Виктору стакан, а свой взял в руки.
— Вот так и живем, — вдруг ни с того, ни с сего сказал он. — Хреново, а что поделаешь? Кому — то надо было это делать…
И так как Виктор уставился на него непонимающе, жестко и нервно бросил:
— Это Афганистан…
Виктор сморщился, с силой сжал губы. Представил себя на его месте. Вот здесь, в этой квартире, в инвалидной коляске. С длинной подзорной трубой в руках, разглядывющим чужие окна…
— Сороковая армия?
— Кандагар.
— А меня в Кабуле ранило…
Теперь Виктор не мог вот так просто встать и уйти.
Во рту ощущалась хинная горечь, глаза резало. Он чувствовал, как снова переполняет его волна даже не столько сочувствия, сколько поднимающейся из самой глубины сознания ненависти… К тем, кто это все тогда начал. Закрутил. Всех подставил. Искалечил. Для чего это было все надо? Кому?!
Пейджер Чернышева внезапно включился.
Его просили позвонить в РУОП дежурному.
— Чернышев. Слушаю…
— Завтра в девять быть у заместителя начальника Управле ния…
— В курсе, что там?
— Летит израильский хирург со своим импрессарио. Генерал вызывает тебя вместе с «сестрой»…
Надо было идти.
— Ладно, кореш, — выдавил он из себя. — Если я хоть чем-то могу тебе помочь, быть полезным, — вот тебе мои теле фоны. Этот домашний. А вот в конторе…
День был тяжелый — операционный, который отбирает обычно много нервов и сил.
Перед тем, как уехать домой, профессор Бреннер все равно провел введенный им же обязательный вечерний обход.
Ни с временем, ни с усталостью он никогда не считался, и в свои шестьдесят работал, фактически, на износ.
Он вышел улицу.
Зима в Тель-Авиве стояла мягкая. Это не Иерусалим, снега здесь и раз в пять лет не увидишь. Еще за несколько минут до ливня могут, как ни в чем не бывало, ярко светить звезды.
Бреннер сел в машину, подвел к контролеру автостоянки, шутливо откозырял…
У него были ловкие руки и цепкий взгляд. И тот особый инстинкт, который превращает врача в целителя.
Его побаивались и не только больные, но свои же коллеги тоже. Одни приписывали ему талант, другие гипнотическую силу. Но все это была мистика. На самом деле все решали упорство и тяжкий труд.
Бреннер одним из первых в Израиле перешел на метод перекрестного взаимообмена органами для трансплантации. Зачинателем был еще покойный Дан Шмуэли — блестящий хирург и философ.
