Пьер Буало - Неприкасаемые
С трудом переставляя подгибающиеся, немощные свои копыта, Ронан сейчас уязвимее, беззащитнее ребенка, который пытается утаить шалость. Он что-нибудь наврет, но она тут же, интуитивно почувствует ложь. И тогда с помощью бесконечных вопросов, намеков, ухищрений она примется вызнавать то, что он хочет от нее скрыть. Да, она такая — терпеливая, неутомимая, внешне робкая. Уж повезло так повезло ему с этим гепатитом! Невыносимый мальчишка, готовый бросить вызов всему миру, теперь наконец повержен. И можно начинать потихоньку сжирать его неуемной любовью.
Ронан замечает, что никак не может сдвинуться мыслью с одной точки. Смотрит на часы. Одиннадцать. На лестнице слышатся легкие шаги. Придется еще препираться насчет обеда. Она совершенно не посчитается с его желаниями, утвердит с улыбчивой непререкаемостью собственное меню, ее меню, которое она разработала с доктором, когда они шептались точно в исповедальне.
Ронан делает вид, что силы совсем покинули его. Раз она его так донимает, пусть наложит со страху в штаны. Даром ничто не дается. В серых глазах он читает смятение и тревогу, и ему становится стыдно своей победы. Он безропотно соглашается на постный суп, овощи, компот. Законы их игрушечной войны теперь уважены… Правда, при одном условии: мать должна принести ему альбомы с фотографиями.
— Но ты же устанешь еще больше.
— Да нет, уверяю тебя. Мне хочется снова во все это погрузиться.
— Ну зачем лишний раз травить себе душу?
— Если ты не принесешь, я сам за ними пойду.
— Нет-нет, ни за что не пущу! Мальчик мой, а может, в другой раз?
— Нет.
Ронан ест. Мать наблюдает. Потом берет поднос.
— Фотографии!
Она не решается с удивленным видом сказать: «Какие фотографии?», чтобы не вызвать новый взрыв гнева. Она уступает.
— Но не больше получаса, — решает она.
— Там увидим.
Ома помогает ему устроиться в подушках. И медленно выходит с подносом в руках. Она сразу догадалась, зачем ему понадобились альбомы. Да чтобы полюбоваться на свою проклятущую Катрин! Чтоб обострить боль. И уж, конечно, этого он добьется. Страдание поможет ему дотащиться до телефона. Начинает Ронан с фотографий, сделанных старым «кодаком», который он свистнул у Адмирала, когда ревматизм приковал отца к постели. Как здорово было тогда гонять весной на велосипеде — дороги ведь еще не были до отказа забиты машинами! Ездили удить рыбу в Вилене; а вот и замок Блоссак в легкой дымке… Выдержка неверная… крутые откосы над рекой, Пон-Ро… и снова Вилена — уже в Редоне; берег, вдоль которого не спеша проплывают голавли…
Ронан выпускает из рук альбом, и он скользит между коленей. Ронан вспоминает. Он явственно слышит, как удилище с наживкой на конце, свистя, рассекает воздух. Он чувствует, как бьется в кулаке проглотившая крючок рыба. Вилену он знает не хуже, чем свои пять пальцев. Да и Майенну тоже. Мысленно он бродит по старым улочкам Витра — улица д’Амбас, улица Бодрери; идет по Новому мосту в Лавале, слышит стук парижского экспресса по виадуку. Он помнит и солнце, и дожди, и острое чувство голода, заглушаемого в деревенских забегаловках. Это был его край. И дело тут не в фольклоре и не в местных праздниках, и не в… Ну как объяснить людям, что ты чувствуешь: «Это мой дом! И воздух, которым я дышу, тоже мой. Я с удовольствием приглашал бы вас в гости. Но хозяевами видеть вас я не хочу!»
Ронан снова берет в руки альбом. Одни пейзажи. Он всегда старался не повторять видовые открытки. Его объектив, все более и более искусный, выискивал затерянные в чаще леса пруды, доисторические скалы, наполовину заросшие утесником и папоротником. После «кодака» настала пора «минольты». Фотографии становятся все профессиональнее. На них уже видна игра серых тонов воздуха, особенности светотени при западном ветре, то неподвластное словам, от чего щемит сердце. Зваться Антуаном де Гер! Командовать на море и ничего при этом не почувствовать! Ронан вспоминает их ссоры. Республиканец Антуан де Гер! Старая образина! Именно глядя на отца, судорожно цеплявшегося за свои галуны, свои медали, свою честь верного режиму офицера, Ронан и стал таким нелюдимым, таким одержимым в своем упорстве.
Он пытается разобраться в себе. Политика — плевал он на нее. Не это главное. Все дело в различии мировоззрений. А он так и не сумел до конца понять, в чем оно. Он только знает, что его цель — выстоять, иными словами: противодействовать, иными словами: хранить верность, как хранит ее крестьянин по отношению к священнику, священник по отношению к церкви, а церковь — к Христу. И все равно это не совсем то. Речь идет о верности более глубокой, как бы укоренившейся, — словно замок, пустивший корни на холме; это что-то могучее, недвижимое. Когда-то, в четвертом классе, Ронан выдумал себе девиз: «Ни един не пройдет». Бред, но девиз этот пленил Ронана заложенной в нем спокойной силой. И он до сих пор не утратил своей привлекательности.
Ронан раскрыл второй альбом, и фотографии тотчас пробудили дремавшую в животе боль, которая никогда уж не утихнет. Еще в камере она будила Ронана, толкая его изнутри, точно ребенок во чреве. Слезы застилают ему глаза. Катрин! Ее он фотографировал всюду, где бы во время своих прогулок они ни останавливались передохнуть. Катрин у пещер; Катрин в купальном костюме на пляже в Сен-Мало; Катрин на пароходике в Динаре, а вот она на лодке, плывущей по Ранее. И всюду Катрин улыбается, похожая на взъерошенного мальчишку. Есть и фотографии более высокого класса — настоящие портреты, крупные планы, где выражение лица у нее то мечтательное, то веселое, на щеке — ямочка, к которой он так часто прижимался губами. Сколько воспоминаний! И это из-за него она покончила с собой! «Когда она поняла, что беременна, — сказал прокурор, — она совсем потеряла голову. Разве могла она связать свою жизнь с преступником? Разве могла дать своему ребенку отца-убийцу?»
Скотина! Это же пустые слова! Слова! Ронан даже не знал, что Катрин беременна, когда все произошло. Он узнал уже потом. Слишком поздно. Она оставила записку: «Я жду ребенка. Я не могу простить Ронану зло, которое он мне причинил». Ронан, закрыв глаза от раздирающей боли, вспоминает зал суда, своего адвоката, испрашивающего для него снисхождения, пытающегося сделать невозможное.
«Ронан де Гер, хотите ли вы добавить что-либо в свою защиту?»
Он едва слышал, что говорил судья. Нет, ему нечего сказать. И плевать ему на полицейского комиссара, которого он прикончил выстрелом из револьвера. Раз Катрин ушла из жизни, не простив его, ничто больше не имеет значения. Пятнадцать лет тюрьмы? Плевать! Что может это изменить? «Кати! Клянусь тебе! Если бы я знал… Если бы ты мне сказала…» Каждый день он мысленно смотрит на Катрин. И объясняет ей все. Просит о снисхождении. Если бы повернуть время вспять, иначе раскрутить события! Если бы на него не донесли, никто его не заподозрил бы и все бы постепенно забылось. Он женился бы на Катрин, как демобилизованный солдат, вернувшийся домой. Он медленно закрывает альбом. Он думает о поверьях, которые пугали его в детстве: блуждающие души, грешные души, ждущие, чтобы живые простили их и они могли бы обрести покой. «Кати, обещаю тебе…»
Ронан отбрасывает простыни. Желание осуществить принятое решение поддерживает его. Опираясь на мебель, неуверенными шагами он добирается до своего кабинета, примыкающего к спальне; в этой маленькой квадратной комнатке он в детстве делал уроки, а потом писал любовные письма. В кабинете все осталось так, как было, когда он в наручниках уходил отсюда, — мать не притронулась ни к чему. Она только протирала мебель и пылесосила в ожидании его возвращения.
На столе по-прежнему лежит книга Анатоля Ле-Бра с закладкой на той же странице. Вот карты дорог, а вот календарь, показывающий дату его ареста. В рамке стоит маленькая фотография Кати, которую его мать не решилась вынуть, несмотря на всю свою враждебность к этой интриганке.
Ронан опускается в кресло, осматривается вокруг. Перед ним кабинет двадцатилетнего юноши — магнитофон, ракетка, на камине — модель рыбачьего судна работы Конкарно; в шкафу — его любимые книги: Сен-Поль Ру, Шатобриан, Тристан Корбьер, Версель. Но главное — в углу, между книжным шкафом и стулом, стоят его удилища, лежат рюкзаки. Никому и в голову не пришло заглянуть в них. Ронан поднимается, прислушивается. Всюду тишина. Он дотягивается до одного из мешков, расстегивает кожаный ремень. Шарит на дне — вот ручка, катушки с запасной леской и подо всем — завернутый в замшу пакет. Ронан вытаскивает его и осторожно развертывает. Револьвер калибра 7,65 целехонек и все еще весь покрыт маслом. Ронан выдвигает обойму, вытряхивает пулю из дула. Нажимает на курок, слушает щелчок бойка. Револьвер совсем как новенький — не хватает только пули, которой он убил комиссара Барбье.
Коротким ударом ладони Ронан задвигает обойму, снова заворачивает в замшу револьвер и прячет на дно сумки. Он представляет себе могильную плиту с надписью: «Жан-Мари Кере — доносчик». Но прежде надо выздороветь.
