Юрий Михайлик - При странных обстоятельствах
— Ты напрасно так, — попыталась остановить подругу Татьяна. — Ну, он этого не знает. Так что?
— Да ничего. Если не знает, зачем говорить, да еще с таким апломбом!..
— Но он же искренне говорил. Ему непонятно. Не ему одному.
— А почему это ты раньше смеялась, а теперь защищаешь его? — заинтересовалась Рита. — А? Имейте в виду, Валерий, живописью он интересуется постольку поскольку.
Чумаков усмехнулся. Серьезного соперника в Кравце он не видел, а вот уж чего не ожидал — так это интереса к живописи…
— А знаешь, Рита, — вдруг сказала Танечка, — это уже снобизм. Я вот как-то думала об этом. Всякое знание — не преимущество, а обязанность. Обязанность перед теми, кто не знает, обязанность не только делиться, но еще и понимать тех, кто не знает. А смеяться, кстати, самое легкое и самое вредное.
— Очень интересно! — Рита тряхнула головой, откидывая длинные свои волосы. — Осталось уточнить — с кем делиться. А если человек и не хочет этой дележки, если он вполне удовлетворен своей жизнью и своим незнанием? Если он твердо убежден — все, что ему непонятно, — ерунда и глупость. Что тогда?
— Тогда постарайся ему объяснить, заинтересовать его, поколебать в этом убеждении. Но не смехом же, не издевательством… Ты-то можешь мыслить широко!
— Я не хочу объяснять бездельнику. У меня на это нет ни сил, ни времени.
Вот тут уж Танечка включилась всерьез. Чумаков знал эту ее привычку покусывать нижнюю губу во время спора.
— А почему ты считаешь, что он бездельник? Человек просто прежде не сталкивался серьезно с искусством, не задумывался о нем. А сейчас он начинает думать, а ты тут же его клеймишь!
— Ну уж нет, моя милая! — Рита тоже закусила удила. — Он в школе учился? Живет в большом городе — шесть музеев, каждый месяц выставки, библиотеки через квартал. Наконец образованных людей множество. Есть это все?
— Есть, — четко согласилась Танечка.
— Так почему же он с живописью знакомится в книжном магазине? А потому что ему так удобнее, это по пути, да еще и девушка симпатичная.
— Мы не про девушку, — отбилась Танечка. — Мы — в принципе. Да зашел в магазин, увидел альбом, удивился. Разве не с удивления и начинается любой интерес к искусству?
— Он не удивился, — вмешался в диспут Чумаков. — Он глянул — и готово. И ему уже все ясно. Я этой публики навидался — во! — Чумаков выразительно провел ладонью по горлу. — Все, что ему непонятно, — чепуха. Про физику он так не говорит, потому что знает: хоть и непонятно, но может током шарахнуть. Чепуха, но ракеты летают. Бред, зато взрывается. А об искусстве высказываться вроде бы безопасно. Во-первых, о вкусах не спорят. Во-вторых, искусство — совершенно безопасно, как ему кажется. Он не понимает, что здесь может шарахнуть посильнее, чем в электроутюге.
— Чтоб вам не оторвало рук, не трожьте музыку руками! — победоносно пропела Рита.
— Вот об этом я и говорю. — Танечка будто бы не заметила чумаковского вмешательства, она продолжала спорить с Ритой. — Вы какие-то авгуры, каста жрецов, вы говорите про свое, и все по-непонятному, вы можете трогать музыку руками, потому что знаете, что трогать. А тем — упаси господь! Они чернь, плебс, толпа, им не должно сметь свое суждение иметь. А почему, собственно? Ну, не понимает он, а ты — понимаешь. Пойми тогда и его, прости и помоги.
— Ну, это я оставлю тебе. Он ведь именно твоей помощи жаждет.
Спор не затих, а пригас сам по себе. И настроение у Чумакова испортилось. Вот тебе и день радости. Конечно, не соперничество Кравца! Просто неприятна была сама мысль о том, что Кравец, оказывается, мог вообразить себя рядом с Таней.
Чумаков молчал почти весь этот длинный вечер у Фоминых. Экстрасенс оказался симпатичным нескладным малым, безумно стеснительным, запинающимся, мучительно переживающим и свои нежданные способности, и свое неумение объяснить их.
Лечить он пока что умел только головную боль, но мигрени ни у кого из собравшихся не было, и парень просто рассказывал, как он лечит своих сослуживцев: я ощущаю такое тепло в руках, ну как бы это сказать…
Способности эти обнаружились у него случайно, применять их толком он, по собственному признанию, еще не умел. Пробовал ставить диагнозы, ибо ощущал, как ему казалось, болезненные места по особой температуре тела, но получалось это не всегда, а кроме того, назвать заболевание он не умел, ему требовалась помощь профессионального медика. Среди собравшихся врачей тоже не было, и даже желающих подвергнуться осмотру долго не находилось. Чумаков хотел уже помочь совсем потерявшемуся экстрасенсу, когда с дивана поднялась какая-то худенькая девушка, тряхнула челкой, остановилась посреди комнаты:
— Пожалуйста.
Тут уж парень окончательно смутился, потом все же взял себя в руки, водил дрожащими пальцами, стараясь не прикоснуться к девушке, потом наконец признался:
— Наверное, у меня ничего сегодня не получится. Или вы совсем здоровы…
— Да, — сказала девушка смело. — Я вообще никогда ничем не болела.
Поднялся общий хохот. И то, что парень смеялся вместе со всеми, смеялся весело и открыто, окончательно примирило Чумакова с экстрасенсом. Подкупали как раз его неумелость и искренность, откровенная растерянность. Ясно было — не жулик, не пройдоха, напускающий на себя важность, а деликатный и застенчивый человек. Головную боль, конечно, можно снимать и внушением, наверное, тут и действует этот механизм. А все прочее подлежит проверке специалистов…
Об этом Чумаков и сказал Танечке по дороге домой.
Бумагу для Малинина в воскресенье Чумаков так и не написал, а потому поставил себе будильник на половину седьмого, чтобы прийти на службу пораньше и к девяти написать докладную.
Дверь кабинета, к удивлению Валерия, была отперта. Чумаков толкнул ее и аж присвистнул от удивления. За столом Васильчикова сидел Кравец. На звук открывшейся двери он только повернул широкое свое лицо, глаза смотрели спокойно, равнодушно.
— При-вет! — провозгласил Валерий.
— Здравия желаю, — отозвался Кравец.
Чумаков уселся за свой стол. Неожиданное соседство неприятно удивило его, он собирался спокойно поработать в одиночестве. И потом — Васильчиков считался в отделе не только самым способным, но и самым остроумным человеком, надо же было Кравца усадить именно за его стол…
Хотя Васильчиков был в отпуске, а какое-то рабочее место в управлении Кравцу, конечно, полагалось.
— Шуруешь с утра пораньше? — спросил Чумаков, кивая на корзину, где уже громоздился ворох смятых бумаг: Кравец одолевал докладную.
Тот кивнул в ответ, почти сросшиеся широкие брови делали его лицо еще более сумрачным и неподвижным. “Мы с ним, наверно, ровесники, — подумал Чумаков, — лет двадцать пять. И лейтенант. Поздно начал, что ли?” А вслух спросил:
— Ты что кончал?
— Школу милиции, — не отрываясь от бумаг, ответил Кравец.
— Давно?
— Два года назад.
— А зовут тебя как?
— Анатолий. А вас?
На “вы” назвал.
— Валерий. Значит, будем знакомы…
На это уж Кравец не ответил вовсе, он углубился в бумагу, старательно сопя. Видно было, что труд этот для него непривычен и тяжел.
Чумаков глянул на часы и снова присвистнул: времени оставалось совсем мало. Тогда он решительно переставил пишущую машинку с низенького углового столика на свой служебный, заправил бумагу и бойко затарахтел. Печатая, Чумаков перехватил завистливый и удивленный взгляд Кравца.
Проблем с докладной у Чумакова не было. За два свободных дня он детально вспомнил свои разговоры об этом деле с Малининым. История шумела в управлении, обсуждали ее все работники, и как ни неожидан был второй взлом — в Шиловске, но точки зрения Чумакова он не изменил. Совершенно ясно было, что орудовала изощренная, хорошо подготовленная группа. Почерк был вполне профессиональный — предварительная наводка, тщательная разведка места действия, затем — дерзкий и точный удар. И две совершенно различные методики, примененные с интервалом в полгода. Можно было думать, что орудовали две различные группы, но эксперты сказали твердо: автогенный аппарат тот же самый. И не мог Валерий поверить в существование двух таких групп именно в Приморске, где до этого тридцать лет не слышали о взломе сейфов! Ничего, ничего — ц сразу две? Так не бывает. Применение же разных методик было, по убеждению Чумакова, важнейшим аргументом в пользу версии “профессионалов”. Подготовленные, ловкие, гибкие гады.
Обычно преступники используют одну привычную технологию. Новички — тем более. Группа с целым ассортиментом методик — это уже асы, мастера. А за скобками своих рассуждений держал Чумаков еще один мощнейший аргумент — найденную Кондратенко прямую аналогию: тамбовское дело. И хоть прямых выходов на преступников эта линия не дала, но сама-то аналогия бесспорна!
