Вячеслав Барковский - Русский транзит 2
— Трудно не понять, — ответил Юрьев, всё время пытаясь пригладить ладонью на лысой голове несуществующую прическу.
Когда джентльмены, совсем не шуточно улыбаясь, ушли, заняв поспешно согласившемуся со всеми их доводами Юрьеву на поправку здоровья, бедный «рядовой инженер» еще некоторое время ощущал на липкой от пота спине неприятные мурашки.
Тогда он решил, что завтра же, как только выйдет из своего затруднительного с холодным потом и трясучкой в членах состояния, тотчас заявится в родной институт к большому общественному деятелю, потратившему на него десять лет жизни из оставшихся двадцати, и подпишет акт.
И все же что-то внутри Юрьева, несмотря на страх получить от деловых интеллигентных людей черную метку или даже без предварительного уведомления пошлую пулю в затылок, противилось такому решению. Именно это «что-то» и парализовало в Юрьеве явленное им под страхом смерти позорное соглашательство и бухгалтерский конформизм. Как раз в этот критический момент и позвонила жена.
Юрьев с радостью связал бы пропажу сына с данным делом. Но по его подсчетам выходило, что сын пропал раньше, чем его впервые вызвал к себе директор по поводу экспертизы. Или, может, «интеллигентные люди» взяли Игоря в качестве заложника? Но в этом случае они сказали бы Юрьеву о нем, и уж тогда бы он с радостью подписал все бумаги. Ведь сама ситуация оправдывала бы его трусость. А раз не сказали, значит, пропажа сына здесь ни при чем…
И вот теперь слепая предостерегает его. Но уж об этом ей поведать никто не мог. Выходит, не зря он запил. Акт подписывать нельзя. Темное дело, если не сказать, черное.
Анатолий простился с Ириной в городе на вокзале.
— Теперь иди, Толя, и найди его. Я знаю, только ты его найдешь, — сказала Ирина и, повернувшись, быстро пошла прочь.
В небе натянуло сырости; заморосил мелкий дождь.
Юрьев устало подставил лицо дождю. «Похоже, надолго», — равнодушно подумал. И вдруг ему до слез стало жаль Ирину: все, что у нее осталось, это их Игорь.
«А у меня, — подумал Юрьев, — разве у меня есть еще хоть кто-то, кроме них?»
Он вспомнил о сыне, который — теперь он и сам в это поверил — попал в беду и которого он, как оказалось, любит сильнее, чем когда либо.
Надо было куда-то идти. Но куда?
Идти домой не имело смысла: дома его ужо могли ждать вежливые молодые люди с железными аргументами, которых он отправил по ложному адресу, надеясь еще утром в одиночку все уладить, не впутывая Крестовского Больницы контролировала жена. Кроме того, милиция тоже искала.
Что он знал о сыне такого, что могло бы помочь в поисках? К примеру, его интересы… Ну, занимался парень в боксерской секции. Он и сам, когда учился в университете, боксировал, правда, довольно скверно. Но и из Игоря боксер не получился. Это стало ясно еще после первых тренировок. Очень уж самолюбивый и обидчивый! Работать не любит, терпеть не умеет. На ринге, упрямец, синяки и шишки предпочитал осторожности и выдержке.
Через некоторое время Игорь стал пропускать тренировки под любым предлогом, а через год с радостью ушел из зала бокса в подвал — качаться. Конечно, там по голове не били, но и научить квалифицированно защищаться от чужих кулаков не могли.
Может, пойти в зал бокса и поискать там его знакомых?
Но что они могут сказать — прошло так много времени. А потом, Ирина говорит, что все друзья Игоря, не зная, где он, сами его ищут. Вот, даже домой приходили, спрашивали…
Так, вспоминая, Юрьев шел вперед, сгорбившись и подняв воротник мятого пиджака.
Его уже не ломало, и, несмотря на растущую тревогу за сына, перед Юрьевым, пусть еще где-то далеко-далеко, но уже открылась иная перспектива дальнейшего существования, нежели банальная шизофрения или принудительное лечение от алкоголизма.
Юрьев шел по улицам, с трепетом обходя идущих навстречу ему людей, которые словно и не замечали его, всякий раз норовя непременно задеть его плечом.
Каждый раз, случайно коснувшись кого либо, он весь внутренне сжимался, ожидая, что задетый сейчас же влепит ему затрещину или — того хуже — ударит кулаком. Все эти идущие навстречу молодые люди с бритыми головами и фиолетово налитыми кулаками внушали ему почти животный страх. «Такие не пощадят!»
Но еще страшнее были кавказцы. Они, вероятно, и вовсе не видели в Юрьеве человека: так, нечто, переставлявшее конечности и шевелящееся. Так, по крайней мере, чувствовал Юрьев.
Но нужно было что-то делать, к кому-то идти. И он отправился к Петру Крестовскому по прозвищу Счастливчик, который обладал светлой головой. Кроме того, Петенька еще должен был рассказать ему хоть что-нибудь о таинственном порошке.
— Опохмелишься моей «водочкой»? — со смехом спросил Юрьева Крестовский, показывая на огромную бутыль, стоявшую на стеллажной полке. Ну извини, Толя, извини, брат, не учел твое состояние. Может, за портвешком сбегаешь? Вот деньги…
— Не надо, Петя, не будем об этом… Слушай, а зачем она у тебя тут стоит? — Юрьев указал на бутыль с «водочкой».
— Сам не знаю. Стоит и стоит… Ведь в мире, брат, нет ничего бесполезного. А если это так, значит, для чего-то да стоит. Для чего-нибудь этакого!
— Ладно, ты мой порошок посмотрел?
— Нет пока, некогда. Работаю над очередным открытием, нет ни минуты свободного времени. Ведь кроме Крестовского на Нобелевскую премию претендуют еще добрых пять сотен гениев!
— Крестовский, учти: порошком интересуются разные злые гении с крепкими кулаками и толстыми кошельками. Сам я в нем ничего особенного не обнаружил, но, мне кажется, в нем какая-то собака зарыта…
— Толя, если зарыта, откопаем. Сегодня же посмотрю, так что не беспокойся.
— Петя, но я, собственно, даже не за этим к тебе… У меня ведь сын пропал.
— Ну и что?
— Да нет, Счастливчик, не что: он восемь дней назад пропал, и все очень и очень серьезно.
Крестовский перестал улыбаться и встал.
— Езжай-ка ты прямо сейчас к Коле, — сказал Крестовский, внимательно выслушав Юрьева. — Он — большой человек, больше, чем мы с тобою, вместе взятые. И, как ты сам понимаешь, если кто-то и может тебе помочь теперь, так это Коля, Николай Алексеевич, с его деньгами, информацией и связями… И потом, Юрьев, именно ты всегда был лучшим его другом. Или я ошибаюсь?
Крестовский не ошибался. Юрьев и сам подумал о Николае Алексеевиче, своем университетском товарище, улыбчивом и никогда не унывающем Кольке, неожиданно для всех их сделавшем стремительную карьеру бизнесмена. На сегодняшний день Николай Алексеевич был одним из самых богатых людей Питера. Да и не только Питера…
Коля всегда очень тепло относился к Юрьеву. Но особенно в последнее время, когда сам неудержимо богатея, взбирался по отвесной стене жизненного успеха так же стремительно, как Юрьев падал в бездонную пропасть забвения.
Николай Алексеевич всегда, если только н был слишком занят текущими делами — вы слушиванием запыленных ходоков или гнусавых жалобщиков, угощением начинающих политиков и процветающих дельцов со всех концов необъятной родины, — с радостью принимал Юрьева у себя в загородной резиденции, напоминавшей средневековую крепость, как на дрожжах выросшую на территории пионерского лагеря, однажды лишенного веселого пионерского смеха, в живописном сосновом пригороде с озером, деревянными дачами, тремя сельскими магазинами и полуобнаженными дачниками, проклинающими новые времена.
Тяжелое, красного кирпича строение, покрытое толстой голландской черепицей, с маленькими окнами-бойницами на первом этаже и довольно узкими готическими — на втором, с железными воротами и дубовыми дверями, оно могло бы вместить в себя население небольшого поселка с лошадьми, повозками и нехитрой крестьянской скотиной.
Николай Алексеевич любил это сооружение. В последнее время он предпочитал его своей четырехкомнатной квартире над драматическим театром на Литейном. Он говорил, что здесь больше свежего воздуха и свободного пространства для отдохновения утомленной хитроумными финансовыми операциями души.
Ради Юрьева, к которому он питал платоническое сердечное расположение, Коля запросто бросал какого-нибудь высокопоставленного зануду, явившегося в особняк на иномарке с охраной, чтобы с радостью исполнять желания старого приятеля… если, конечно, они не касались денег. Однажды, когда Юрьева особенно ломало с похмелья, он попросил Николая Алексеевича одолжить ему совсем небольшую сумму, правда, для отвода глаз гораздо большую, чем та, которая была необходима для покупки бутылки.
Но Николай Алексеевич неожиданно сморщился, как от зубной боли, и после долгого и трудного молчания, не глядя на Юрьева, твердо сказал, что жертвует только немощным и больным, а здоровому, умному и образованному человеку не даст ни рубля, поскольку даже малой подачкой сначала убьет в нем инициативу, а потом укрепит в нем иждивенца.
