Елена Арсеньева - Письмо королевы
– Ну? Чего замолк?
– Так… чего ж еще читать? Кончилось письмо.
– Кончилось, говоришь? Очень печально, коли так!
– А чего ж… да коли так вышло, то есть не вышло, чего ж еще писать?
– Вышло, не вышло… Слушать тошно! Так вот и заставишь ты меня, Петька, пожалеть, что из ничтожества тебя извлек и, во имя дружбы с покойным твоим батюшкой, незабвенным другом моим Федором Иванычем, принял под свое крыло, взял в Цифирный кабинет. Сам знаешь, как на тебя прочие косятся. Они-то все с титулами, дворянские сыновья, а ты…
– Эгеж, знаю я наших титулованных олухов! Задницу от стула не оторвут лишний раз, а я… я-то здесь, при кабинете, днюю и ночую, аж с женой рассорился из-за своего избыточного усердия.
– Ты язык придержал бы, Петр сын Федоров. Мало того, что старшего и начальника дерзаешь перебить, еще и оскорбляешь более удачливых. Молодой граф Шевелев – форсёр[7] из догадливейших, младший Бобчинский – перлюстратор отменный, э-э-э…
– Эх, ваше превосходительство, Алексей Алексеевич, покровитель богоданный, отец названый! То-то и оно, что «э-э-э»! Раз-два усердных господ – и обчелся. Да и таковы ли они в самом деле усердны? Шевелев лишь единожды форсировал новый шифр посланника Сегюра, да и то – как? Основываясь на моих догадках и предположениях. Я уж не стал шума поднимать, когда из моего сундука пропали заметки, кои я делал для составления нового «Цифирного лексикона для господ форсёров», а видимо, следовало жалобу подать, ибо моими догадками Шевелев потом козырял без зазрения совести. Бобчинский… ну Бобчинский горазд послания над паром держать, чтобы печати отклеились, терпения ему не занимать стать так кувертом водить, дабы сургуч не сломался, да зато невнимателен: чернила от пара начинают подтекать. Сами же разнос ему делали за небрежный вид аглицкого письма, кое в его руках побывало!
– Да и что, что небрежный вид имеет, думаешь, после недельного пути в курьерской сумке сохранится в целости и красоте?
– Ох, ваше превосходительство, Алексей Алексеевич, не скажите! Чай, посольский курьер – это не военный нарочный, который сунул пакет под мундир, вскинул два пальца к киверу – и вперед, через реки, через степи, через лужи и болота! В каком виде он там послание привезет – не суть важно, главное, чтоб текст можно было разобрать. Посольский же курьер свой груз бережет, везет в особой сумке… я вот знал одного из итальянской миссии – он куверты мехом оборачивал, потом особенной непромокаемой кожею, а потом укладывал в твердый кофр, чтоб, не дай Бог, печати не сломались, а его бы в небрежении не обвинили. И если курьер не на нашем откупе состоит, если вдруг заподозрит, что к письму чужие лапы протянулись – такой человек предпочтет к своему хозяину воротиться и доложить, что подозревает, куверт-де был вскрыт или хотя бы сделана такая попытка. Который же из господ посланников после такого случая письмо всего лишь перезапечатает и в том же виде отправит? Скорей всего жди перемены шифра, особой осторожности при отправлении, жди замены русских посольских служащих… Опять придется нам и подкуп лакеев сызнова начинать, и всю систему форсирования цифири разрабатывать. А Бобчинский – ему главное, чтобы именно это письмо прочитать, а потом хоть трава не расти. Я почти уверен, что он те печати небрежно на место приляпал, присобачил абы как. Вообще, ваше превосходительство, я к вам давно хотел с докладной явиться… на ту тему, что негоже нам по старинке работать с печатями. Отклеивать, приклеивать вновь… Надобно свои печати по оттискам сделать, чтоб старый сургуч отбросить, отклеив, и куверт залить сызнова сургучом (понятное дело, надобно иметь образцы всех сургучей из всех посольств) – и запечатать.
– Ну, ты хватил, милок! Выдумщик ты, Петька, и отец твой выдумщик был. Заговорил, ну совсем заговорил. Ишь, чего удумал – печати посольские подделать! Да как ты это сделаешь? Чай, господа иноземные министры[8] каждый свою личную печать имеют, на грудях носят, на цепках, на снурках шелковых. Прикажешь им в пазухи лезть, чтобы печати добыть? Да еще надо успеть оттиски восковые сделать, да не один, на всякий-то случай…
– Так, ваше превосходительство, все одно мы деньги большие на подкуп лакеев тратим, ну, придется приплатить.
– Ага, ага, все вы горазды за казенный счет выдумки выдумывать, а кому нож к горлу приставят, когда настанет время отчет сдавать и в тратах виниться? Ладно, это все пустое. Сейчас слушай вот что. Прибежал этот, как его, писарь Сегюра, Ульян…
– Жюль, ваше превосходительство, его Жюлем зовут!
– Да хоть горшком назови, Жюль, Ульян – велика ли разница?! – словом, притащил обрывки каких-то бумажек, по виду, черновик письма, которое хозяин приготовил к нынешней отправке. Взгляни-ка, Петруша, мы его уж форсировали.
– «…у нее претупая голова, мне не удалось заставить ее сочинить шесть стихов на заданную тему. Она беспрестанно делает ошибки против языка и правописания. Коли она была бы частною женщиною во Франции, то многие парижские дамы не нашли бы ее довольно любезною для того, чтобы отужинать с ними. Притом Фитц-Герберт уверяет, что, родись она мужчиной, она была бы мудрым законоведцем, а Кобенцель полагает, что сделалась бы великим министром. Чтобы не отстать от них, мне пришлось уверить ее, что она сделалась бы знаменитым полководцем.
– На этот раз вы ошибаетесь, – возразила она. – Я знаю себя; я бы отважилась на все для славы и в чине поручика в первую кампанию не снесла бы головы.
Эти слова ее очень показательны в том смысле, что довольно говорят о силе ее характера и склонности к авантюрам. Известна история комплота, который привел ее на престол.
В другой раз мы говорили о предположениях, которые тогда делались в Европе по поводу ее минувшего путешествия с императором Иосифом. Мы все были одинакового мнения и уверяли, что везде будут думать, будто она с императором хочет завоевать Турцию, Персию, даже, может быть, Индию и Японию, что ее замыслы занимают и тревожат всю Европу. Она откровенно радовалась этим словам и говорила, что о приписываемых ей планах стоит подумать. А потом выпытывала у меня насчет тех колебаний, которыми сотрясается теперь престол его величества. Не удивлюсь, если эта коварная и алчная особа лелеет надежды воспользоваться ситуацией и присоединить свои усилия к усилиям…»
– Ну, прочитал?
– …Боже ты мой… Это про кого ж он пишет?!
– Разве непонятно? Ты что ж, Петруша, дитя малое?
– Неужто про государыню?
– То-то и оно. И заметь, это всего лишь brouillon[9], а уж коли в черновике такое, то что ж он, гад подколодный, в донесении прямом написал?! Страшно подумать. Теперь, Петруша, надо нам из кожи вон вылезти, а всякую его дипломатическую цидульку иметь для просмотра и копирования. Из этих их дипломатических донесений и расходятся потом по газетенкам сведения для пасквилей, а знал бы ты, как болезненно реагирует государыня на измышления злобные касательно ее особы! Конечное дело, она хоть и императрица, а все женщина пречувствительная! И вот я тебе что хочу поручить, Петруша. Ты с этим Ульяном, ну, секретарем посольским, как его там… Жюлем, значит, сойдись покороче. Ты ж по-французски горазд и читать, и болтать! Малый сей нам вполне может стать нужным и даже необходимым. Подружись с ним, поводи по кабакам, ну, к девкам заглянуть дозволяю…
– Что? Как это – к девкам? Я ж человек женатый! Агафьюшка у меня есть, никакие девки мне не надобны, стыд это и измена!
– Ой, да подумаешь, как всполошился! Что я такого сказал? Ну, не хочешь, не таскайся по девкам, зазови его к себе домой, посидите за наливочкой по-семейному. Наливочку-то твоя Агафьюшка ненаглядная ставила? Если нет, я пришлю, у нас наливочка знатная, вишневочка, не одну кварту мы с твоим батюшкой покойным усидели.
– Есть, есть у нас наливочка, не извольте беспокоиться.
– А все ж я своей пришлю, с ней ничто не сравнится. Но ты сам смотри, Петруша: хошь – мою пей, хошь – свою, да только обгуляй ты мне этого Ульяна, сиречь Жюля, чтоб он тебе душу запродал, ровно дьяволу. И денег на него не жалей. Понял? Слух дошел, посольские начали шифры менять, так вот – мне здесь, в Цифирной службе, их новый шифр нужен в тот же день и час, а то и раньше, чем у Сегюра окажется. Понял ли, Петрушка?
– Понял, ваше превосходительство, чего ж тут не понять! Дозвольте идти?
– Иди, да не просто иди, а с Богом!
Наши дни
Н-да… Ну не было больше у Алёны Дмитриевой никаких слов, кроме «н-да»! И смех и грех. Интересно, этот красивенький испанец с такой дикой поспешностью бегал от нее конкретно или являл собою некую разновидность этого, как его там, парня из «Ночного дозора», который непрестанно то входил в Сумрак, то выходил из него? Может, двери, в которые он вбегает, не просто вход в подъезды, а некие разновидности порталов, тем паче что дверь по-французски – porte?
