Елена Арсеньева - Письмо королевы
Наверное, кое-кто уже заметил: писательнице Дмитриевой только позвольте повосхищаться своей несусветной красотой, и это может растянуться надолго, ей иногда хорошего пенделя нужно дать, чтобы остановить!
Алёна вдруг ощутила словно бы некий моральный пинок – воспоминание о том, что нужно срочно бежать за Танечкой. Она выскочила из потрясающих штанов, снова впихнулась в свои черные джинсы, которые показались отвратительно тесными, и, поддерживая их на талии, ринулась к кассе, только теперь удосужившись глянуть на ценник.
Боже!!! Эти потрясающие штаны, эти лучшие штаны в мире стоили всего девятнадцать евро! Ну да, сейчас же всюду, во всех магазинах, – знаменитые парижские сольды, soldes de printemps, весенние распродажи!
Так, заплатить эти смешные деньги, снова в примерочную, надеть уже обожаемые, восхитительные штаны с очаровательными манжетами, которые, к сожалению, придется заправить в сапоги… ну и даже заправленные, брючки тоже очаровательны, очень даже вызывающие, этакие модерновые галифе, чуточку милитари, как и сапоги, но самую-самую чуточку…
Алёна запрыгнула в автобус, который повез ее по бульвару Капуцинок, до стыка его с бульваром Итальянцев (именно Итальянцев, а не Итальянок, заметьте себе!), Осману, а оттуда по рю Друо – до поворота на улицу Grange Bateliиre, что в русском переводе означает, вы не поверите, Сарай Лодочницы… Раньше, на заре своих визитов в Париж, Алёна Дмитриева думала, что это улица Великой Баталии, перепутав слова grand и grange, а также bateliиre и bataille. Смех да и только! Именно на этом самом Сарае Лодочницы находилась Танечкина эколь примэр, откуда ребенок был забран своевременно, и вообще все свои воспитательные обязанности Алёна в тот день выполнила с блеском, а потом, вечером, когда Марина вернулась с работы, наша героиня вполне могла себе позволить свое наилюбимейшее парижское развлечение: поход на милонгу.
1789 год
– Ах, Господи! Куда ж ты прешь, глаза вылупив, барин?! Не видишь разве, что человек тут стоит? Ну что мне теперь делать? Яблоки… в грязь… а нынче гости… я их к столу хотела!.. Ты, конечно, думаешь, я в грязюку полезу их собирать да после мыть? Ну уж нет, Агафья Григорьева в навозе да грязище подколесной ковыряться не станет.
– Простите великодушно, красавица!
– Ой, как чудно ты говоришь! Вроде бы и по-русски, а вроде бы и нет. Иноземец, что ли? А чего одет так плохонько? Кафтанишко бы какой, все черное… аль в жалях?
– Пардон, мадам? Что такое есть – «в жалях»? Я хорошо знаю русский язык, знаю слово «жалеть», что означает сочувствовать, но не знаю слово «в жалях».
– Да ничего хитрого в слове нету. Правильно ты сказал: жалеть – значит, сочувствовать. Вот коли кто родню свою на погост свез, тем прочие люди сочувствуют. Жалеют его. А в знак того надевают всякую рванину, да потемней, мол, ничто мирское мне не мило, душа моя на тот свет стремится, за обожаемым созданием.
– Ах вот оно что! Мадам решила, что ее покорный слуга en deuil, в трауре!
– Слушай, а ты с кем говоришь-то? Меня Агафья Леонтьевна зовут-величают, а не мадам. И слуг у нас нету, мы с мужем люди недостаточные.
– Приношу свои извинения, Агафья Леонтьевна. Мадам по-французски – то же, что сударыня, госпожа. А ваш покорный слуга – это я, потому что всегда готов оказать услугу такой красавице, как вы.
– Ах, каково же ты дерзок! Да разве можно такое чужой жене говорить? Это ж распутство!
– Ах, мадам, как уныла жизнь в России! Если бы не служба при господине посланнике Сегюре, я бы давно воротился домой, в прекрасную Францию, duce France, где обычаи не столь тягостны. Любой кавалер может сделать комплимент прекрасной даме, не рискуя, что его обвинят в распутстве. Ведь красивое слово – это все равно что цветок, который можно по своему желанию подарить любой женщине. Тем паче если она так же прекрасна, как вы, мадам.
– Ах нет, я тебя и слушать более не стану. Речи твои опасны и прельстительны. Пойду подобру-поздорову! Ах… но что же яблоки?!
– Неужели кто-то, кроме русских, может называть яблоками сии странные плоды зелено-желтого цвета?!
– Да это ж моченые яблоки, неужто не знаешь? Нынче, в мае, какие ж плоды, кроме летошних мочеников?
– Мадам, мой лексикон не выдерживает такого количества новых слов. К тому же дела вынуждают меня спешить. Но если вы позволите… я хотел бы… как это… indemniser le dommage, возместить ущерб. Эй, торговка! Дай мне десять штук этих странных плодов.
– Барин, мочеников вам? Мочеников изволите? А плошка у вас есть?
– Мадам, что говорит эта женщина?
– Ах Боже мой, сколь вы непонятливы! В горстях вы моченики не понесете же и в полу не положите. Оттого и берут люди с собой посудину для них. Я тоже брала, да, когда вы на меня налетели, плошка моя глиняная упала и разбилась… видите, черепки валяются?
– Плошка… Да, понимаю… сей товар нуждается в посуде. О, вижу! Эй, potier! Potier!
– Да он же вас не понимает, горшечник-то! Откуда ему знать, что это он – potier? Ну и насмешили вы меня, сударь, или как это по-вашему – мсье!
– Что?.. Вы называете меня – мсье? Вы знаете, что такой potier? Но каким образом?! Смею ли я предположить, что вы знакомы с французским языком? Parlez-vous franзais, madame?!
– Ну уж прям парле! Я не парле, я лишь кое-какие слова знаю. А вот муж мой – он да, он по-всякому горазд, и по-французски, и по-немецки, и по-аглицки.
– Знание иноземных наречий – признак отменного ума и интереса к жизни. Увы, средь русских сие большая редкость. И где же служит ваш супруг?
– Курьером при Цифирном комитете. Ах, да это секрет! Что ж это я языком молочу, баба глупая! Узнает Петруша – прибьет.
– Что?! Что вы говорите? Неужто мыслимо сие варварство – хоть пальцем тронуть такую красоту?!
– Ах, ну что это ты опять говоришь… нашел тоже красавицу! И конопушки у меня, и волосы двухцветные… Али в самом деле хороша? Не лжешь?
– Клянусь небесами, мадам, вы прекрасны, как этот майский день! Тем паче не могу поверить, что можно даже помыслить о том, чтобы вас ударить.
– Не изволь волноваться, мужик мой добр и незлобив, отродясь на меня руку не поднял. Это я так… для красного словца. Однако Петруша не единожды сказывал, чтоб не распускала я язык, не болтала о Цифирном комитете, служба-то секретная. Так что, барин, ступай своей дорогой, а я своей. И спасибо тебе за моченики, у нас нынче гость, вот оно к столу и придется. Но погоди, неужто это верно, что ваша нация мочеников не жалует? Понимаешь, у нас нынче к столу француз зван, из числа лакеев господина Сегюра, посланника. Он на тайном жаловании у комитета Цифирного. Понимаешь? Шпионит за хозяином своим, а наши ему платят. Что ж, всяк по-своему зарабатывает! Жюлем его зовут, может, слыхал?
– Не имел чести. Не знаю такого никакого Жюля и не могу сказать, придутся ли ему по вкусу яблоки. Прощайте, прекрасная дама, дела вынуждают меня спешить. А где вы живете, сударыня? Далеко отсюда?
– Да ну, в двух шагах, на Обводном!
– Надеюсь, небеса будут ко мне благосклонны и я смогу еще хоть раз увидеть вас… хотя бы случайно…
– Ну до чего ж ты смешной, мсье! Небеса зачем-то приплел… Я каждый божий день на этот рынок хожу, и дом мой вон там, за углом, при чем тут небеса? Дела земные! А теперь и впрямь прощай!
Наши дни
Милонга, как уже усвоили все, кого жизнь хоть единожды сводила с Аленой Дмитриевой, это вечеринка, где танцуют только аргентинское танго. В Париже огромное количество милонг, побольше даже, чем в Москве, и, уж конечно, в разы больше, чем в Нижнем Горьком. Побывать на всех, конечно, невозможно, у Алёны были свои любимые местечки. Одно из таких местечек – «Retro Dancing» – находилось всего в получасе ходьбы от рю Друо, что необычайно удобно: ведь милонги почти всегда оканчиваются за полночь, не нужно спешить на метро, не нужно тратиться на такси. Опять же – моцион вечерний! Впрочем, танго – само по себе моцион не из последних, особенно когда везет с приглашениями и за три-четыре часа почти не садишься. Музыка этой милонги Алёне тоже нравилась: там редко ставили беспредметное нуэво, которое она терпеть не могла, звучали всегда хорошие классические оркестры, а главное, часто играли танго-вальсы, которые Алёна обожала. Партнеры танцевали в стиле старой школы – сначала осторожно выгуливали даму на простых шагах, корректно накручивали очос и молинете или медиа хиро, кокетничая своими ляписами и энроске, потом начинали поигрывать с барридами и парадами, любили ввернуть ганчо в самый неожиданный момент, а на волькады и кольгады[11] выводили, только если были совершенно уверены в том, что партнерша на это способна. Алёна свою способность не единожды подтверждала, а потому нередко зависала: была «свалена» или «подвешена»[12].
А самое главное, все кавалеры бесподобно музыкальны, а Алёна, которая давно уже излечилась от детской болезни танго-ногомашества и страсти к танго-эпатажу, именно больше всего ценила изысканное умение обыгрывать музыку на простых и изящных движениях. Собственно, к этому в свое время приходят все тангерос, оставляя танцевальную акробатику только для шоу, для танго-рекламы, для привлечения неофитов, которые начинают именно с пылкой страсти к изощренным фигурам и нуэвской музыке, а потом постепенно уходят в спокойный «салон»[13] и одухотворенную музыкальность старых оркестров.
