Мария Очаковская - Книга предсказанных судеб
Алик раскрыл старый номер журнала «Вокруг света», на который он наткнулся, инспектируя кладовку.
– Как кстати! – воскликнул он и принялся зачитывать отрывки статьи. – «Гуляя по весеннему Парижу, мы оказались на улице Мари Роз… в этом скромном доме с тысяча девятьсот девятого по тысяча девятьсот двенадцатый год жил и работал Ильич. Здесь прошел самый тяжелый период его эмиграции». Ай-ай-ай, какая трагедия! Олька, ты, разумеется, почтила своим вниманием эту парижскую достопримечательность?
Как ни странно, Ольга знала эту улицу, но, разумеется, не в связи с Лениным. Еще до встречи с Филиппом она бывала в Париже и наивно полагала, что довольно неплохо знает город. Она ездила туда несколько раз, то с группами русских туристов, то с индивидуалами-нуворишами (в качестве сопровождающей), то сама по себе. Вне зависимости от состава группы и степени буржуазности туристов среднестатистический тур по Парижу был плюс-минус один и тот же: Эйфелева башня, Нотр-Дам, Лувр, Монмартр, Елисейские Поля, прогулка на корабликах по Сене. Интеллигентная публика просилась в музей Орсэ, особняк Родена, денежная непременно отмечалась в «Мулен Руж», Фоли Бержер, туристы с детьми пару дней проводили в Диснейленде. Ну и, конечно, всех без исключения интересовали магазины – Samaritaine, Printemps, Galleries Lafayette[7] или что-нибудь поскромнее.
Но, оказавшись в Париже с Филиппом, Ольга обнаружила, что, по большому счету, не знает города. Точнее, он открылся ей совсем в ином качестве. Вместо сухих дат, цифр и имен Париж наполнился жизнью. То был город великих королей и роскошных куртизанок, благородных шевалье и дворцовых интриг, кровавых преступлений и гениальной поэзии, изысканных трапез и страшных болезней. Не случайно, по одной из гипотез, происхождение носовых звуков в современном французском языке объясняется деформацией хрящей носа на третичной стадии сифилиса. В свое время он нещадно косил столичный бомонд.
Филипп рассказывал, и у Ольги перед глазами, казалось, оживали персонажи Мольера, Шодерло де Лакло, Бомарше, Бальзака, Пруста, Дрюона. Все эти виконты, бароны, маркизы, поэты, художники и, разумеется, графы де Рабюсси. Они зримо присутствовали повсюду. В Лувре в одном из залов висели полотна Фрагонара, Буше и прочие, переданные предками Филиппа в дар музею. В квартале Марэ был ресторан, носивший их имя. А на Храмовой улице стоял особняк, принадлежавший одному из Рабюсси, но позднее проигранный им на скачках на Марсовом поле. В XVIII веке там находился ипподром. Другой графский пращур на площади Согласия лишился головы. Третий был растерзан толпой при штурме Бастилии. Правда, существовали и светлые страницы истории. К ним, без сомнения, Филипп причислял расстрел парижских коммунаров у кладбища Пер-Лашез – полковник Антуан Помар де Рабюсси, бывший тогда в штабе версальцев, этому немало поспособствовал.
– Невероятно! Эти мерзавцы установили пушку прямо на могиле герцога Морни! Какое варварство! Мой прадед был с ним дружен и очень тепло о нем отзывался.
Впрочем, его экскурсии никогда не ограничивались узкосемейными рамками. Он действительно прекрасно знал город. Просто история Парижа, да и вообще история Франции, в интерпретации Филиппа сильно отличалась от той, что Ольга когда-то учила в пединституте, и, надо отдать ей должное, учила неплохо. А подготовленному слушателю, как известно, рассказывать приятно вдвойне.
Хотя случались и такие дни, когда они обходились без прогулок, ограничиваясь квартирой в шикарном пригороде, где жил и работал Филипп. Тогда они часами не вылезали из постели, наслаждаясь обществом друг друга. А потом, голодные, отправлялись в какой-нибудь ресторанчик по выбору графа. О! Его вкусу можно было довериться! В ресторанах в вопросах кухни он не знал себе равных. Стоило Филиппу сесть за столик и просто открыть меню или винную карту, как официант каким-то непостижимым образом тотчас догадывался, что пришел не обычный клиент. Ольга всегда поражалась этой способности Филиппа все делать красиво: заказывать блюда, есть, пить, оплачивать счет, от сумм в котором у нее подчас темнело в глазах. Но, казалось, самое большое удовольствие он получал, просто глядя, как Ольга ест, и наслаждаясь произведенным эффектом.
– А теперь попробуй это, только вместе, потому что langoustines sauce au morille[8] надо запивать шампанским.
И вот Филипп протягивает ей высокий узкий бокальчик, из-за своей формы его называют «flute» (впрочем, шампанское пьют еще из «лафитов», они широкие и плоские. Это уж кому как нравится). Ольгин нос щекочут прохладные, чуть с кислинкой пузырьки брюта. Не напиток, а веселящий газ. Вот уж что правда, то правда!
– Теперь я понимаю, почему французы все время говорят о еде! – восторженно восклицает она, дегустируя очередной гастрономический шедевр.
– Vraiment, pas mal, pas mal du tout[9], – отвечает ей Пьер с довольной улыбкой.
Ему нравилось «просвещать» ее, объяснять, рассказывать, что и как приготовлено. Ольга называла эти походы гастрономическим ликбезом.
Особенно ей запомнились их ужины в «Тастевин», в небольшом ресторане на окраине парка Мальмезон, где неподалеку долгие годы жила покинутая Наполеоном Жозефина. Место было живописное – в парк спускалась веранда со столиками, во всем чувствовалась сдержанная благородная роскошь. В отличие от парижских ресторанов там было тихо и малолюдно, должно быть, потому что очень дорого. Они ходили туда два раза. В первый, когда она окончательно перебралась к Филиппу и была на третьем месяце беременности, во второй – когда родился Денис.
Там, в «Тастевин», на зеленой веранде, выходящей в парк, она чувствовала себя по-настоящему счастливой. И не задумывалась над скоротечностью счастья.
Дождь прекратился, тучи исчезли, будто их и не было. Яркое солнце снова осветило сад. Ольга попросила Дениса, который все еще покашливал, не выходить, а немного подождать, пока на улице чуть подсохнет. Тот безропотно согласился и в ожидании листал купленную по дороге на дачу книжку. Как и многие его сверстники, к чтению Денис относился без энтузиазма. Но в этой хотя бы были картинки.
– Я что-то не пойму: почему у нее на голове шапка звездочета? – спросил он, показывая на рисунок, изображающий обитателей средневекового замка.
– Если не ошибаюсь, эта шапка в виде высокого конуса называется «эннен». Лет шестьсот тому назад их носили знатные дамы, – не без удовольствия объяснил Алик.
– А зачем им нужны эти глупые эннены? Вот мама и Нина шапки надевают только зимой.
– Видите ли, молодой человек, в те далекие времена головной убор был неотъемлемой частью туалета, подтверждающей статус: кто этот человек – благородный рыцарь или бедный ремесленник. Для каждого сословия существовали свои, как ты говоришь, шапки. Покажи мне свою шапку, и я скажу, кто ты. Простоволосыми, то есть без шляп, ходили только простолюдины. Такова традиция… Вам ли, граф, этого не знать.
– Упоминать титул вовсе не обязательно, – тотчас отозвался Денис, видимо, повторяя слова матери.
– Так! Поленов, не морочь ребенку голову! – выразительно посмотрев на Алика, сказала Ольга.
Она не любила все эти разговоры о фамильных титулах, а в свете последних событий все чаще задумывалась о пользе гильотины.
«Как бы то ни было, но для шестилетнего ребенка, растущего в России, все эти аристократические бредни ни к чему. Сейчас он еще мал, но потом, когда пойдет в школу, начнутся вопросы. Кто знает, как бы он себя чувствовал в классе с фамилией Помар де Рабюсси. (Не случайно Ольга настояла, чтобы в метрике Дениса значилась ее фамилия.) Детский коллектив жесток и непредсказуем» – так рассуждала она и однажды поделилась своими сомнениями с Поленовым.
Признаться, она не вполне понимала, как и когда следует рассказать сыну о его происхождении и титуле, тем более что к нему решительно ничего не прилагается: ни земель, ни замков, ни денег. И ограничилась пока полумерами, объяснив для начала, что его папа и бабушка происходят из очень старинной и знатной семьи, которая раньше жила богато, но теперь обеднела. И главное здесь не богатство, а воспитание, образование и личные качества. Денис был хорошим ребенком, понимающим и, выслушав сумбурные материны объяснения, не стал задавать лишних вопросов.
Зато вопросы, один за другим, посыпались на нее от Поленова. И всякий раз, когда в разговоре заходила речь о французской родне, между ними разгорались споры. Алик, оказавшийся ярым сторонником сословных привилегий и табели о рангах, так горячо защищал Денискино дворянство, будто речь шла об экспроприации его собственного родового имения.
– Колесникова, тебя страшно слушать! – обрушивался он на нее. – Ты рассуждаешь как большевик и мракобес! Это они кричали о полном и всеобщем равенстве. Нет, ребенок должен знать, кто он. Не лишай своего сына его корней, семьи, истории, его исключительности, избранности, наконец.
