Юрий Гончаров - Бардадым – король черной масти
– Не связывайся, – назидательно сказал Сигизмунд.
– Да, не связывайся! Нужда прижмет – свяжешься… У меня летось с кровельным железом такая, парень, приключение вышла! – горячо зашептал Ермолай. – Чистый спектакль, ей-богу! Хотишь, расскажу?
– Интересно, – сказал Сигизмунд.
– Ну, тогда слухай…
Рассказ о железеМне летось железо добыть понадобилось, ну, просто, понимаешь, как сказать, край… Тык-мык – игде его возьмешь? Я, конешно, и в город – в стройматериалы, и в райпотреб – до самого товарища Малахина достиг… туда-сюда, в обчем, – нигде ни хрена! А дело, между прочим, как сказать, к осени – за все просто так и зазимуешь без крыши…
Однова так-то лежу на пече́ ночью, все, конешно, спят без задних ног, один я ворочаюсь – все, значит, железо из головы не идет – как, мол, быть, что делать… Уже и радио замолчала, самая что ни на есть пора глухая, одни собаки гомонят. А я все лежу, соображаю. Думаю про себе это, как сказать, как прежде старики болтали – вот бы какая нечистая сила, что ли, пришла… какой бы, как сказать, в обчем, вражи́на, – душу б за эту самую железо – не задумался б, продал! Да-а… Теперь это – только я про нечистого подумал, слышу – тук-тук! В окошко стучится ктой-то, осторожно этак, вроде бы по тайности. «Что, думаю себе, за черт? Накликал, дурак, на свою шею!»
Ну, сробел, конешно, прижук на пече́, а он обратно – тук-тук! Вижу, делать нечего – надо иттить. Вот вышел в сенцы, шумлю: кто? А он мне: «Да не шуми ж ты, хозяин, за ради бога! Отопри, дело, мол, есть…» – «Ишь ты, говорю, едрена-ворона, ловкой какой! Отопри! Какое ночью может быть дело?» – «Фу ты, говорит, какую прению развел! Раз, говорит, я к тебе ночью пришел, стал быть, как сказать, и дело, говорит, у меня ночная… Тебе, говорит, хозяин, я слухом пользовался, железо нужно?» – «Нужно-то нужно, дак что? Привез, что ли?» – «Привезть не привез, а ежли, в обчем, сговоримся, дак и привезу за все просто, сколько требовается…» Понял? – «Ах, думаю, так твою наперекосяк! А ну как – взаправду? Погоди, шумлю, сейчас отопру!» А сам, конешно, в избу, сына толкаю: вставай, мол, такой-сякой! Объясняю ему – что как. Сам, ну, этта… двустволку беру, сыну на топор моргаю. В конец того зажигаем фонарь, – у нас в ту время еще электричества не было, – выходим, стал быть, в сенцы, отпираем. Он, как увидел огонь, так еще из-за двери шумит: потуши! Ну, ладно, потушили. Вижу – махонький такой, чисто мальчонка, в дождевику в брезентовом, колпак надвинул, личность ничуть не видать. «Тебе, говорит, сколько железа требовается?» – «Да вот, мол, столько-то». – «Это, говорит, можно, со всей удовольствией. Двести пятьдесят целковых осилишь?» – «Почему не так? Осилю. Когда привезешь?» – «Через неделю, в эту ж пору». – «Ладно, говорю, давай, действуй!» – «Ну, говорит, тогда, хозяин, гони задатку четвертной». – «Ишь, умный какой! Привози – тогда и расчет». – «Нет, говорит, так не пойдет. Давай задаток, а нет – будь здоров, без тебя найдем, кому загнать…»
Что делать? Э, думаю себе, четвертной деньги не велики, давай рыскну! Отсчитал ему, стал быть, двадцать пять целковых. «Жди, говорит, через неделю, самое большое – дён десять». Ну, вот жду. Проходит неделя – что ж ты думаешь? Нету моего продавца! Эх, соображаю, фукнули мои денежки! Да-а… Сын смеется: «Ну, папа, нагрел, видно, нас с тобой энтот, в дождевику-то!» – «Молчи, говорю, сынок, сам вижу, что нагрел!»
Вот так-то, стал быть, еще неделя проходит. Обратно лежу ночью на пече, шариками ворочаю – ах, думаю, вклепался, старый дурило! И такая, понимаешь, зло меня взяла, – ну, думаю себе, попадись он мне сейчас – задушил бы, ей-богу! Да ить это легко сказать – попадись! А как его признаешь, когда я его и в личность-то не видал…
Ну, хорошо. Лежу, стал быть, ворочаюсь. Баба проснулась. – «Не то, – говорит, – Ермолаша, блохи одолели?» – «Блохи, – говорю, – блохи, лежи, спи, не вякай…» – «Вот то-то, – говорит, – и меня загрызли в отделку. Надо, говорит, как в район поедешь, дусту купить пачки три». Эх, думаю, тебя и с твоим дустом!
И только, понимаешь, стал это меня сон смаривать, слышу: тук-тук! – в окошко. – «Он! – думаю. – Кроме некому!» Ну, обратно сына разбудил, выходим в сенцы. – «Кто?» – «Принимай, хозяин, железо, готовь расчет. Только, говорит, избавь бог, огня не зажигай!» Ну, все ж таки, конешно, пришлось зажечь – деньги-то впотьмах как сочтешь? Зашел, в обчем, в чулан, отсчитал за энтим задатком двести двадцать пять рубликов, иду на двор. Опять, какой тогда был – в дождевику, опять – колпак надвинутый. Стоит – один, ни машины, ничего нету. – «Где ж, мол, железо-то?» – «Иди сюда…» И ведет он меня, братец ты мой, в мой же собственный сарай, а там – в уголку, листик к листику – вся железо лежит… – «Ух ты, черт! – говорю. – Да когда ж ты это управился? Ни машины у тебя, ничего такого, а железо – вот она! Чтой-то уж тихо-то больно…» – «Ну, дак, – смеется, слышу, – ежели мы в таком деле с тобой шуметь будем – не миновать нам тогда садиться… Деньги-то, говорит, правильно счёл? Двести двадцать пять?» – «Точно, говорю, – хотишь, проверяй». – «Ладно, – мол, – верю… В нашем деле, – говорит, – хозяин, все на честности держится… Бывай здоров!» Да с теми словами и смылся – ну, чисто, скажи, растаял, пропал, паразит! Словно и не было его. Уж когда-когда это я в избу взошел, слышу – гдей-то вроде бы, за огородом, что ли, машина зафурчала…
– Что ж, так и не знаешь, кто тебе железо привозил? – спросил Сигизмунд.
– На кресте побожусь – не знаю, – сказал Ермолай. – Вот поставь их передо мной, хоть десять гавриков, спроси: кто? Ну, нипочем не угадаю!
В этот момент подошел Максим Петрович и, приложив к губам палец, таинственно произнес:
– Тс-с-с…
И они услышали доносящиеся откуда-то из глубины леса бестолковые переборы гармошки…
Глава тридцать вторая
На посту, расположенном у перелаза, возле изваловского сада, находились трое: прибывший из района милиционер с громкой фамилией Державин и два паренька – сельские дружинники Гоша и Леша, первый – клубный киномеханик, а второй – тракторист из садовского отделения совхоза.
Сперва, как и на других постах, у них соблюдалась секретность: не курили, молчали или изредка переговаривались шепотом, прислушивались, присматривались; но в одиннадцатом часу к ним неожиданно присоединились еще два добровольца – Авдохин и Чурюмка, оба чуток под мухой, возвращавшиеся с реки, куда они ходили с фонариком собирать выползавших на песчаные отмели раков. С их появлением атмосфера секретности и таинственности сразу развеялась, и пошли разговоры, шуточки, пошло́ балагурство.
Началось с того, что вновь прибывшие, невзирая на строгое предупреждение милиционера, закурили. Это еще было бы, как говорится, полбеды, но получилось так, что, помимо нежелательного в секрете огня, на посту и шум поднялся от спора Чурюмки с Державиным и особенно с Гошей, которого Чурюмка в сердцах обозвал сопляком; немного – и, пожалуй, не миновать бы драки, да в эту самую минуту до споривших явственно донесся пронзительный голос тети Пани: «Мо-тю-у́! Мо-тю-у́!» – кричала она, и что-то, видимо, такое распознал Чурюмка в интонации своей супруги, что сразу же сник, замолчал, и, как ни уговаривал, как ни упрекал его Авдохин в малодушии и измене товариществу, – быстро, судорожно затягиваясь, докурил папиросу и, принужденно смеясь и отшучиваясь, побрел домой.
– Скажи, что с человеком баба делает! – сокрушенно проговорил Авдохин. – Мужик как мужик, куда хошь за компанию полезет, хоть к черту на рога, а вон поди ж ты… Ох, эти бабы! – вздохнул он. – Одна, скажу я вам, ребяты, от них, от этих баб, беспокойство и боле ничего. По мне, на мой карахтер – чем война была хороша? Баб там над нами не было, визгу этого ихнего, будь он неладен!
– Сморозил! – презрительно сказал милиционер. – Ты и войну-то небось настоящую не видал, раз она тебе так понравилась…
– Кто? Я не видал?! – запальчиво воскликнул Авдохин и даже привстал на коленки, видимо готовый ринуться в самый жестокий спор. – Я не видал?! Не-ет, это уж, брат, извини: кто-кто, а я эту самую войну на своих плечах вынес, от Москвы до самого Берлина протопал, да и не как иные-прочие (он знал, что Державин – также садовской уроженец – все военные годы ухитрился прослужить старшиной в каких-то авиационных мастерских), – да, да, не как иные-прочие, – с нажимом, значительно, намекая, повторил он, – в холодке, возле каптерки… А я – на переднем крае, в самом что ни на есть пекле!..
Кое-как, с трудом, удалось ребятам унять расходившегося Авдохина. После минутной вспышки, он, как это с ним всегда случалось, весь обмяк, тяжело дыша, сидел, дрожащими руками сворачивал папироску, обрывая бумагу, сыпля на колени табак…
Наступила тишина, прерываемая лишь сердитым сопеньем Авдохина да нежным, сонным лепетом листвы под налетевшим легким ветерком. И тогда, в этой тишине, бог весть из какой лесной дали донеслось неумелое, приглушенное расстоянием пиликанье гармошки – все то же самое «дри-та-ту», непостижимым образом прозвучавшее в глухую ночную пору откуда-то из мрачных зарослей непроходимых болот, куда и днем-то не захаживали, не то что ночью…
