Джеймс Мэйо - Персидская гробница. Не трогай спящих
Потом Худ послал за врачом. На шею пришлось наложить три шва, гриф здорово распорол кожу на черепе, в остальном все оказалось не так уж плохо. Худ купил новый пистолет, затем Графф организовал ему встречу с доктором Мартино, местным врачом, много работавшим на Востоке и разбиравшимся в тропической медицине.
Доктор Мартино оказался симпатичным блондином — пьемонтцем лет под сорок, весьма культурным и любезным. Потолок его приемной украшала фреска работы Тьеполо.
— Смеющаяся смерть? — переспросил Мартино, когда Худ объяснил, что его интересует. — Вы имеете в виду куру? Это очень таинственная болезнь. Понимаете, её впервые описали каких-то десять лет назад. Обнаружили её в Новой Гвинее, высоко в горах. Одна из странностей состоит в том, что встречается она главным образом в племени форе. Их всего 35 000 человек, живут они на территории примерно в тысячу квадратных миль. Из посторонних туда попадают только соседи из других племен — путем женитьбы. Но сейчас эта болезнь начала распространяться и за пределы этого района.
— В первую очередь болезнь поражает женщин и детей, хотя и не только их, и действует на то, что мы называем вазомоторной координацией. Заболевшие женщины начинают ходить удивительно неуклюжей походкой, у них нарушается координация движений. Потом начинается дрожь, их начинает трясти — слово «куру» означает дрожь — и если они возбуждены, дрожь становится ещё сильнее. Когда такая дрожь становится хронической, бесконечное возбуждение приводит к тому, что люди начинают дико смеяться. Это явление было описано как «безумный смех», отсюда и пошло название. Обычно жертва умирает в течение года.
— Болезнь всегда приводит к смерти? — поинтересовался Худ.
— Она чрезвычайно опасна. Выздоравливает меньше десяти процентов больных. Странно, что многие из тех, кого считали безнадежными, неожиданно выздоравливали, буквально за несколько часов. Считается, что это из-за того, что они подражают настоящему синдрому куру. Вы ведь знаете, подражание — очень мощная сила; даже обычный смех может стать необычайно заразительным, вот и получается, что этот болезненный смех заставляет некоторых подражать ему, или если хотите, «заражаться» им даже в большей степени, чем обычный. Но по-настоящему эти люди не больны и потому так внезапно «поправляются».
— Но в чем же причина болезни?
— Пока это остается тайной. Поражается центральная нервная система. Похоже, чтобы ею заразиться, достаточно пожить в том районе Новой Гвинеи, где распространена куру, или иметь местные гены. Но вполне возможно, что куру распространяется вирусом или ещё какой-нибудь инфекцией.
— Другими словами, — сказал Худ, — если у вас есть гены куру, то вирус начинает действовать, у вас развивается болезнь или вы переносите её дальше?
— Что-то в этом роде.
Худ немного подумал.
— Думаю, женщина с геном куру становится очень зависимой от других?
— Да, конечно, необычайно зависимой. Некоторые вожди Новой Гвинеи использовали это обстоятельство, чтобы расправиться с врагами, а остальных полностью подчинить себе. Никто не знает, как они это делают, как сводят на нет силу воли.
— И в конце концов жертва смеется, пока не умрет?
— Внешне это выглядит именно так.
Пока этого было вполне достаточно. Худ вернулся в отель пешком, думая о женщине, которая смеясь вышла из виллы Загоры, о способе, которым он её успокоил, и о её явной зависимости от него. Балек заразил её этой болезнью точно также, как и Диану Андермир, и все чтобы обеспечить их полную зависимость от Загоры. Потом ему на память пришел неожиданный приступ смеха, охвативший Тиару, когда они попали в котлован. Неужели та тоже заражена?
Худ был совершенно потрясен. Полный отчаяния, он долго беспокойно мерял шагами номер, потом рухнул в постель и, вымотанный до предела, мгновенно уснул.
Теперь он отмокал в ванне и поджидал известий от Граффа о передвижениях Загоры.
Устав мокнуть, Худ вылез из ванны, насухо вытерся и снова залепил пластырем раны. Официант вкатил тележку с завтраком и Худ почти насытился, когда по телефону снизу сообщили, что его хочет видеть синьор Графф. Немного погодя Артур уже входил в номер.
— Вам что-то заказать?
— Нет, спасибо, — отказался Графф. — У меня не так много новостей. Насколько удалось выяснить, все перебрались сюда, в Венецию. Трудно сказать, останутся ли они здесь. В любом случае я готов поклясться, что они не воспользовались аэропортом и их не видели на вокзале.
— Есть новости из Беллуно?
— Никаких.
Худ закурил. Он чувствовал, что каждый потерянный час делает ситуацию все сложнее и рискованнее. Графф сказал:
— Я попытаюсь встретиться с одним из моих… э… близких друзей. И несколько часов буду вне досягаемости. После обеда позвоню.
Худ понял, что «близкий друг» — женщина, помогшая Граффу выйти на Загору. Очень типично для венецианцев — прибегать к помощи посредников, и процесс этот ускорить невозможно.
— Очень хорошо, Артур.
Но, отпустив Граффа, Худ ощутил ещё большее беспокойство, чем прежде. Перспектива провести несколько часов в бездействии изматывала нервы. Он чувствовал, что не сможет сидеть взаперти.
Худ раздвинул шторы и посмотрел на канал. Мимо проплывали самоходные баржи, груженые углем и цементом. Молодой булочник в белой шапочке и переднике, с корзиной на спине, переплывал канал на гондоле, смеялся и шутил с гондольером.
Худ спустился вниз и сказал портье, что позвонит через час, чтобы выяснить, не будет ли для него сообщений. Воспользовавшись водным такси, он добрался по каналу до префектуры, потом пошел пешком по переулкам.
В узких каналах стыла стоячая зеленая вода. Худ разглядывал круто вздымающиеся стены и бесконечную изменчивую череду портиков, каменных скульптур, ниш и арок. С барж у средневековых шлюзов разгружали цветную капусту и ящики с пивом, по крутым спинам мостов катили ручные тележки с говяжьими тушами, словно сошедшими с картин Гойи. В узком сером тупичке Рамо дельи Армени высились средневековые палаццо с тяжелыми решетками на окнах и темными глубокими арками. Наверху полоскались гирлянды белья и буйно цвели фуксии.
Он шел все дальше. Большую площадь заливало солнце. Туристов было не так много, казалось, все они из Скандинавии, и на каждом — маленькая белая матросская шапочка. В другом месте все оказывались французами или японцами — в зависимости от прибытия круизных теплоходов или самолетов.
Он повернул и зашагал к заливу. Печальная толстуха с голубыми волосами, американка или англичанка, плыла в гондоле, перегруженной бесчисленными чемоданами. Она сидела, сложив руки, гондольер медленно вел гондолу против течения. Казалось, всем своим видом она говорила: «Прощай Венеция!». Венеция оставалась у неё за спиной, и женщина, похоже, знала, что никогда больше сюда не вернется.
Да и в самой Венеции было что-то меланхоличное. Худ подумал о музыке, которую по вечерам играл оркестр на площади Сан Марко перед зданием оперы. Он словно её слышал, когда при ярком свете солнца смотрел на воду; она слабо, но совершенно безошибочно звучала у него в голове. Высоко в воздухе парили звуки плачущих скрипок, голоса солистов переплетались с то затихающими как эхо, то воскресающими с новой силой звуками струн, ослабевали и вновь вздымались над площадью, напоминая о прошедших днях, о прошлом… Музыка любящих сердец, нашедших путь друг к другу. Ряды черных гондол покачивались перед ним возле пирса, тень его падала на серые камни и воду, а перед мысленным взором проплывала огромная площадь и арки, ряды кресел и легкие пюпитры скрипачей.
Худ обернулся. Пожилой торговец сладостями в белой куртке и голубых брюках с ящиком ирисок все ещё торчал на обычном месте перед дворцом Дожей. Там же взывал продавец лотерейных билетов:
— Национальная лотерея! Сто пятьдесят миллионов!
Что, черт возьми, могли означать для него сто пятьдесят миллионов?
Худ прошелся по мостам вдоль Рива деи Скьявони. Большой океанский лайнер с черным корпусом и черно-красной трубой медленно двигался по обставленному буями каналу. Когда он приблизился к набережной, из канала вывернулся буксир, высокомерно и не торопясь весьма самоуверенно пересек ему дорогу, и между капитанами произошел звучный обмен любезностями через громкоговорители. Буксир именовался «Максимус». Худу нравились венецианские буксиры, у всех их имена оканчивались на «-ус»: «Стренуус», «Аустерус», «Нотус» и «Титанус».
Теперь перед ним открылся унылый район муниципальной жилой застройки. Начиналась другая сторона Венеции, её мрачные трущобы. Он прогулялся по пыльным скверам, где на скамейках сидели старики, в песке возились ребятишки. Пройдя под аркой, Худ попал в Палудо Антонио — мрачный район нищеты. Через улицу друг на друга смотрели обветшавшие жилые дома. В каждой комнате такого дома ютилось по семье, а в некоторых — и не по одной. Над головой через улицу тянулись веревки, на которых сушилось белье. Девочки с сережками в ушах прыгали по каменным плитам. По углам боязливо жались запаршивевшие коты. Ни одному прохожему не удалось бы здесь уйти от наблюдения, за каждым, появившимся на улице следили глаза по крайней мере из десятка окон и дверей. Запах щелока мешался с запахом помоев.
