Лео Мале - Французский детектив
В том, что мать убеждена в невиновности сына, нет ничего удивительного, но страдания Симоны Вотье — это, в сущности, только крик дважды раненного самолюбия: во-первых, бешеная злоба от того, что другой, Ивон Роделек, заменил ее в сердце Жака, и, во-вторых, вполне понятное отчаяние от того, что имя, которое она носит, оказалось связанным с преступлением.
Мои слова у некоторых вызовут удивление: зачем же я тогда пригласил эту свидетельницу? Отвечу им, что место матери может быть только среди защитников. Лучше уж истерические упреки Симоны Вотье тем, кто, как она напрасно считает, украл у нее любовь ее ребенка, чем ненависть старшей сестры. Материнская искренность Симоны Вотье, стыд за свое прежнее поведение показали, что хотя в прошлом все члены семьи вели себя как монстры по отношению к слепоглухонемому ребенку, но теперь по крайней мере один из них способен искупить свою вину. Как и я, вы, господа присяжные, забудете достойные сожаления чувства, выраженные по отношению к тем, кто имел более сильное, чем она, влияние на ее сына, и сохраните в памяти только образ этой несчастной, в бессильном отчаянии простершейся перед вами после восклицания: «Умоляю вас, господин переводчик, скажите ему, что мать здесь, рядом с ним, чтобы помочь… Мать, которая знает лучше кого бы то ни было, что он не способен убить…»
Я искренне полагаю, что мать должна догадываться, убивало ее чадо или не убивало. Для Симоны Вотье ее сын Жак — невиновен. Это свидетельство, которым пренебречь нельзя.
Мсье Доминик Тирмон, симпатичный институтский привратник, — добрый человек и одновременно, как это часто бывает среди привратников, — добродушный болтун. Он с большим удовольствием и своеобразно поведал нам о сгоревшем садовом домике. Для него это был всего лишь несчастный случай, и не будем больше возвращаться к этому. Зато его разговорчивость оказалась нам полезной в другом отношении — подробно, в деталях он рассказал нам о чувстве цвета у подсудимого.
Таким образом мы узнали, что представление о цветовом спектре было у Жака Вотье неверным. По правде сказать, было бы удивительно, если бы оно было верным. Действуя по аналогии, Жак Вотье представляет себе цветовой спектр, соотнося каждый цвет с вкусом и запахом. Так, подсудимый никогда не представляет себе предмет, не наделив его инстинктивно цветом. Как мы покажем позже, это смешение сыграло основную роль в момент преступления на «Грассе». Необычный эксперимент, который я провел с Жаком Вотье в присутствии его жены, уже доказал вам, господа присяжные, две вещи: для Жака Вотье имеет важное значение шелковый шарф, который носит его жена, и он не может без содрогания «слышать» слова «зеленый цвет». Обратите внимание, господа присяжные: от зеленого цвета подсудимый приходит в ужас! С чем связано это отвращение? Простая логика дает нам ответ: потому что с зеленым цветом у него связано дурное воспоминание. Скажем даже: страшное воспоминание. Что касается шарфа, который носит его жена — на самом деле он не зеленый, а серый, — должен сделать одно признание: именно я попросил Соланж Вотье прийти в суд с этим шарфом на шее. Это было необходимо для того, чтобы мой план удался. И я не жалею об этом, хотя у эксперимента была и весьма неприятная сторона. Поблагодарим же брата Доминика за его свидетельство и проанализируем показания последнего свидетеля со стороны защиты — доктора Дерво.
Итак, доктор Дерво также явился в суд с искренним желанием помочь подсудимому. Взвешенные показания этого известного врача, после Ивона Роделека, несомненно, лучше всего знающего Жака Вотье, имеют большое значение. На этот раз перед нами образованный, с практическим умом человек, не подверженный горячим порывам веры. Доктор сам перед нами признался, что, «не будучи тем, кого называют атеистом, он тем не менее всегда был скептиком». Скептицизм, который относится с доверием только к научным результатам экспериментального метода. Врожденный вкус к эксперименту, следовательно, очень развит у этого практика. Именно поэтому он и посоветовал Ивону Роделеку не только воспитывать Жака, не забивая ему голову Евангелием, но также пробудить в душе слепоглухонемого новую нежность взамен недополученной от слишком эгоистичной матери. Можно утверждать, что олицетворявший собою науку доктор Дерво был в такой же степени ответствен за брак Жака с Соланж, как и олицетворявший собою религию Ивон Роделек. Восхитительная ответственность, ибо я продолжаю настаивать на том, что этот брак был удачным.
К сожалению, научный склад ума доброго доктора в сочетании с издержками профессионализма слишком далеко его завели в личном расследовании преступления на «Грассе». Оказавшись неспособным решить проблему отпечатков пальцев и собственных признаний подсудимого, рационалистический ум доктора Дерво начал искать каких-то оправданий преступлению. У нас нет никаких иллюзий: этот свидетель внутренне был все же убежден в виновности Вотье. Поэтому, увидев, какой вред он нанес ему своими показаниями, добрый доктор в конце своего выступления попытался без особого успеха объяснить суду, что его неправильно поняли.
Господин генеральный адвокат не преминул, впрочем, сделать из этих показаний вывод, исключительно неблагоприятный для подсудимого. И только после заявленного мной намерения доказать в своей речи, что Жак Вотье — не преступник, доктор Дерво попытался смягчить последствия своего выступления и свел полемику исключительно к моральным проблемам. И он нашел не лишенный значения, заставляющий иначе взглянуть на вещи аргумент, когда заявил: «Жак Вотье слишком боготворил жену, чтобы подвергнуть ее тому позору, который она переживает уже полгода». Это сказал уже не ученый, а просто человек с умом и сердцем. Даже не подозревая об этом, доктор Дерво в тот момент прикоснулся к истине: вина подсудимого заключается только в том, что он все сделал для того, чтобы взять на себя ответственность за преступление. Причина же всему этому — безграничная любовь к женщине, доведенная до крайней степени самопожертвования. Тут мы подошли к главному персонажу драмы — Соланж Вотье. Последуем за ней шаг за шагом, анализируя обстоятельства преступления.
Комиссар Бертен и капитан Шардо оба в своих показаниях заявили, что Соланж Вотье общалась с мужем сразу после обнаружения преступления, в тюремной камере на теплоходе. Этот молчаливый и непонятный для двух свидетелей разговор велся руками: легкие пальцы жены бегали по фалангам пальцев мужа. Сама она утверждала, что задала ему только один вопрос: «Это неправда, Жак? Ты не делал этого?» И он будто бы ей ответил: «Не беспокойся. Я отвечу за все. Я люблю тебя». Ответ возможный, но едва ли достоверный. Скорее, Жак Вотье мог бы ответить жене так: «Я знаю, что вина — твоя, но молчи! Ты поступила правильно, что убила его. Только ни в коем случае не признавайся. Я спасу тебя». Ответ, который, как видите, поворачивает проблему совсем другой стороной. У нас же есть все основания считать, что он был именно таким. Соланж в тот момент оцепенела. Ее вина? Конечно, она была, но не в том смысле, как понимал это муж. Жак Вотье был убежден, будто он располагает неопровержимым доказательством того, что любимая, обожаемая жена — убийца Джона Белла. В этой уверенности он пребывает и до сих пор. Взгляните на его напряженное в беспокойном ожидании лицо: переводчик сообщает ему каждое мое слово. Вотье только того и хотел бы, чтобы освободиться от страшных, терзающих его сомнений. Он боится, что его жена, милая добрая Соланж, которая для него — все и без которой он не мыслит жизни, может стать обвиняемой. Посмотрите, как струится пот по его лбу. Это — агония ожидания. Дай Бог, чтобы это не стало агонией любви. Он ждет. И начинает задаваться вопросом: а вдруг этот чертов адвокат, который уже несколько недель бьется, чтобы спасти ему жизнь наперекор его собственному желанию, вдруг возьмет да и откроет истину?
Жак Вотье, сейчас я вам докажу, что ваша жена не убивала, и с той минуты вы перестанете запираться в вашей «героической» лжи. С первой моей встречи с вами в тюрьме Санте я знал, что вы всем лжете, Жак Вотье, даже мне вы доверились не больше, чем всем остальным. В тот день вы набросились на меня, чтобы дать ясно понять: вам не нравится, что адвокат вмешивается в ваши дела, но в особенности вам хотелось убедить меня в том, что вы — всего-навсего заурядный зверь. К этой мысли вам удалось склонить уже почти всех, от капитана «Грасса» до следователя, включая сюда же инспектора Мервеля, бесчисленных психиатров и судебно-медицинских экспертов. Не забудем также моих предшественников-защитников, которые были вынуждены отказаться от этого запутанного дела, потому что они не надеялись ничего из вас выжать, но рисковали при этом быть вами задушенными. Я готов признать: притворяясь зверем, вы были гениальны, Вотье. Верх вашего искусства в этом деле — обман тюремного надзирателя. Этот достойный человек был глубоко убежден, что вы — опасное животное, много раз он советовал мне быть предельно осторожным с вами. К несчастью для вас, Вотье, — или, скорее, к счастью, — со мной вам не повезло. Будучи человеком редкой проницательности, вы очень скоро поняли, что со мной ваш ловкий трюк не пройдет. И тогда вы просто замкнулись. Я сделал вид, что принимаю вашу игру, но решил непременно заставить вас заговорить, когда придет время.
