Андрей Троицкий - Награда для Иуды
Есть тут и заброшенная грунтовая дорога, которая вьется по лесу, как змея. По ней сюда привезли пленника, этой же дорогой Барбер уехал в Москву, едва продравшись на своей «Ниве» сквозь густой подлесок. И еще до узловой станции ведет железнодорожная ветка. Но ни один поезд никогда больше не доедет до этой Богом забытой военной станции, у которой даже нет названия. Шпалы сделались трухлявыми, стыки рельс, у которых отвинтили крепеж, разошлись, колея заросла кустарником и чахлыми деревцами. Барбер сказал, что если пехом переть по железке, то через четыре с половиной часа окажешься на железнодорожных путях, где ходят местные электрички и поезда дальнего следования. Еще полтора часа ходу – и ты на узловой станции. Вот там настоящая человеческая цивилизация. В высшем смысле этого слова. Буфет, разливное вино, там люди, с которыми можно словом переброситься, официантка крутит толстым задом, к которому так и тянется рука.
Пожалуй, от нечего делать, Чума отправился бы в это далекое романтическое путешествие, все лучше, чем часами сидеть у костра, сторожить золотого мальчика и ждать неизвестно чего. Когда вернется Барбер: завтра, через неделю? Через две недели? Возможно, он получит выкуп, бросит тут Чуму вместе с этим Димой, а сам подастся в теплые края прожирать деньги.
Разговор с матерью сопляка, что сейчас сидит в зарытой цистерне, закончился как-то неопределенно. Барбер для острастки еще раз напомнил Чинцовой, что жизнь мальчика висит на волоске, если мать предпримет самостоятельные действия, чтобы спасти сына, все закончится совсем плохо для Димы. Баба поплакала, насквозь промочила три носовых платка, а затем заявила, что два миллиона – огромные бабки, которых лично она в руках не держала, чтобы наскрести требуемую сумму, потребуется как минимум неделя. «И не забудьте, что буквально на днях я похоронила мужа. Имейте человеческое сострадание», – Чинцова приготовилась снова разрыдаться.
«Это дело можно поправить, ну, начет мужа, – сладко улыбнулся Чума. – Может, я вам не приглянулся с первого взгляда, но стерпится – слюбится. Лично мне вы подходите. Так сказать, по всем параметрам. Я худосочных баб не того, не уважаю. А вы дама мягкая, формы у вас приятные». Он замолчал, про себя решив, что сделал очень эффектный, красивый комплимент. К женщинам Чума относился так же, как к еде. Хорошая еда, как и хорошая женщина, должна быть теплой и бесплатной. И еще ее должно быть много.
Чинцова вытаращила глаза, часто заморгала слипшимися от слез ресницами. Она смотрела на собеседника, как на законченного недоумка. Пришлось Чуме все обратить в шутку. «А если не хотите за меня замуж, так можете усыновить, – он пожал плечами. – Я буду очень хорошим сыном, послушным, заботливым. Всю жизнь мечтал иметь такую мамочку. Кстати, я ведь сирота. Соскучился по домашнему теплу, материнской ласке». Барбер почувствовал, что серьезное дело превращается в балаган и поспешил свернуть беседу. «Я позвоню вам завтра с утра, – он встал на ноги. – В запасе у вас четыре дня. И ни днем больше». Он ушел, волоча за рукав Чуму, которому хотелось еще потрепаться.
***
Отодвинувшись подальше от костра, потому что высохли и жарко разгорелись доски, Чума подумал, что в бутылке остается добрых двести грамм. Погода стоит ясная, теплая, по ночам ударяли первые заморозки. Жить можно, если бы не скука, от которой у Чумакова просто крыша съезжала на сторону. Хоть бы Барбер оставил радиоприемник, послушать одним ухом, что в мире делается. Но нет приемника. А из развлечений только водяра и консервы. Скучно, хоть волком вой. Чума плеснул водки в стакан, выпил одним глотком, доел паштет и вспомнил, что дело к полудню, а он еще не относил пленнику ни воды, ни харча. Сейчас ему будет завтрак. В один момент.
Встав на ноги, Чума отряхнул штаны от налипших сосновых иголок, выхватил из костра длинную доску, обгоревшую с одной стороны и не тронутую огнем с другого края. Матерясь себе под нос, побрел к цистерне. Доска дымилась, выпускала язычки пламени. Чума несколько раз споткнулся на кочковатом поле, чуть не упал. Дошагав до цистерны, положил доску на сухую траву, открыл задвижку, поднял крышку люка. Сам лег на землю и, вытащив из кармана штанов фонарик, посветил вниз, в темноту.
– Эй, придурок, проголодался? – крикнул Чума.
Дима не ответил. Он сидел на спальнике, поджав ноги к груди, смотрел вверх, гадая, какую пакость ждать от своего тюремщика.
– Только завтрак заработать надо, – крикнул Чума.
– Надо, надо, – ответило эхо. – Надо.
– Ты попляши для меня, как вчера. А то от скуки подыхаю. Харчи я тебе сброшу. Давай, пляши, задница.
Дима не двинулся с места.
– Пошел ты, – чуть слышно прошептал он.
– Не хочешь? – спросил Чума. – Тогда спой. Опять не хочешь? Ну, тогда заставлю, сопля драная. Сейчас запоешь и запляшешь, как артист на концерте.
Чума взял дымящуюся доску и, встав на колени, бросил ее в люк. Упав вниз, головешка рассыпалась на сотни святящихся в темноте угольков. Дима молча вскочил со спальника, начал затаптывать угольки. Чума плюнул на голову парня. Из люка стал подниматься серый дым, Чума закашлялся, снова стал светить фонарем вниз, но сквозь серый едкий дым увидел уже не сотни угольков. Он увидел огонь. Огненная лужа на дне цистерны медленно росла, расширялась. Посередине нее прыгал человек, стараясь подметками ботинок погасить огонь.
Светя фонарем, Чума щурил глаза, стараясь разглядеть, что же там происходит. Кажется, подметки Диминых ботинок тоже загорелись. Или это горели его брюки. Не понять, не увидеть сквозь густеющий дым.
– Водой полей, – крикнул Чума и вспомнил, что воды внизу не осталось. – Эй, погоди… Я сейчас…
Чума закашлялся от дыма, вскочил на ноги.
– Господи, – сказал он, забыв все матерные ругательства. – Господи, спаси… И сохрани…
Хмель выветрился за несколько секунд, но голова оставалась тяжелой, как двухпудовая гиря. Он метнулся к казарме, на крыльце которой были сложены упаковки с пластиковыми бутылками, полными питьевой воды. Но на бегу сообразил, что той водой пожар не зальешь, хоть всю ее выплескай. Надо вытаскивать парня, а не огонь тушить. Чума остановился и, изменив направление, побежал к другому бараку, куда оттащил металлическую лестницу и багор.
Чума дул, что есть силы, оборачивался назад и видел, что из распахнутого люка выходит не серенький дымок, как несколько минут назад, оттуда валит густой черный дым. Он подумал, что Барбер, узнав обо всем, не станет церемониться, просто забьет его до смерти. Лестница и багор лежали в сухой траве, в трех шагах от крыльца. Чума, наклонился, приподнял тяжелую лестницу, другой рукой подхватил багор и понесся обратно. Дым стелился по земле, Чума бежал и думал, что шанс на спасение еще остается. Маленький шанс… Очень маленький… Но попробовать можно.
***
До квартиры старика Сергункова Мальгин добрался в половине одиннадцатого. Бросив сумку у двери, он снял пиджак и ботинки, прошел в ванную, сполоснул руки и лицо, взял в руки безопасную бритву. Хозяин, целый день не выходивший из дома из-за того, что еще с утра разыгрался приступ радикулита, теперь, когда боль отпустила, почувствовал, что соскучился по живому человеческому слову. Он проследовал в ванну за постояльцем и, встав у двери, внимательно наблюдал, как тот, намазывает щеки и подбородок пеной.
– Как слетал в свой Иркутск? – завел разговор Сергунков. – Все нормально?
– Нормально. Могло быть и хуже, – ответил Мальгин, в отличие от деда не настроенный на болтовню.
– Это хорошо, что ты мне прямо из аэропорта позвонил, – сказал Сергунков. – Предупредил, что задержишься и все такое. Вслед за тобой мой племянник звонит, Димка, про тебя спрашивает. Я ему и сказал, что ты прилетел, но из аэропорта заедешь куда-то по делу и только потом вернешься, ближе к ночи. А Димка говорит: в таком случае я сейчас выезжаю, дескать, у меня до Мальгина срочный разговор.
Мальгин опустил бритву, повернулся к деду.
– Вот как, Плотников сейчас приедет?
– Обещался, – кивнул Сергунков. – Я его тоже спросил, а до утра твое дело не ждет? Припекло тебе из области по ночи сюда переться? А он говорит: «Значит, припекло». Ну, и весь разговор.
Мальгин стал соскабливать бритвой щетину, втайне надеясь, что старик заглохнет, уйдет спать в свою комнату или станет чаевничать на кухне. Но старик не уходил, стоял за спиной, как солдат на карауле, и чутко поводил большим носом, принюхиваясь к чему-то.
– А что-то от тебя пахнет аптекой? Прямо провонял весь лекарственным духом.
– Это не лекарство, а хлорка и формалин, – Мальгин сполоснул лицо, протер щеки кремом.
– Того не легче, – ответил дед. – Ты бы помылся в ванне, пока Димка не приехал.
– Сил у меня нет, – признался Мальгин. – Позже помоюсь.
Мальгин вышел из ванной, коридором прошел в свою комнату, стянул с себя брюки и рубашку, старик стоял на пороге чего-то ожидая.
