Екатерина Лесина - Музыкальная шкатулка Анны Монс
Ксюша вздохнула.
Пердимонокль, иначе и не скажешь!
Вот и как ей теперь быть? Наверное, никак.
— К тебе претензий нет и не будет, — поспешил успокоить ее Игнат. — Ты — человек случайный…
— А Виолетта…
— Боюсь, тут решать Луизе Арнольдовне, но она вряд ли будет настаивать на виновности внучки. Скажем так, Луиза Арнольдовна предпочтет не выносить сор из избы…
Георг Иоганн Кайзерлинг, прусский посланник, появился в доме вскорости после ареста. Он представился другом Кенигсека и, казалось, искренне радел о судьбе его возлюбленной. Правда, само это слово вызывало у Анны печальную усмешку: чересчур многого требовала от нее любовь, слишком мало давала она взамен. И оттого поначалу Анна была к гостю весьма равнодушна. Однако вынужденное одиночество и сестрино занудство заставили ее обратить взор на этого, пусть и немолодого, но достойного человека. Неспешностью, какой-то надежностью Кайзерлнг напоминал Анне Лефорта. И он, казалось, не замечал урожденной холодности Анны, был неизменно любезен и учтив. Ко всему прочему Георг обладал чудесным даром рассказчика и, повествуя то об одном, то о другом событии из далекой, существовавшей вне ее дома жизни, разыгрывал в лицах презабавные сцены.
Анна смеялась…
…оживала.
И однажды осознала, что любит этого человека. Новое чувство было спокойным, лишенным того восторга, который присутствовал в первой ее влюбленности, закончившейся так быстро. Петр, верно, не поверил бы теперь, что поначалу Анна и правда была им увлечена. Отсутствовала в этой зрелой любви и та лихорадочная, порожденная тайной жадность, которая уродовала чувство Анны к Кенигсеку.
Напротив, теперь все было… иначе.
По-настоящему.
И когда Кайзерлинг, робея и смущаясь, изложил Анне свои намерения, самые серьезные, она ответила согласием.
Царица? Что корона, короны Анна никогда и не желала, а вот тихой жизни вдвоем с любимым мужем — да. Дома, который пусть и не столь велик будет, как подаренный ею Петром, но уютен…
…эта мечта, разделенная на двоих, и подтолкнула Кайзерлинга обратиться к царю с нижайшей просьбой — разрешить ему брак с Анной.
И пусть минуло уже много времени с той поры, как появлялся Петр в каменном доме, но не забыл он причиненной ему обиды. Крепко злой, он вновь появился в Немецкой слободе, и Анна приняла его, ничуть не страшась царского гнева.
— Дура! — крикнул Петр с порога и, подлетев к ней, вцепился в ее пышные плечи, сдавил — больно. — Как есть дура!
— Быть может, — Анна не смела спорить с ним, лишь улыбнулась кротко. — Быть может, я и не сильно умна, что для женщины простительно, но зато знаю, чего хочу.
— И чего же?
— Законного мужа.
Петр нахмурился:
— Я бы тоже на тебе женился! Хотел! И любил тебя…
— А еще — многих других… — Несвойственная ей прежде дерзость заставляла Анну говорить открыто. — А что до обещаний, то… как часто я их слышала, когда ты бывал здесь. Но стоило тебе выйти за дверь, и тотчас забывал ты про свою Анну! Разве не так? Сколько раз прощала я тебе и измены, и небрежение, а ты… ты до сих пор не способен простить мне одну-единственную ошибку…
Она взмахнула ресницами, и прозрачная слезинка поползла по пышной щеке.
— Ты говоришь, что я виновна… но в том, что любовь уходит, виноваты всегда двое. Что сделал ты, чтобы удержать ее?
И Петр отступил. Он был и зол, и растерян. Несчастен, потому что вдруг осознал, что, как бы ни откладывал дело суд, насколько долго бы ни затягивалось следствие, которому он сам и разрешил состояться, прошлого не вернешь. Анна же, словно забыв про раздор, сказала так:
— Отпусти меня. И себя — тоже.
— Ты выйдешь замуж за этого хромого старика?
Ревность все еще мешала ему смириться.
— Он даст мне спокойную жизнь…
— Дура, — почти нежно повторил Петр. — Чтобы любить царя, надо иметь царя в голове!
Он отступился. И позволил ей уйти, а затем — вернуться.
— Вот, — Анна протянула Петру его портрет, тот самый, в алмазах, который столь любим был ее маменькой — за непомерную его стоимость. — Забери.
— А больше ты мне ничего отдать не хочешь?
Он тоже помнил о шкатулке, но Анна, лукаво усмехнувшись, ответила:
— Она — моя… как и память.
На душе у нее было легко, как никогда прежде… будто Анна вновь стала юной. И мечты ее — живы. И будущее выглядит безоблачным. И нет ничего, о чем бы следовало жалеть.
— Я не могу с тобой остаться, — сказала она. — Но и забыть — не забуду. Поверь, так будет правильно…
Не поверил, вернее, не сразу.
Злился. Негодовал.
Выплескивал гнев, словно гной, на тех, кому случалось оказаться рядом. Унимал злость вином, но оно лишь распаляло царя. И, когда случилось ему встретить Кайзерлинга, который, уверившись в том, что царь потерял к Анне Монс всяческий интерес, вновь дерзнул обратиться с просьбой о женитьбе, Петр вспылил.
Вид этого разряженного пруссака, степенного, но уродливого, вызвал у него такую сильную ярость, что позже Петр не мог вспомнить, когда еще он испытывал нечто подобное. Но вспышка эта вдруг и освободила его. Словно с каждым ударом, который доставался Кайзерлингу, уходила глубокая нутряная боль. И, спустив старикашку с лестницы, Петр рассмеялся, впервые за долгое время — искренне.
Да и старый друг, Меньшиков, тыча пальцам в незваного гостя, приговаривал:
— Вот урод… вот урод… сама себя наказала!
Это он про Анну?
А ведь его правда… наказала. Хочет жениться? Пускай себе… с чего бы царю о бабе горевать? Их вон сколько вокруг, глядишь, и сыщется поумнее Анны, та, что не побрезгует ни царем, ни троном российским. И быть тогда ей во всей славе…
Собственные щедрость и милосердие окончательно примирили Петра с жизнью. И он даже пожалел никчемного человечишку, Кайзерлинга…
…Впрочем, жалость эта длилась недолго, до скандала — кто же знал, что хватит у старикашки духу жаловаться, письма пасквильные писать…
«Ваше королевское величество соблаговолит припомнить то, что почти всюду рассказывали в искаженном виде обо мне и некоей девице Монс, из Москвы — говорят, что она любовница царя. Когда же я обратился к царю с моею просьбой, царь, лукавым образом предупрежденный князем Меньшиковым, отвечал, что он воспитывал девицу Монс для себя, с искренним намерением жениться на ней, но, так как она мною прельщена и развращена, то он ни о ней, ни о ее родственниках ничего ни слышать, ни знать не хочет.
Я возражал с подобающим смирением, что его царское величество напрасно негодует на девицу Монс и на меня, что если она виновата, то лишь в том, что, по совету самого же князя Меньшикова, обратилась к его посредничеству — исходатайствовать у его царского величества всемилостивейшее разрешение на бракосочетание со мной; но ни она, ни я, мы никогда не осмелились бы предпринять что-либо — противное желанию его царского величества, что я готов подтвердить моей честью и жизнью. Князь Меньшиков вдруг неожиданно выразил свое мнение, что девица Монс действительно подлая, публичная женщина, с которой он сам развратничал столько же, сколько и я.
Тут я, вероятно, выхватил бы шпагу, но у меня ее отняли — незаметно, в толпе, — а также удалили мою прислугу; это меня взбесило и послужило поводом к сильнейшей перебранке с князем Меньшиковым… Затем вошел его царское величество; за ним посылал князь Меньшиков. Оба они, несмотря на то что Шафиров бросился к ним и именем Бога умолял не оскорблять меня, напали с самыми жесткими словами и вытолкнули меня не только из комнаты, но даже вниз по лестнице, через всю площадь» [3].
Нехорошо вышло.
И Петр поспешил уладить дело, как умел. Алексашка назначил виновных из гвардейцев, которых судили тут же и казнили, что же до саксонца, то дадено было ему разрешение на женитьбу.
Черт с ним…
С ними со всеми!
Свадьба все же состоялась.
И Анна, идя к венцу с человеком, которого почитала весьма достойным, чувствовала себя счастливой. Она вновь была свободна.
А тени… тени достались другим.
Пусть ходят в их снах, клянчат милости, шепчут на разные голоса:
— Дай, дай, дай…
Анне нечего им предложить. У нее только и осталось: память да шкатулка, которую она прячет от мужа. Впрочем… что ему до ее прошлого? Есть ведь будущее. Главное, наперед не заглядывать.
