Сергей Валяев - Провокатор
Впрочем, мне свойственна лишняя эмоциональность, и поэтому, сдерживая себя и вытирая слюни, я хлопаю друга по барскому покатому плечу и спрашиваю:
— Надеюсь, ты меня рад видеть, Рома, он же Небритая рожа, он же Кассир, он же Плохиш?
— Ыыы, — замычал мой лучший школьный товарищ то ли от большой радости, то ли от огорчения, передергивая всеми своими лицевыми мускулами.
За ним подобное наблюдалось и в прекрасном прошлом: волнуясь, он заикался, мычал и щедро раздвигал свои пудинговые губы, смущая учителей сложной гаммой внутренних и внешних чувств. Правда, сейчас, пока он неопределенно мычал, ко мне продрались странные люди, молодые, с лубянистыми глазами, которые принялись хватать меня за руки и бока, ощупывая их; разумеется, я взбрыкнулся:
— Вы это что, братцы? Голубизной страдаете или бомбу ищете?.. Ты что, Ромик, забыл, как я тебя защищал в школе? Сучья твоя природа!
— Помню, я все всегда помню, — ответил наконец, подавая свою безвольную потную ладошку. (Телохранители провалились сквозь землю.) — Но мы уже не в школе, веди себя прилично.
— Прилично? Это как? — удивился я.
— Жизнь обмануть нельзя, — туманно ответил мой бывший друг и прошествовал к щедрому столу.
Бросив, между прочим, меня. Однако я сделал вид, что это я бросил его, преступно-небрежного к нуждам народа. Если, конечно, меня считать ярким представителем полуразложившегося народца.
Каким-то чудом мне удалось пробиться к столу и ухватить ополовиненную бутылку шампанского. Глотнув парфюмерно-косметической жидкости, я заметно повеселел, и мир обрел для меня более колоритные, пейзажные оттенки. Что наша жизнь? Пауза между вечностями. И надо заполнить эту непродолжительную паузу страстью, любовью, мастерством, деревьями, победами, оптимизмом, разговорами с детьми, бессонными ночами, болью сердца, солнечными лучами, одиночеством, приступами бешенства, совокуплениями, риском, скандалами, стойкостью, праздниками, фильмами, снами, слезами, полнолунием, верой, а на все остальное можно положить толстое бревно. (Надеюсь, понятно, о чем речь?) Короче говоря, я ощутил освежающий прилив сил и обратил внимание на чавкающую плутократическую публику.
О, лучше бы я не смотрел! Тотчас же возникло пламенное желание нагрузиться до полного изнеможения, чтобы сократить паузу между рождением и смертью.
О дайте, дайте мне чашу с ядом, только не видеть ваши опереточные, особо уполномоченные, саботажные, слабоумные, пневматические рыла!
Но чашу с быстродействующим ядом не обнаружил. Наверное, весь яд потребовался на успокоение народных волнений. И то верно: проще потравить большинство ценами, налогами, беззаконием, жалкой пищей, чтобы избранное меньшинство имело возможность легко, без запоров, испражняться. Запоры, как известно, мешают плодотворной, созидательной деятельности государственных мужей. Лозунг дня: долой запоры — главного врага номенклатуры!
Фи, как так можно? Не сметь трогать святое! Не трогайте священную клоаку, иначе погибнете в ее мстительных газах. И верно: у кадровых господ свои проблемы, а у санкционированных рабов — свои. То есть, как говорится, каждому своя санитарно-гигиеническая подтирка. Кому из нежного бархата, а кому из древесной стружки. Кому жизнь при коммунизме, а кому при великодержавном местечковом идиотизме.
Кружили летние поля и перелески. Небесный купол, похожий на церковный, парил над вольными и чистыми просторами.
На картофельном поле наблюдалась суета — «Икарус» зарылся в ботву, и ему на помощь медленно пыхтели два старых трактора на гусеничном ходу. Фоторепортеры месили молодые клубни и походили на приметных чужих птиц, случайно залетевших в среднерусскую полосу.
Автомобильная кавалькада обогнала два старых, чумазых ТЗ. В одной из машин находились господин Костомаров и Санька. Мальчик сидел на заднем сиденье и увлеченно играл в «тетрис», не обращая внимания на быстро меняющийся по событиям окружающий мир.
С яблонь падали яблоки. Трое стариков сидели за летним столом, говорили, смеялись. Великая и непобедимая традиция русской души осветлиться от горькой до сущего своего первородного состояния.
— Эх, хорошо сидим! — Ухов резал яблоко на дольки. — Закуска сама падает. Как в раю.
— В рай нас не пустят, старый, и не надейся, — хекал Беляев.
— Почему?
— За грехи наши.
— Тогда встретимся в аду, — спокойно заметил Минин. — А к нему нам не привыкать, служивые.
— Это точно, командир, — согласились друзья. — В аду мы побывали… Чего одна Курская дуга…
Во дворе забрехал кобельсдох. В калитку толкались уличные мальчишки.
— А Саньки нет! — закричал Минин.
— Так это… Санька уехал кататься, — выступил вперед один из бойких мальчишек. — С таким рыжим дядей.
— Как это? — насторожился Минин. — Куда уехал?
— А сказали, чтобы на завод позвонили.
— На завод?! — взревел не своим голосом Минин.
Два натужно ревущих ТЗ вытягивали с поля «Икарус». Фоторепортеры запечатлевали это историческое событие.
Господин Костомаров, как полководец, разложил карту Н-ской области на багажнике казенной «Волги» и с еще несколькими ответственными армейскими чинами углубился в изучение топографической обстановки.
— Как мне доложили, обнаружить Т-34 по радиолокации нельзя, — говорил сотрудник тайной службы. — Только визуально. А это значит, нужно расширить поиск по всем квадратам. Поднять вертолеты, в конце концов…
В директорском кабинете ТЗ у аппаратов нервничал Никита Никитович и, держа в руках телефонную трубку, каялся, как грешник:
— Иван-Иван, я тут ни при чем!.. Нет, все понимаю… А ты выкрал, понимаешь, изделие… Зачем?.. Пройти парадом по Красной площади?! Да понимаешь, что говоришь?.. На кого идешь?.. Нет, я не подлец!.. — Медленно опустил трубку. — Не подлец…
Два натужно ревущих трактора продолжали вытягивать с картофельного поля «Икарус». Репортеры отбегали в сторону от сизого удушливого чада.
Господин Костомаров и военные чины у машин обсуждали создавшееся положение. В одном из авто засигналил мобильный телефон. Водитель взял трубку, послушал и сказал:
— Сейчас с вами будут говорить. — И, выбравшись из салона, подошел к господину Костомарову. — Это вас…
— Да, я слушаю, — весело сказал Рыжий человек в мобильный телефончик.
В домашнем кабинете, заставленном книжными стеллажами, стоял Минин и говорил по телефону. На стенах в рамках висели пожелтевшие фотографии с мгновениями молодого прошлого.
— Нет, дорогой мой, мы с вами, поганцами, никогда не договоримся. Западло это. Санька мой, и Т-34 тоже мой. И выбирать между ними негоже. Нет, все я хорошо понимаю. И мы вас достанем до самых до кремлевых кишок, сучье племя!.. — И, швырнув трубку, решительно вышел из кабинета.
Господин Костомаров, отдалившийся от авто для доверительного разговора, вернулся к машине в некотором душевном неудовольствии. Передавая телефон водителю, увидел: на заднем сиденье сиротливо лежит электронная игрушка «тетрис».
— А мальчик-то где? — задал глупый и растерянный вопрос.
Шквальные аплодисменты вернули меня к происходящему историческому нетленному действу. Что же происходило без моего участия? Появился в плотном окружении оперативных опекунов знакомый мне человек.
Он был росл и громоздок, холен и полнокровен, хитер и простодушен, сед, с характерным перебитым в хмельной драке носом. Он вызывал симпатию своим плакатным ростом и фанатичной уверенностью в себе. Фаворит судьбы, любитель игры в большой теннис и большую политику, он отличался от своих предшественников, которые всегда были малорослы, неполноценны, клеймены Богом. Его, преисполненного горячечным желанием перепотрошить власть предержащую, я повстречал на даче, где он, боец за народное счастье, отходил от политического нокдауна.
Наша группа решила снять фильм о поверженном нарушителе партийной этики и кремлевской интимности. Нельзя раскрывать тайны эдемского уголка, обрамленного обновленной древней стеной. Народ не поймет коммунизма в отдельно взятой крепости. Нет прощения отступникам, не желающим денно и нощно думать державную думу о вечно ненасытном, малоквалифицированном, лихоимском народце. Позор елейным популистам!
Временного неудачника и постоянного строптивца мы нашли, повторюсь, в расстроенных чувствах. Не каждый день выгоняют из рая.
Мы добросовестно отсняли сердобольный материал о грешнике, а затем, как полагается в широких кинематографических кругах, впрочем, как и в других кругах, приняли на грудь грамм по сто. Чтобы наш общий путь не был так тернист. Потом приняли еще по сто пятьдесят. За правду, которая всегда с нами. Затем взяли вес в литр малоэффективной водки. За что? За мою режиссерскую удачу и мой своеобразный талант, позволяющий видеть мир таким, каким я позволяю себе его видеть.
