Сергей Валяев - Провокатор
Некоторое время я спокойно брел по коридору мимо бесконечных казенных дверей. Вероятно, там, за ними, в интрижных муках рождались инфицированные идиотией новые законы. Затем беспечно свернул за угол — начинался следующий бесконечный коридор. Я занервничал, но продолжил свой крамольный путь в поисках законсервированного для священных животных родника. Двери-двери-двери; я не выдержал и кулаком треснул одну из них. И заорал от боли в кулаке: что за блядство?! Дверь была не дверь — это была мраморная стена, заклеенная нарисованным картоном. Бог мой, где я? Неужели я так быстро спятил? В расцвете творческих и прочих сил? Я врезал еще по одной такой же двери — мраморный тупик. И я побежал; бежал, панически оглядываясь назад. Почему назад? Не знаю. Я бежал-бежал-бежал-бежал, пока не заметил сияющий свет впереди. Придержал шаг, боясь этого патологоанатомического рассвета. И услышал за спиной звук обвала; оглянулся: осыпались хлористые стены; хлорированный ядовитый шар накатывал на меня. Не желая бесславно погибнуть, я снова побежал; бежал-бежал-бежал и набежал на открытый лифт. Это он светился ярким патологическим светом. Из-за зеркал? Выхода не было, я ворвался в это зазеркалье. Двери закрылись, отрезая меня от разлагающегося проказного пылевого мира. Я машинально протянул руку, чтобы нажать кнопку этажа. Однако все стены лифта были зеркальны — я ощерился от ненависти и бессилия. Лифт бесшумно всплыл вверх, потом его протянуло вбок, затем эта зеркальная клетка рухнула вниз; от отчаяния и страха я орал: «И в октябре вспыхнет великая революция, которую сочтут самой грозной из всех когда-либо существовавших! Жизнь на земле перестанет развиваться свободно и погрузится в великую мглу! А весной и после нее произойдут грандиозные перемены: падения королевств и великие землетрясения, и все это сопряжено с возникновением нового Вавилона, мерзкой проституции, отвратительной духовной опустошенностью. Страны, города, поселки, провинции, свернувшие с их прежних путей ради свободы, будут еще более сильно порабощены и затаят злость против тех, по чьей вине они потеряли свободу и веру! И тогда слева раздастся великий мятеж, который приведет к еще большему, чем прежде, сдвигу вправо!..»
Лифт остановился, я прекратил свой полоумный ор. Дверь открылась. На карачках, что весьма некрасиво, но удобно, я выбрался из зеркальной западни. Куда?
Я выбрался в огромный казенный кабинет, где под высоким потолком плавали фарфорово-фаянсовые гроздья тяжелых люстр. На длинном столе лежали членские билеты пурпурного цвета. Я прошелся вдоль стола, потом не выдержал, завопил в крайнем возмущении:
— Эй, есть кто-нибудь?! Выходи! Или порушу эту вашу гонобобельную гармонию! К е' матери!
Меня проигнорировали. Тогда я ухватил галантерейный стул и от всей души хрястнул его о стол. Дерево, ломаясь, застонало. Я размолотил стул, быстро умаявшись; плюнул, спросил саркастически:
— Ну-ну! Может, вам кое-что показать? Во всей ее первозданной красе, душеприказчики некомпетентные!..
И услышал голос; спокойный голос научно-методического деятеля:
— Мебель зачем ломать? Нехорошо.
— Ты где? — Я закружился на месте. — Покажи-ка рыль свою конспиративную!
— Ну, здесь я, здесь, — услышал голос и увидел, как из ниоткуда появляется нарумяненный современный вождик с бородавками на лбу. Лицо его было мне знакомым — он любил красоваться на голубом, тьфу, экране телевизора и нести несусветную ахинею о свободе, равенстве и социалистическом православии. Общим выражением он походил на мешковатого бригадира механизаторов, без ума вспахивающих весеннюю зябь.
— Как там зябь? — проговорился я.
— Что-о-о?
— Зябь душ народных, — нашелся я. — Где всходы, товарищ вождь?
— Какие могут быть всходы, если все время заморозки, — буркнул тот и сел за стол. — Ну-с, я вас слушаю?
— Это я вас слушаю, — разозлился. — Я вышел выпить хлорированной водицы, а угодил к вам на прием.
— Значит, именно этого ты и хотел, — сдержанно улыбнулся, раздвигая лицевые мускулы, как кукла.
— Пить я хочу. Воды можно?
— Стакан воды! — И щелкнул пальцами, точно фокусник в цирке-шапито.
Из ниоткуда возник стакан с газированной жидкостью — я цапнул его и залил волшебную влагу в горячий организм.
— Уф, спасибо! — потянулся от удовольствия. — Теперь можно и пожить.
— А как вы сейчас живете, — тотчас же оживился Вождь, — при антинародном режиме?
— Хуево, — признался я, — но с энтузиазмом.
— То есть? — нахмурил псевдоленинский лоб.
— В принципе — живу как хочу. И делаю то, что хочу. Свобода, мать ее так!
— Слышу нотки недовольства, — подобрался мой собеседник.
— Верно, — согласился я. — Что вы, что они — одним миром мазаны.
— «Они» — это кто?
— Это «вы», но называют себя демократами.
— Не сметь! — ударил ладонью по столу. — Не сметь грязными лапами трогать наше святое движение.
— Руки у меня чистые, — продемонстрировал ладони. — А если вы так радеете за народ, дайте миллион долларов на фильм. На хороший патриотический фильм. Народный фильм.
— Миллион долларов, а не мало? — перекосился от возмущения партийный деятель.
— Мне хватит, — решил не обращать внимания на чужие чувства. Болтать все мы мастаки, а вот дело делать…
— Мы делаем дела…
— Дела? — передернул плечом. — Что-то их не видно. Вы, как всегда, сами по себе, а народец сам по себе.
— Молчать, — насупился, — враг народа.
— Во-во, знакомая песня: слова — ГБ, музыка — партии большевиков.
— Да я тебя в бараний рог за такие слова!
— А-а-а, — отмахнулся. — Кончилась ваша власть, товарищ с бородавками. Вы вечно второй при власти. А скоро и эта власть-сласть кончится, это уж я вам гарантирую…
— Сволочь антинародная! — зарычал вождик, наливаясь пурпурным цветом гнева. — Мы тебя к стенке!.. Расстрелять!..
— Хуюшки, чмо ты бесталанное! — Был беспечен, развалясь на стуле. — Я бессмертный, потому что герои мои бессмертны.
В гробовой тишине за Т-образным столом сидели военные и ответственные люди ВПК и напряженно молчали. Генерал Мрачев держал трубку у лица свекольного цвета. Все, кроме самодовольно улыбающегося чина НАТО, не понимающего ответственного момента, смотрели на генерала с единым чувством тревоги. Наконец тот бросил трубку:
— Ну что, поздравляю! С экипажем машины боевой! — Плюхнулся в директорское кресло и неожиданно свирепо гаркнул: — Что! Господа-чинодралы! Всех уволю! Всех к чертовой матери! — И спокойно обратился к переводчику: Не переводить про мать. Не будем выносить сор из избы.
— Яа, яа, — проговорил Натовец. — Ызба на курых ножычцках?
Генерал Мрачев крякнул и продолжил:
— Что мне Москве докладывать прикажете? Убежала боевая машина с ее Главным конструктором, лауреатом Ленинских премий, героем войны, социалистического труда, и тремя его боевыми товарищами?
— Невероятно! — казнился директор на стуле. — Мне и в страшном сне… Мой старый друг… Товарищ то есть, по работе… — И приподнялся со стула, как нашкодивший проказник.
Генерал угрюмо глянул на несчастного:
— Садись, Никита Никитович, хотя еще насидимся… вместе… — Все заерзали на стульях, захмыкали. — Какие будут предложения?
— Поймать наглеца, — предложил кто-то.
— Поймать? — удивился директор. И пафосно вскричал: — Да вы знаете, что это за машина? Нет, вы не знаете. Это завтрашний день танкостроения! Это по своим боевым и защитным параметрам…
— День завтрашний, а нам расхлебывать сегодня, — ехидно заметил кто-то.
Лаптев сник, махнул рукой, укоризненно взглянул на все самодовольно улыбающегося Натовца:
— Конверсия, мать ее НАТОвскую так!
Лязгающий танковый монстр, поднимая пылевую завесу, остановился у дома № 34 по улице Минина и Пожарского. Во дворах остервенело лаяли собаки, матерились хозяйки со свежевыстиранным бельем, тихо спали безработные танкостроители. В переспевших яблоках сидели их дети — катали фруктовые мячики.
…Боевые старые друзья молча расходились от Т-34. Минин и Беляев — к воротам, Дымкин — к личному авто, Ухов — к колодцу.
— Милости просим, куркуль! — не выдержал Беляев, крикнув в сторону «Победы», которая пряталась в яблоневых ветвях: — Милости вон!
Ухов ухал в себя колодезную воду из ведра и был молод и счастлив.
Дымкин же сел за руль; ключ зажигания хрустнул в замке — «Победа», выехав из яблонь, остановилась у ворот. Беляев демонстративно увел себя к колодцу и тоже там заплескался, как утка.
— Извини, Ваня, — сказал Дымкин. — Поехал я пехом…
— Вижу, — ответил Минин.
— Ужо, наверное, не свидимся?
— Это как Богу угодно.
— Не обижайся, пожалуйста, Иван, да задумка ваша, однако…
— А какая задумка?
