Самид Агаев - Ночь Волка
— Интересно, — сказал Марат, выпускник философского факультета.
— Нет, я, конечно, понимаю, как рискованно с моей стороны талдычить о философии в присутствии дипломированного специалиста, аспиранта.
— Бывшего, — поправил Марат.
— Неважно, если бы не перестройка, ты был бы сейчас кандидатом наук, а то и доктором.
— Давайте выпьем за любовь, — предложила Вероника, прервав Шилова.
— Правильно, Вероника, — одобрительно сказала Галя, — пейте, хватит спорить.
— Во-первых, мы не спорим, а философствуем, — обиженно сказал Шилов, — чтобы ты, Галя, необразованная селянка, знала, вся древнегреческая философия, начиная Сократом и, кончая Аристотелем, рождалась за стаканом водки, то есть вина, во-вторых, тост за любовь несравненно выше тоста за философию, поэтому я даже не обижусь. А выпью стоя, как гусар.
Шилов поднялся, оттопырил локоть и выпил. Галя подождала, пока он закусит, а потом сказала:
— У меня, Шилов, между прочим, высшее образование, а у тебя кроме аттестата зрелости за душой ничего нет.
— Как это нет, а жизненный опыт, — возмутился Шилов, — подумаешь, высшее образование, у Сократа, например, тоже не было высшего образования.
— Шилов, не отвлекайся, — попросил Марат, — ты говорил о философской формуле.
— Сейчас, сейчас, — спохватился Шилов, — сосредоточусь, ага, вот, значит… Сократ, опять же, утверждал, что вечно лишь то, что находится в движении.
— Это не совсем так, — поправил Марат, — Сократ сказал, что бессмертно то тело, что приводит в движение само себя, в отличие от тел, получающих толчок к жизни извне.
— М-м — да, произнес Шилов, — ну да, Бог с ним, спорить не буду, тем более с философом. Я вывел зависимость печали от движения, говоря иначе, никакая тоска не властна над человеком, находящимся в движении. Покой обессмысливает человеческое существование, от него происходит тоска, хандра, сплин; человек начинает задумываться, как герой писателя Платонова, и все, пиши — пропало и его увольняют с работы. Вот, Галя, например, всегда жизнерадостна, а почему, а потому что она ажно на трех работах трудится, ей некогда задуматься о смысле существования.
— А ты, Шилов, тоже выделяешься легкостью бытия, хотя и нигде не работаешь, — заметила Вероника.
— Как это я не работаю, — возмутился Шилов, — я ножи точу, разве ж это не работа.
— Ну, ты же не каждый день работаешь, — не унималась Вероника.
— Нет, не каждый, — согласился Шилов, — а только, когда деньги кончаются.
Галя хотела сказать Шилову о своей жизнерадостности, о том, что за ней стоит, хотела сказать что-то злое, но в этот момент увидела своего отца. Он стоял под крюком, на котором когда-то висели лосиные рога, и с которого его сняли прошлой зимой, после того, как он провисел два дня. Отец смотрел на Галю с тем жалобным выражением лица, которое она ненавидела в нем. Это выражение появилось у него после смерти матери. Шестидесятилетний мужчина превратился в растерянного ребенка, которого вдруг забыли на улице.
Галины родители прожили долгую счастливую жизнь в любви и согласии; они так любили друг друга, что им даже не было дела до своей дочери. Галя рано поняла это; в интернате, в райцентре, куда ее отдали после шестого класса, но смирилась с этим уже в Москве, в институте. В родную деревню Галя уже не вернулась, сельское хозяйство России приходило в упадок. После смерти мамы, отец продержался полгода, и все полгода он смотрел на дочь с этим выражением страдания на лице, ежеминутно ожидая сочувствия, словно она сама не нуждалась в жалости.
Кивнув ей, отец вышел из комнаты. Через открытую дверь Галя видела, как он что-то ищет в прихожей. Шилов ненадолго завладел ее вниманием, а когда Галя вновь посмотрела в прихожую, отца уже не было.
— Давайте выпьем за родителей, — предложила Галя и пододвинула к Шилову свою рюмку, — чтобы были здоровы и живы, те, у кого они есть, и царствие небесное тем, у кого их уже нет.
Мужчины выпили, а женщины пригубили, после этого наступило молчание, которое нарушил протяжный волчий вой.
— Ничего себе, — сказала испуганная Вероника.
— Где-то, совсем рядом, — констатировала Галя.
— Пойти шмальнуть что ли? — предложил Шилов.
— Не надо, — остановил его Марат, — а то еще что-нибудь перебьешь.
— Обижаешь начальник, — сказал Шилов.
Вой повторился, но уже на более высокой ноте и длился дольше предыдущего.
— Это уже вызов, — произнес Марат
— Нет, я все-таки шмальну, — сказал Шилов.
Схватив ружье, он вышел на крыльцо и выстрелил в воздух.
— Ни к чему это, Саша, — укорила его Галя.
— А пусть знают гады, как выть в нашем лесу.
— А это еще вопрос, кто в чьем лесу воет, — заметила Вероника.
— Господа, кажется, среди нас шпион, — угрожающе сказал Шилов, — в наши стройные ряды затесалась пятая колонна.
— Сам дурак, — ответила Вероника, и показала Шилову язык.
Шилов обратился к Марату:
— Сэр, ваша дама оскорбила меня.
— А зачем ты ее шпионкой обозвал?
— А она за волков заступается.
— А может я из гринпис, — сказала Вероника, — и еще лидер движения "Свободу морским котикам".
— Кому, кому свободу? — с улыбкой переспросила Галя.
— Морским котикам, — повторила Вероника.
— Это ты волкам скажешь, когда они глодать наши кости будут, — заявил Шилов, — а я предлагаю выпить…
— Типун тебе на язык, — перебила его Галя.
— … Дык, я и выпить предлагаю блин, чтобы этого не случилось. А кто не выпьет, того волки съедят.
Марат разлил водку по рюмкам. Мужчины выпили, а женщины пить не стали. Принципиально. "Чему быть, тому не миновать, — философски заметила Галя".
После этих слов Вероника все-таки отхлебнула из рюмки, но закусывать не стала, — и в этом поступке было что-то героическое, то чем славились русские женщины. Жены декабристов.
— Между прочим, — сказала она, страдальчески морщась, — в восемнадцатом веке во Франции волк по прозвищу Зверь Геводан загрыз сто двадцать три человека, и король Луи был вынужден отправить войско на его поимку.
— Ты бы закусила, — сказала сердобольная Галя.
Вероника отрицательно качнула головой, — водки еще много, — пояснила она, — им закусывать нечем будет.
— Армянин, что ли, — спросил Шилов.
— Кто армянин? — удивилась Вероника.
— Зверь.
— Почему армянин?
— Ну, ты же сама сказала — Зверь по фамилии Гедовян.
— Я сказала — Геводан, — сердито сказала Вероника, — не путай меня.
— Между прочим, — заметил Марат, — еще бывают волки-оборотни: с виду обыкновенный человек, но когда наступает полнолуние, он чувствует сильную головную боль, тесноту в груди, жжение кожных покровов и превращается в волка.
— Сейчас как раз полнолуние, — сказал Галя.
— И, сегодня, кстати говоря, у кое-кого болела голова, — многозначительно добавила Вероника.
— У-у, — произнес Марат и оскалил зубы.
И словно, вторя ему, раздался волчий вой. Он также длился дольше предыдущего и на более высокой ноте.
— Ужас какой-то, — сказала Вероника, — прямо мороз по коже дерет.
— Я даже протрезвел, — признался Шилов, — надо еще выпить.
— Хватит уже пить-то, — сказала Галя, — сколько можно, ведь с утра пьешь, по времени.
— Да потому что, я человек русский и веселый, а веселие Руси есть питие, как заметил кто-то из великих. А что делать то еще, спать рано, сидеть глядеть друг на друга молча.
— Ну почему же молча, можно поговорить о чем-нибудь, рассказать.
— "Декамерон", — воскликнула Вероника, — надо устроить декамерон, пусть как у Боккаччо, каждый расскажет какую-нибудь историю.
— Декамерон — это в Италии, а у нас это будет, — Шилов задумался, но не найдя нужного слова, развел руками, — не знаю, как это будет. Я не против, но если вы помните, в «Декамероне» все истории были с известным подтекстом и часто весьма фривольным; может у кого-то есть возражения. Пусть поднимет руку.
— Я же не предлагаю копировать Боккаччо, пусть каждый, кто хочет, расскажет какую-нибудь историю. Кто первый?
— Насчет первого есть анекдот, — сказал Шилов, — дело происходит в Хохляндии, на колхозном собрании председатель говорит: "А зараз будут дебаты". Колхозница тянет руку и говорит: "Можно мене першу, бо мене малы дити дома, и мене далеко ихати".
Засмеялся один Марат, женщины деликатно улыбнулись, а Вероника укоризненно сказала:
— Шилов, я просила не копировать Боккаччо.
— А кто предложил, тот пусть и начинает, — сказал Шилов.
— Это исключено, мне всего двадцать лет, у меня нет жизненного опыта, — отказалась Вероника.
— Галя? — спросил Шилов.
— Ой, из меня такой рассказчик, — замахала руками Галя, — сам рассказывай.
— А я чего, я двадцать лет на заводе, на станке отработал, могу, конечно, рассказать, как мы хохмили на профсоюзных собраниях, но поезд социализма зашел в тупик — это уже не смешно.
