Энтони Горовиц - Мориарти
— Ну, что письмо… — начал я. С той минуты, как мы сели за стол, я с трудом сдерживал себя — удалось ли ему что-то выяснить?
— Думаю, мне удастся внести некоторую ясность, — ответил Джонс. — Для начала скажу: похоже, это и есть сообщение, которое вас интересует. Оно явно написано американцем.
— Откуда вам это известно?
— Я внимательно изучил бумагу — она мелованная, содержащая древесную массу, и, значит, весьма вероятно — американского происхождения.
— А содержание?
— Сейчас мы к этому подойдём. Но прежде, как мне кажется, нам нужно заключить соглашение. — Джон поднял свой бокал. Покрутил его, и я увидел, что в жидкости отражается каминный огонь. — Я здесь представляю британскую полицию. Как только нам стало известно о смерти Шерлока Холмса, мы решили, что обязаны кого-то отправить на место происшествия, хотя бы из вежливости. Вы, конечно, знаете, что он часто нам помогал. А уж всё, что связано с профессором Джеймсом Мориарти, для нас представляет естественный интерес. Происшедшее у Рейхенбахского водопада выглядит достаточно очевидным, но, как любил выражаться Холмс, тут явно идёт какая-то игра. Ваше присутствие здесь и ваши слова о том, что Мориарти был связан с кем-то из американского преступного мира…
— Не с кем-то, сэр. С его главарём.
— Вполне возможно, что у нас с вами есть общие интересы и нам нужно работать рука об руку, но должен вас предупредить: обычно Скотленд-Ярд к сотрудничеству с иностранными детективными агентствами, особенно частными, относится весьма сдержанно. Это не всегда идёт на пользу делу, но так заведено. Отсюда следует: прежде чем докладывать о таком развитии событий начальству, я должен быть полностью в курсе дела. Короче, я прошу вас рассказать всё о себе и о событиях, которые привели вас сюда. Можно на условиях конфиденциальности. Но решить, как мне действовать дальше, я могу только исходя из того, что именно вы мне расскажете.
— Я охотно расскажу вам всё, инспектор Джонс, — заверил я его. — Не буду скрывать: мне очень нужна любая помощь, которую вы и британская полиция сможете оказать. — Я умолк, потому что к столу с двумя мисками дымящегося супа с клёцками — именно так она назвала кусочки теста, плававшие в густой бурой жидкости — подошла фрау Штайлер. Пахло блюдо лучше, чем выглядело, и, воодушевлённый запахом варёного цыплёнка и трав, я начал свой рассказ.
— Я уже говорил, что родился в Бостоне, моему отцу принадлежала весьма уважаемая юридическая фирма на Корт-сквер. Из воспоминаний детства я помню семью, правильную во всех отношениях, у нас было несколько слуг и чернокожая няня — Тилли, — которую я обожал.
— Вы были единственным ребёнком?
— Нет, сэр. У меня был старший брат, Артур, на несколько лет меня старше, и мы никогда не были близки. Отец состоял в Бостонской республиканской партии и проводил много времени в окружении единомышленников, они исповедовали ценности, которые привезли из Англии и которые, как им казалось, отличали их от остальных, как своего рода элиту. У них были свои клубы: «Сомерсет», «Миопия» и многие другие. Моя мама, к сожалению, не могла похвастаться отменным здоровьем и много времени проводила в постели. В результате, близости с родителями у меня не было, мы слишком редко виделись, видимо поэтому в отроческом возрасте я стал буянить и в конце концов оставил отчий дом при обстоятельствах, о которых сожалею до сих пор.
Мой брат к тому времени уже работал в компании отца, и предполагалось, что по отцовским стопам пойду и я. Но особых склонностей к праву у меня не было. Учебники мне казались сухими и порой совершенно невразумительными. К тому же у меня были свои планы. Трудно сказать, что именно пробудило во мне интерес к преступному миру… возможно, рассказы, которые я прочитал в «Музее Роберта Мерри». Это был журнал, который в нашем квартале читали все дети. Один случай помню особенно отчётливо. Мы были прихожанами баптистской церкви на Уоррен-авеню. Службу никогда не пропускали, и это было единственное место, где мы собирались всей семьёй. Так вот, когда мне только исполнилось двадцать, стало известно, что церковный служитель, некто Томас Пайпер, совершил несколько изуверских убийств…
— Пайпер? — Глаза Джонса сузились. — Это имя мне знакомо. Его первой жертвой была девочка…
— Верно. Об этом много писали за пределами Америки. Но лично я — хотя все, кто ходили в эту церковь, были в ярости, — должен признаться: меня будоражила сама мысль о том, что такой злодей спокойно скрывался среди нас. Я часто видел его в длинной чёрной мантии, на лице всегда добродетельная улыбка. Если в таких преступлениях виновен он, кого же тогда среди нас можно считать вне подозрений?
Тогда я и нашёл своё призвание в жизни. Сухой мир юристов — это не для меня. Я хочу быть детективом. Про Пинкертонов я слышал. Уже тогда слава о них гремела по всей Америке. Через несколько дней после того, как скандальная история стала достоянием гласности, я сказал отцу: хочу ехать в Нью-Йорк, чтобы работать в агентстве Пинкертона.
Я перевёл дыхание. Джонс смотрел на меня пристальным взглядом, который мне стал хорошо знаком, и я понимал: он взвешивает каждое моё слово. Свою подноготную я раскрывал ему без восторга, однако, понимал: на меньшее он не согласится.
— Отец мой был человеком спокойным, очень воспитанным, — продолжил я. — За всю жизнь он ни разу не повысил на меня голоса, но в тот день сорвался. Для него, человека рассудительного и здравого, работа полицейского и детектива (разницы между одним и другим он не видел) была чем-то низким, достойным презрения. Он умолял меня изменить решение, но я отказался. Мы повздорили, кончилось тем, что я уехал с несколькими долларами в кармане и растущим страхом — по мере того как родительский дом исчезал из вида, — что совершаю жуткую ошибку.
Я сел в поезд до Нью-Йорка. Трудно передать, что я чувствовал, когда вышел из здания Центрального вокзала, известного как «Гранд-сентрал-терминал». Я попал в город необычайного изобилия и отвратительной нищеты, поразительного изыска и немыслимого разврата, и эти полюсы находились так близко, что для перехода с одного на другой было достаточно повернуть голову. Я добрался до Нижнего Ист-сайда, и увиденное там напомнило мне о Вавилонской башне, потому что там проживали поляки, итальянцы, евреи, цыгане, все говорили на своём языке и соблюдали собственные обряды. Даже запахи на тамошних улицах были для меня в новинку. Детство моё затянулось, я жил под постоянной опекой — и вот подлинный мир наконец-то предстал передо мной.
Снять комнату труда не составило — на каждом многоквартирном доме висело объявление. Первую ночь я провёл в крохотной тёмной смрадной комнатке без мебели, если не считать малюсенькой печки и керосиновой лампы… скажу честно, что не чаял, когда наступит рассвет.
Поначалу я хотел пойти работать в нью-йоркскую полицию, думал, наберусь опыта, как страж закона, а уж потом предложу свои услуги агентству Пинкертона, но вскоре понял, что такие действия обречены на провал. Рекомендательных писем у меня не было. Не было и связей, никаких выдающихся достижений за мной не числилось, а без всего этого меня просто не пустят на порог. При этом полиция была оснащена из рук вон плохо, пышным цветом цвела коррупция. А знаменитое детективное агентство «Всевидящее око» разве станет связываться с неоперившимся юнцом? Был только один способ это проверить. Я явился прямо к ним и попросил взять меня на работу.
Мне повезло. Алан Пинкертон, самый знаменитый детектив в Америке и основатель детективного агентства, недавно скончался, и бразды правления перешли к его сыновьям, Роберту и Джонатану. Они открыли новые филиалы в Нью-Йорке и Чикаго и как раз подыскивали новобранцев. Вы удивитесь, но опыт работы в полиции необходимым условием не был. Скорее, наоборот. Среди полицейского начальства в Америке много таких, кто постигал азы профессии в агентстве Пинкертона. Честность, неподкупность, надёжность… Вот какие качества принимались во внимание, и я проходил собеседование вместе с обувщиками, учителями, виноторговцами, и все они надеялись расти вместе с агентством. И молодость мою никто не считал за минус. Выглядел я вполне пристойно. Неплохо разбирался в законах. В итоге меня взяли на должность оперативника по особым заданиям, с испытательным сроком, оплатой два доллара и пятьдесят центов в день плюс жильё и стол. Работать приходилось допоздна, и мне дали понять: если окажется, что я отсутствую, меня тут же уволят. Но я дал себе зарок — такого не случится.
Прервавшись на минуту, я помешал ложкой суп. Неожиданно в дальнем углу ресторана кто-то в голос засмеялся, видимо, собственной шутке. Мне вдруг пришло в голову, что так громогласно хохотать могут только немцы — едва ли это соответствует истине. Я возобновил свой монолог.
