Леонид Марягин - Экран наизнанку
- Первая - проституция, а вторая - журналистика! - победно пояснил Губан.
- Ну и что из этого следует?
- А следует, что балтиец должен меня сегодня угостить коньяком вот, - он вытащил из наружного кармана пиджака скомканную газету, - вышла моя статья в "Москоу ньюс".
- У меня денег как раз, чтобы заплатить за кофе.
- Тогда, как журналист, хочу знать, что ты, балтиец, без денег трешься здесь, в Москве.
- Мое дело.
- Ищешь удачи в столице?
- Я работаю на киностудии.
- Ну понятно. Ты - будущий кинорежиссер. Непонятый вгиком гений. Да тут все, - он обвел рукой зал, - или гениальные писатели, или гениальные режиссеры, или гениальные художники. Даже гениальные скульпторы попадаются! И один известный - Неизвестный!
- Не на понтярщика попал, - оборвал поток Сева.
- О! Тогда давай знакомиться - Костя Блинов.
- Сева Мокшин. - Он без энтузиазма протянул руку.
- Ну, а на бутылку в честь моей премьеры мы с тобой все-таки найдем! заверил Костя Губан и поздоровался с кем-то из вошедших в зал.
- Это - Светлов! Не может жить без "Националя", каждый день сюда ходит. Знаешь "Каховку"? - пояснил Губан.
- Я и "Гренаду" знаю. А что он сейчас пишет?
- Ничего. Программу для Утесова.
- Губан, иди сюда! - окликнула Костю яркая девица, вышедшая из такси. Тот вразвалочку подошел, перебросился с девицей парой слов и вернулся к Севе, стоявшему на углу у телеграфа, с двумя бутылками портвейна и кульком конфет.
- Презент от мадам Дюпон.
- От кого?
- От мадам Дюпон из Марьиной Рощи. Так зовут эту центровую девочку.
- А почему она тебе все это отдала? - поразился Сева.
- Этим ее угостили сверх гонорара - за отличное обслуживание. А на работе она не пьет, - хохотнул Губан, - по причине рвоты от сладостей и вина! Так что свет не без добрых людей!
- Часто тебя так выручают?
- Успокойся, я - не сутенер.
Они брели мимо ночных стен Даниловского монастыря, и Губан вещал, отхлебывая из горлышка портвейн.
Иногда он вспоминал о Севе, протягивал ему бутылку и тот, морщась, делал глоток, чтобы не обижать собеседника.
- Здесь помещался "Даниловский детский приемник" - страх всех довоенных пацанов. Заведение с тюремным режимом. Если тебя приводили в милицию за что-нибудь, ну, скажем, за хулиганство, и говорили "отправим в Даниловский", значит, детство отвернулось от тебя!
- Красиво травишь, - перебил недоверчиво Сева, - ты что, здесь побывал?
Губан смерил его презрительным взглядом.
- Я побывал тут по другой причине, - он хлопнул рукой по стене, здесь было отделение "детей врагов народа". Я бежал отсюда.
- Расскажи какому-нибудь салаге, - без обиняков перебил Сева.
- Я что, лажаю? - разогретый портвейном Губан прижал его к стене и, плюясь, выстреливал фразы.
- Мой отец был чекистом. Его взяли как врага. Мать - отправили в ссылку. А меня - сюда! И я бежал отсюда! Бежал! К тетке! Бежал! Понял?
Задохнувшись, он остановил поток откровений и попытался продышаться. Глаза слезились.
- А за что взяли отца?
- Расстреливал мало... а может быть, много! Как приказывали, так и делал. - Он швырнул бутылку портвейна, как гранату, она разбилась о выступ стены, оставив кровавое пятно.
Хлопушка "Цена человека".
Съемочная камера видит лицо героя.
Героиня картины "Цена человека" Элла пока что - к камере спиной.
- Коля! Ты должен прийти и все рассказать в милиции! Все, как было! Ты же мне рассказал - и я поверила! Расскажи там. Там тоже люди!
Во время этой тирады лицо героя мрачнеет. Причем смена состояния происходит - от равнодушия к неприязни - весьма достоверно и заразительно.
Снова хлопушка "Цена человека".
- Где люди? - враждебно отстранил героиню от себя герой Коля, - в милиции?
- Да. В милиции. Пока ты сидел, многое изменилось.
- Откуда тебе знать?
- Я хожу на работу, хожу по улицам... Вижу, что происходит вокруг!
- Стоп! - Герой Коля повернулся на крик режиссера.
Ефим Давыдович был в ударе. Забыв про боржом, он кричал:
- Убеждай его, убеждай, а не жалей, не себя! Его! Его! Его! Мотор!
Героиня картины Элла с красными, мутными от слез глазами снова толкала в грудь партнера в телогрейке:
- Иди, иди, сознайся! Да, да... посадят! Я - буду ждать! Буду!
- Еще раз - без остановки! - орал режиссер и, казалось, плакал вместе с актрисой.
Сева неотрывно наблюдал это эмоциональное действо.
- Стоп! Съемка окончена. - Ефим Давыдович отшвырнул микрофон, и Сева поймал его на лету.
- Ты сейчас куда? - вопрос мэтра был обращен к ассистенту.
- В "Националь", - ответил Сева, удивленный вопросом.
- Поедешь со мной к Бороде. Бывал у Бороды?
Вопрос был напрасным - у Бороды Сева, конечно, не бывал. У Бороды (так звали завсегдатаи ресторан ВТО из-за роскошной бороды метрдотеля) бывал весь цвет артистической Москвы. Входили по пропускам - не то что в "Нац", куда мог попасть каждый, в том числе и "художественная" шобла.
- Ты это заслужил.
- Чем?
- Я знаю чем. Я вижу все на съемке. Ты телогрейку обработал и даже надорвал. Хотя это не твое дело. Значит, следишь за кадром. Значит, заслужил осетрину по-монастырски...
Мрачный Пушкин стоял на постаменте как раз против окна ресторана ВТО, где...
Мэтр с упоением поглощал осетрину.
Сева пока что только разглядывал свою порцию, покрытую мельхиоровым колпаком, и косил взглядом в меню.
- А здесь обозначено: осетрина по-московски, а не по-монастырски...
- Никакой разницы, просто антирелигиозное переименование. - Давыдович выскребал остатки картошки в сметане и, облизнув вилку, спросил:
- Нравится профессия режиссера?
- Да.
- Чем? Можно ходить к Бороде? Общаться со знаменитыми людьми? И деньги хорошие со временем зашибать? А?
- Не только...
- Уже честно, это хорошо. Чем еще?
Сева напрягся - это было похоже на экзамен, только ответственней: нельзя встать и уйти, не ответив. Вылетишь с работы, которая уже нравилась.
- Можно разговаривать через кино с людьми о том, что у тебя болит.
- Ну и что же у тебя болит? - не унимался Ефим Давыдович.
- Неправда.
- Какая?
- Говорят одно, а делается - другое... не по совести...
- Понятно. Как писал Шекспир: "Опасна власть, когда с ней совесть в ссоре". Что именно?
- Ну, например, отстранение маршала Жукова, например...
- Ты вот что, - прервал его мэтр, - разворачивай мозги в другую сторону, если хочешь быть режиссером. Режиссура это не газета... Режиссура это радость, когда своими руками лепишь живую жизнь, от которой люди плачут и смеются! Ты видел сегодняшнюю съемку? - И вдруг совсем неожиданно спросил: - Ты спишь с женщинами?
- С...сплю...
- Так режиссура - это слаще, чем... самая сладкая баба! Понял?
Он залпом осушил бокал в пузыриках боржома.
- Когда тебя, а со мной это было, отлучают от этого дела - впору вешаться, родную маму... забудешь...
Сева слушал откровение, так и не притронувшись к мельхиоровому сооружению с осетриной по-монастырски.
Он шел обычным маршрутом по "Броду" (так называли "центровые" улицу Горького). Сверху вниз, от Моссовета к "Националю". Почти из-за каждой ресторанной витрины доносилась модная тогда мелодия портера "Я люблю Париж", которую джазовые вокалисты пели почему-то со словами "Мы идем по Уругваю...".
Чуть впереди Севы и ближе к проезжей части не шла, а "писала" Галка одна из двух лучших девиц с "Брода". Сева не был с ней знаком лично, но она так часто встречалась на улице и, главное, так властно привлекала его внимание, что, казалось, они знают друг друга.
Сейчас он непроизвольно следил за ее неторопливым передвижением.
Она, почувствовав его взгляд, обернулась, приветливо махнула пальчиками в перчатке и продолжила свой маршрут.
Рядом с аркой, что на улице Неждановой, Галку догнал какой-то мужик. Они бойко разговаривали - Сева видел это, обгоняя остановившихся, - и вдруг мужик быстро рванул в переход, вниз.
Галка растерянно оглянулась и обратилась к Севе, как к свидетелю:
- Ты видал? Договорились, а он сквозанул! Мудила.
- Да. Непонятно. Вокруг никого не было. Чего он испугался?
Они пошли рядом вдоль Госплана.
- Ну, хрен с ним, ты не опоздаешь на метро? - спросила Галка.
- Мне на троллейбусе - я на Мархлевского живу.
В помпезных колоннах арки, что вела в бывший Брюсовский, а ныне улицу Неждановой, звучал Галкин хрипловатый голос.
- Я сегодня с мужем развелась... - Она ковыряла ногтем щель в гранитном покрытии колонны.
- Ты была замужем? - искренне удивился Сева. - Он был в курсе твоего занятия?
- Ему это нравилось.
Возле них появился таксист Виля.
- А, Галочка! А где твоя подруга Инга? Помнишь, как вы нас обслуживали у меня в такси?
- Ты бредишь, - остановила его поток Галка.
- Брежу? Да мы вам корочки КГБ предъявили, и вы с Ингой...
- Виля! - окликнули таксиста, - есть кодеин. Берешь?
Виля испарился. И примкнул к группке "толкавшей - покупавшей" у соседних колонн таблетки и аптечные рецепты.
