Эдриан Мэтьюс - Дом аптекаря
Похоже, этих двоих связывали родственные чувства. Интересно, часто ли они таращатся друг на друга, разделенные каналом, но связанные общей бессильной злобой, — двое, на протяжении полувека ведущие молчаливую игру под названием «Возненавидь соседа твоего».
Безумие.
Безумие, которому необходимо положить конец.
Скиль натянул на голову черную ленту, сделавшую его похожим на киношного пирата, и опустил закрепленные на ней окуляры. Потом раскрыл папку и вперил взгляд в первую картину. Зрение у него было, очевидно, совсем слабое. Нос едва не утыкался в бумагу, голова двигалась во все стороны, вверх, вниз, как пылесос, сканируя грубые акварельные мазки, но не воспринимая общий вид.
Вряд ли у него есть шанс держать Лидию под наблюдением, подумала Рут.
Старый хрыч просто-напросто трещал по швам.
В комнату просочился слабый запах гари.
Скиль сдвинул окуляр на лоб и поднял голову. Руки и подбородок заметно дрожали.
— Что это все означает? — спросил он.
Рут заглянула ему через плечо.
Картинка была другая, не та, которую объясняла ей девушка.
— Ну… — неуверенно протянула она. — Поезд — это типа наш путь через жизнь. Видите… вот станции… ответвления… Люди садятся в вагоны или… или сходят. Потом рельсы расходятся. Одни едут вон в тот оазис… вверху, а другие попадают к большому черному вулкану. Там стервятники на скалах… огонь… лава… Смысл в том, что… ну, вы как вроде не знаете, куда попадете, пока не попадете…
Скиль смотрел на нее с молчаливым недоумением.
— Вот и весь смысл… — Рут не знала, что еще сказать. — Типа того… Есть, конечно, и другие смыслы, но я их еще не придумала. А в принципе…
— А в принципе… — бесстрастно и размеренно повторил старик, словно пытаясь постичь скрытое в этих словах тайное послание. Хмурое лицо его потемнело. Он снова повернулся к картинке, на этот раз с явным отвращением.
— Судьба, — пробормотала Рут, всей душой желая перенестись куда-нибудь подальше отсюда. — Рельсы. Рай. Ад. Вроде как современная аллегория.
Она лишь теперь заметила стоящего на краю вулкана немецкого штурмовика. Скиль тоже его увидел.
— Солдат… он, конечно, возвращает нас к войне, — ухватившись за представившуюся возможность и сама удивляясь своему оппортунизму, затараторила Рут. — Вы, наверное, и сами догадались. Были там, когда…
— Там? Я был здесь… здесь, юная леди! Я никуда отсюда не уезжал.
— Черт… хреново… В смысле, наверное, здесь было несладко. Все эти нацисты кругом…
— Да, очень несладко, — задумчиво произнес Скиль, захваченный на мгновение воспоминаниями. — В людях проявлялось все самое лучшее… и самое плохое.
— А вы с ними встречались? — спросила Рут. — С нацистами?
Старик уставился на нее и вдруг чихнул с такой силой, что брызги полетели во все стороны, а несколько капель упали на акварель. Краски тут же начали расползаться. Скиль вынул огромный шелковый платок и вытер нос. Сделал он это довольно небрежно, потому что на верхней губе осталась похожая на щупальце полоска слизи. Потом старик снял очки и протер стекла.
— Кто вы такая, и что все это значит? Как вы оказались в моем доме?
Рут пожала плечами:
— Я всего лишь рассказываю про свою картину. Вы же сами меня пригласили.
— Но я думал, что вы пришли по поводу моей картины. Разве вы не из музея?
— Нет. — В ожидании продолжения Рут по привычке вцепилась зубами в ноготь.
— В таком случае кто вы, черт возьми, такая?
— Я же говорила ему… тому… Может, у него плохо со слухом. Я художница. Продаю свои картины. Хожу по…
Из прямоугольной дыры в стене раздался громкий стук, и в следующую секунду в ней появилась платформа.
Так вот оно что. Кухонный лифт.
На столике стояла тарелка. На тарелке лежали два дымящихся тоста. Похоже, источником запаха были именно они.
— Будьте любезны! — Скиль щелкнул пальцами.
Рут перенесла тарелку на стол, предварительно сдвинув в сторону папку. Старик снова опустил окуляры и уставился сквозь толстые стекла на поджаренные кусочки. Сухонькое тело напряглось и дрожало.
— Какого цвета тост? — спросил он.
— Коричневого с черным.
— Ха! — Скиль поднял окуляры и недоверчиво обнюхал обугленные квадратики. — А какого больше, коричневого или черного?
— Боюсь, черного больше.
— Черного, — с отвращением повторил он. При следующих словах голос переключился на более высокий регистр с хрипловатыми фоновыми шумами. — Нет, это была последняя капля. Намеренная провокация! Ему же прекрасно известно, что подгоревший тост содержит канцерогенные вещества. Я бы давно лежал в могиле! Да-да, лежал в могиле, если бы не сохранил ясность рассудка. Я знаю, чего он хочет. Он хочет моей смерти!
Скиль взял оба кусочка и решительно разломил их. Швырнул на тарелку. И стукнул кулаком по столу. В следующую секунду тарелка полетела к платформе, но, не долетев, разбилась о пол.
Костлявые пальцы пробежали по кнопкам пульта. Коляска развернулась и с визгом прыгнула вперед.
Рут поспешно отступила, как перед утюжащим стройплощадку бульдозером.
Коляска остановилась. Не сходя с кресла, Скиль наклонился вперед. Руки у него оказались непропорционально длинными. Прорезанные бледно-голубыми прожилками вен, они высунулись из-под манжет, а изогнутое туловище замерло в неестественно искривленном положении, как будто однажды сложилось подобно перочинному ножу, да так и осталось. Подобрав осколки тарелки и кусочки тостов, он бросил их на платформу и ткнул пальцем в кнопку на стене.
Таков был Скиль.
Высохшая обезьяна, вздорная, крикливая и легковозбудимая.
Платформа уехала вниз.
Коляска развернулась.
Рут закрыла папку и завязала бантиком тесемки.
— Что вы делаете? — спросил Скиль.
— Ухожу. Наверное, не вовремя попала.
— У вас там, полагаю, есть и другие, но смотреть на них я не стану. — Он махнул рукой, перепачканной черными крошками от тоста и сливочным маслом. — Одной вполне достаточно. У вас нет таланта. Абсолютно никакого.
— Спасибо.
— Выход найдете сами.
Выйдя на улицу, Рут присвистнула.
Хороша же парочка. Скиль да Лидия. Друг друга стоят. Претенденты.
И кто же возьмет верх?
Никто.
Эти двое соревновались в беге назад. Просто одна сторона проигрывала быстрее второй. Какая — сказать никто не мог, да и всем было наплевать, потому что, в конце концов, весь этот фарс не стоил и гроша.
Скиль и Лидия. Лидия и Скиль…
Два сапога пара.
Ни один из них не соответствовал расхожему представлению о старости как времени достойной уважения мудрости, умеренности и благоразумия. Однако подумать есть о чем. Что происходит с людьми на склоне лет? В кого они превращаются? В мелочных тиранов, высушенных монстров эгоизма, трясущейся походкой бредущих по жизни и держащихся только за счет неиссякаемых запасов желчи? У Лидии — будем справедливы — еще бывают моменты просветления, но и она — подобно Скилю — в целом оборвала дипломатические отношения с остальным миром.
У тротуара остановился мусоросборщик. Двое мужчин выпрыгнули из кабины, чтобы забрать мусорные баки. Рут воспользовалась моментом, чтобы избавиться от папки, и, достав из кармана список покупок, зашагала вдоль Кейзерсграхта по направлению к супермаркету.
Бредя между рядами, она, словно в полусне, снимала с полок продукты.
Визит вежливости, по сути, ничего не дал. И все же она испытывала нечто вроде удовлетворения от того, что поглазела на смертельного врага Лидии. Одно по крайней мере стало ясно: Скиль не был ее злодеем в маске. Этот прикованный к инвалидной коляске дряблый, согбенный старикашка никак не мог ни преследовать ее по городу, ни чертить зловещие символы на люке, ни затопить саму баржу.
Если не Скиль, то кто?
Она рассеянно опустила в корзину пакет крекеров.
Приближалась ночь.
Рут подошла к кассе, оплатила покупки и, выйдя из магазина, медленно продолжила путь вдоль канала, под голыми вязами.
Что же все-таки происходит?
На углу такси едва не сбило велосипедиста. Не желая ввязываться в инцидент, Рут свернула на мостик. Велосипедист стукнул кулаком по крыше такси и покатил своим путем.
На мосту ее внимание привлекли два киоска. В одном продавали цветы, в другом горячий шоколад и гороховый суп. Рут купила суп и, отойдя в сторонку с пенопластовым стаканчиком, прислонилась к перилам. Над водой висел легкий туман. Амстердам — город-зеркало, повторяющийся в своих мутных каналах. Его торжественно-серьезные фасады протянулись насколько хватает глаз. С того места, где стояла она, было видно слегка подрагивающее отражение верхушек зданий. Каждый фасад имел свой особый фронтон, свой особый стиль. Верхушки крыш выглядели так, словно их вырезали из бумаги фигурными ножницами. Разнообразие в единообразии. Легкое, порой едва заметное отступление от нормы: особенный оттенок кирпича, размер окон, стиль кованых перил вдоль ведущих вверх ступенек. У каждого свои черты, как у человеческого лица. В конце концов, кто способен определить, что такое норма, а что считать аномальным?
