Андрей Баширов - Число зверя
— А правду говорят, что сейчас в салонах столицы все женщины поголовно пользуются длинными мундштуками и курят пахитоски?
— Что курят? — Переспросила выпрямившись на стуле журналистка и, на всякий случай, бросила подозрительный взгляд на свою сигарету.
Николаев сделал вид, что не заметил подобной некомпетентности своей собеседницы и продолжил:
— Понимаю, у вас, людей элиты, это как бы возвращение к началу века, к модерну, — продолжал юродствовать Сергей. — Еще я слышал, что сейчас не модно говорить о литературе и новых авторах. Даже более того, модно подчеркивать, что никогда ничего не читал и даже писать не умеешь, только картинки в модных каталогах еще в силах рассматривать.
— Подумаешь, я тоже давно ничего не читала, — вставила “Ирочка — людоедка”, рассеянно бегая глазками по залу, выбирая для себя очередного “лоха”, а то от ее собеседника, похоже, ничего нельзя было поиметь, кроме пустых разговоров.
— А вы не расскажете мне, как писателю, не допущенному в ваши круги, свои впечатления о царящих среди элиты нравах? Мне все очень интересно. Знаете, я по крупицам собираю материал для своей книги о жизни и привычках новых русских в Москве. Вы, конечно же, вхожи во все их элитные салоны.
Бабенка при упоминании о новых русских и элитных салонах как‑то сникла и почему‑то заерзала на своем стуле, вероятно, у нее с ними были связаны какие‑то не совсем приятные воспоминания. Да и вообще от Николаевских расспросов ей стало как‑то неуютно за этим столиком.
— По правде сказать, — продолжал доставать Сергей ее, — мне очень хотелось бы узнать у вас о самом модном сейчас салоне мадам…
— Извините, мне некогда, надо переговорить с одним очень известным бизнесменом, — журналисточка вскочила, допила залпом из граненого стакана водку и зашарила своими подведенными глазками по столам. Как назло, никого из толстосумов, готовых поставить даме дармовую выпивку, не было. Ирочка было направилась к столу, где сидело несколько в довольно сильном подпитии посетителей, но тут заметила входившего в кафе известного поэта, портреты которого в последнее время изредка мелькали на обложках журналов. В литературных кругах ходила легенда, что он получил за недавно изданный за рубежом сборник своих эссе бешенный гонорар. К нему, как к спасательному кругу, и устремилась собеседница Николаева.
— Ой, как раз вас я и ищу. Я хотела бы написать о вашей новой книге стихов.
— Какой книге? — Поэт был с крутого похмелья и поэтому туго соображал.
— Той, что недавно вышла в Англии.
— В Англии? — писатель боком протиснулся к стойке и буфетчица, уже увидев боковым зрением застывшее на лице современного российского классика страдальческое выражение, быстренько плеснула в бокал “сотку” водки. Это была обычная порцию, с которой он начинал свой поздний рабочий день. Поэт схватил дрожащей рукой бокал с сорокоградусной и, зажмурившись, направил родненькую по месту назначения. Через несколько секунд он открыл глаза, которые уже приобрели осмысленное выражение, и сказал буфетчице:
— Повторите, пожалуйста. И стакан томатного сока.
— Так, как насчет интервью, — журналистка понимала, что его надо было брать тепленьким, пока он еще не отошел от стойки бара и был способен заказать для нее хотя бы бокал вина. — Вы могли бы выделить мне полчаса своего времени для интервью о недавно вышедшей в Англии книге ваших стихов?
— У меня вышла в Англии книга стихов? Странно, но я об этом ничего не знаю.
— Ну как же, вы еще выступали по поводу ее выхода по телевидению.
— Я выступал по телевидению? — Еще больше удивился поэт. — По поводу выхода моей книги стихов? Странно. Когда? Это ж надо было вчера так надраться.
— В прошлую субботу.
— В прошлую субботу? Ах, вы про эту. Так она вышла в Испании. И это сборник эссе, где нет ни одной поэтической строчки. Он так и называется: ”Ни грамма поэзии”, — сказал поэт расплачиваясь и даже не делая попытки заказать что‑либо “для дамы”.
Ирочка не отставала. Она присела вместе с писателем за ближайший к стойке столик и достала из сумочки блокнот с ручкой.
Черт! Сергей мог на что угодно поспорить, что это был его “паркер” с золотым пером, таких он больше никогда не встречал. Подарок Светки на его день рождения. “Паркер” у него исчез вместе с сумкой после новогоднего посещения “домжура”. Правда, они тогда с Игорем здорово поддали. Да и бабу он эту вспомнил, она вместе со своей подругой сидела за одним с ними столом и пила их коньяк. Все правильно, они с Игорешкой вернулись за стол, ни шикарной кожаной сумки, ни баб уже не было. Только поди докажи, что это их работа.
— Так где вы сказали, вышла ваша новая книжка? — переспросила дамочка.
Поэт молча ополовинил свою стопку и, запив ее томатным соком, посмотрел внимательно на журналистку.
— Это же ты у меня в прошлом году интервью для журнала брала. Меня до сих пор в краску бросает, когда я вспоминаю, что ты нам понаписала. Как же ты, дрянь такая, можешь браться за статью о поэзии, если не бельмеса в ней не смыслишь? Даже, правильно записать за мной не можешь! Это ж черт знает что, спутать “ямб” с “яром”, а Маковского с Маяковским. Пошла вон отсюда, чтоб духу твоего здесь не было! — Поэт показал ей рукой на дверь.
Баба встала и усмехнулась.
— Подумаешь, будущий нобелевский лауреат выискался. Я и не таких крутых видала. Да я тебя в следующем номере вообще с говном смешаю, — сказав это, она крутанула своим задом и направилась к пьяненькой компании, уже начавшей распевать песни.
“Да, — тяжело вздохнул Николаев, наблюдавший за этой сценой, — нахальство и тупость подобного рода людей спасает их не только от стыда, но и делает совершенно неуязвимыми для тонкого юмора и подколок каких‑то интеллигентов. Сегодняшнее время породило новый жизнестойкий и более приспособленный к жизни в нынешних условиях тип людей. Раньше бы сказали — моральных уродов. Хотя, скорей всего, уродами это они нас считают. Правильно сказал мудрец: мало знаешь — мало забываешь, а мало забываешь — много знаешь. Действительно, зачем учиться, годы проводить в библиотеках, пытаться найти новую звезду или объяснить смысл жизни, когда тебе на смену придут, блестя вставными золотыми или фарфоровыми зубами, вот такие людишки, которым ничего не надо? Более того, они даже представить себе не могут, что кого‑то интересуют нечто иное, чем их, — урвать, украсть, а то и убить, но только быть не хуже одетым той бабы или мужика в толстом заграничном журнале. Да, пошли они все в задницу, еще думать о таком дерьме.”
Николаев повернулся к Борису и спросил:
— Ты, случаем, не знаешь Германа Хара?
— Германа? Да, вот же он, — Никитин показал пальцем на сидевшего в уголке маленького, лет сорока пяти, совершенно лысого бородатого мужчину.
— Что он из себя представляет? — Поинтересовался Сергей.
— В каком смысле? Как писатель или как человек? — спросил Борис, разливая по граненным стаканам водку.
— И так, и так.
— Подойди к нему и узнай. Колоритная личность. Он у нас вроде юродивого, живет на дачах в Переделкино и вечно предсказывает всякие напасти. Да, а чего ты на эту потаскушку взъелся?
— Да и сам не знаю. Один дурак меня из себя вывел.
— Это Саныч, что ли?
— Да нет, не он, — Николаев встал, взял свой стакан и подошел к столику за которым сидел Герман Хара. — Можно?
— Садись, — махнул рукой писатель и тут же обратился к Сергею с вопросом: — Знаешь, почему русский народ пьет? Потому, что все бессмысленно, нет впереди никакого просвета. Массы хоть и темные, но сердцем чувствуют это. А русская интеллигенция почему пьет? Потому, что знает и понимает головой, что чем дальше, тем хуже. Самое страшное, что больше всех пьют именно те, кто отдает себе в этом отчет. Другие, кто еще не понял, дергаются, пытаются что‑то делать. А все напрасно: Россия обречена. Антихрист уже в Москве!
— По — моему, один из наших классиков высказал эту мысль немного по — другому, — сказал Николаев.
— Точно! — Герман поднял вверх указательный палец и погрозил кому‑то невидимому. — В 1874 году Достоевский сказал: “Они и не подозревают, что скоро конец всему, всем ихним прогрессам и болтовне! Им и не чудиться, что антихрист‑то уже народился и идет!”. Вот как он сказал! И он был тысячу раз прав, ведь и действительно Ульянов — Ленин тогда уже родился. Или его братик? Хотя, кто его знает. Ты не помнишь, когда появился на свет вождь мирового пролетариата?
— Нет, — отрицательно покрутил головой Николаев.
— Во, блин! времена настали, — вновь поднял указательный перст и погрозил кому‑то Герман Хара. — Никто уже не помнит, когда народился наш бывший политический бог и кормчий всей мировой голытьбы. Попробовал бы ты это мне лет шестьдесят назад заявить, я бы тебя самолично, как любой пионер страны, в НКВД сдал. Ну, времена настали!
