Светлана Климова - Ангельский концерт
— Как и черный тополь… — подхватила Ева.
— Нет, — твердо сказал я. — Я знаю, о чем ты думаешь. Вся остальная таблица Менделеева, кроме угля, — это краски и грунт. Майя это также допускает. Есть только одна неувязка: пигменты на основе кадмия и стронция до конца девятнадцатого столетия в живописи не применялись — их просто не существовало. Картину Ганса Сунса, датированную концом шестнадцатого века, Кокорин определенно не сжигал.
— Тогда где же она, по-твоему? — с вызовом спросила Ева.
— У стоматолога Меллера. Хотя поклясться не могу — собственными глазами я ее не видел.
— А что пошло в печь? — Ева подперла подбородок ладонями и некоторое время смотрела сквозь меня. Затем она со вздохом проговорила: — Я думаю, ты невнимательно читал записи.
— Чьи? — ее замечание почему-то задело меня. — Жены или мужа?
— Матвея Ильича. Там все ясно сказано.
— Ничего там не сказано. — Я начал злиться. — Сплошная путаница. Ты когда-нибудь слыхала про контент-анализ?
— Нет.
— А меня, между прочим, этому учили. Есть такой способ исследования текстов, который позволяет выявить и прояснить факты. И не только те, что содержатся в самом тексте, но и такие, которые существовали до его создания. Так вот, если единицами анализа выбрать чаще всего встречающиеся имена и использовать формулу Яниса…
— Егор!
— …выяснится, что в жизни семьи Кокориных, как ни странно, необычайно важное место занимают два персонажа: некто Мартин Лютер и некто Матис Нитхардт, он же Грюневальд. К ним обоим вполне применим термин «проблемообразующий субъект». Насколько отрицательно характеризуется один, настолько же положительно — другой, и причины этого лежат далеко за пределами записок, которые мы с тобой прочитали. Но тенденция…
— Егор! — Еве наконец-то удалось меня осадить. — А тебе не приходило в голову, что «Мельницы Киндердийка»…
— Не перебивай! Оба этих персонажа действовать сами по себе не могут, поскольку они фигуры, так сказать, виртуальные и в наше время просто не существуют. Но при этом постоянно влияют на мысли, оценки и чувства самого Матвея Кокорина и, косвенно, — его жены…
Не дослушав меня, Ева закончила фразу:
— …что автором «Мельниц Киндердийка» был сам Матвей Ильич?
— Как? — вспыхнул я. — Чепуха! В записках он утверждает, что картина оказалась в его мастерской случайно, то есть раньше принадлежала кому-то другому.
— Но ведь это же очевидно! Кокорин даже не особенно пытается замаскировать правду. Просто недоговаривает, когда не хочет, и имеет на это полное право. Ведь писал-то он для себя, а не для нас. К тому же «Мельницы» действительно появились на свет во многом благодаря случаю. Сам подумай!
Ева встряхнула своей рыжей копной и отправилась ставить чайник, пока я лихорадочно собирал этот пазл.
Он, между прочим, сходился без остатка. При одном условии — если предположить, что в паузе между первой своей серьезной реставрационной работой и какой-то другой, о которой он не счел нужным упомянуть в записях, Матвей Ильич и в самом деле создал пейзаж-стилизацию в совершенно не свойственной ему манере.
Мотив? Да сколько угодно. Во-первых — проблемы с собственной живописью, то, что называется «творческий кризис». Затем — острый интерес и желание «почувствовать время», хотя бы ненадолго перевоплотиться в цехового живописца шестнадцатого столетия. Попытка художника посмотреть на вещи другими глазами. В конце концов — возможность снова взяться за кисть, к чему он так стремился.
За материалами для виртуозной стилизации, в которой Кокорин использовал все, что знал о технике немецкой и голландской живописи, далеко ходить не пришлось. В запасе у него имелись «смытые» старые доски, привезенные Левенталем, в том числе одна из черного тополя. Ее он и выбрал. Краски, изготовленные по средневековым рецептурам для реставрационных работ, также были под рукой — за исключением одной-двух. Этим объясняется присутствие кобальта и стронция в анализах пепла, и это же служит серьезным доказательством того, что художник не имел намерения изготовить высококлассную подделку. Кто-кто, а уж он-то знал, что на рентгенограмме каждый мазок синего кобальта или крона стронцианового вспыхивает, как крохотная сигнальная лампочка, и только полный невежда может не обратить внимания на такую очевидную вещь.
И последнее. Эту работу, голландский пейзаж в манере Ганса Сунса, Матвей Ильич действительно не считал своей. Поэтому и не поставил подпись, пусть даже и скрытую под слоем краски. Оттого и держал старую-новую доску подальше от посторонних глаз. Такие вещи нелегко понять — проще прочитать какую-нибудь популярную книжку о причудах и странностях людей незаурядных и одержимых идеей.
Другое дело — Константин Романович Галчинский…
— Как, по-твоему, — спросил я, — Галчинский и вправду считает, что картина похищена?
Ева закусила губу, взялась за чашку и в два приема утопила всплывший на поверхность пакетик с заваркой.
— Нет, — сказала она. — Я думаю, он до сих пор в шоке и не может понять, что произошло в доме на Браславской и почему. Результат, так сказать, превзошел ожидания… Как, кстати, он выглядит — наш Константин Романович? По дневнику Нины Дмитриевны я представляла его седовласым джентльменом с хорошими манерами. Как-то это не вяжется с интригой, которую он закрутил вокруг «Мельниц».
— Все точно. Седеющий, неплохо сохранившийся для своих преклонных лет господин. Тщательно следит за собой, подтянут, отлично одет. Если не присматриваться, то и не заметишь, что у него проблемы с рукой. По-прежнему не прочь порассуждать на отвлеченные темы, но не более того. У меня возникло впечатление, что Галчинский видит себя личностью творческой, в каком-то смысле тоже художником, но проявляется это только в его пристрастии к предметам искусства, причем далеко не бескорыстном. Можно подумать, что его прадедушку звали Сальери.
Ева мрачно усмехнулась.
— Во всяком случае, Кокорина и его жену отравил не он.
— А кто спорит? Если их и в самом деле кто-то отравил. С другой стороны, золотая свадьба и кремация пейзажа, написанного четверть века назад, — тоже не повод для самоубийства, да еще и двойного. Я уже не говорю про нейротоксин TeNT — ему просто неоткуда было взяться. Следствие отмахнулось от факта, основываясь на ничем не обоснованном допущении, что Матвей Ильич каким-то образом раздобыл эту дрянь за границей. Можно подумать, что там этим делом вовсю торгуют в каждом втором супермаркете! Нормальные самоубийцы пользуются сильными снотворными, изредка им в руки попадают цианиды или мышьяк. TeNT известен только узким специалистам — токсикологам и сотрудникам отделов спецслужб, которые решают свои задачи с помощью полония, диоксина и бромида панкурония. Англосаксы называют такие вещи «state sponsored terrorism» — террор против отдельных лиц, осуществляемый государством, но что-то я плохо представляю, кому могли помешать двое пожилых и совершенно безобидных людей. А заодно и их собака.
— Что ты имеешь в виду?
— Скажи на милость, зачем им понадобилось убивать еще и Брюса?
— Ты все-таки нашел его? — охнула Ева. — Нашел и молчал?
— Извини, — пробормотал я. — Как-то упустил из виду. И потом, это всего лишь пес, пусть и с отличной родословной.
— Где он?
— В саду за домом. В дальнем углу участка, в малиннике. Там старая выгребная яма, прикрытая щитом из гнилых досок. Труп собаки лежит на дне.
— Его тоже отравили?
— Не знаю. В нашем экспертном центре никто не делает анализов тканей на присутствие следов нейротоксинов, это выше их возможностей. Конечно, если бы делом опять заинтересовалась прокуратура, но на это рассчитывать не приходится…
— А как он туда попал?
— Скорее всего, уже мертвым. Где ты видела пса, который угодил бы в яму на территории, где он знает каждую травинку? Но есть еще один момент. Пролом в досках можно было бы заметить издали, но кто-то его аккуратно прикрыл и засыпал сверху сухими листьями. Вряд ли это дело рук соседей.
— Ты считаешь, что Брюс погиб не в доме?
— Это очевидно, иначе люди Гаврюшенко обнаружили бы его труп, а они только зафиксировали отсутствие собаки. Перед смертью пес мог забиться в заросли — не забывай, что стоял июль. Видела бы ты этот малинник! Там не то что лабрадора, и приличного носорога можно спрятать.
— Я не понимаю… — вдруг жалобно протянула Ева.
— О чем ты, детка? — Я с трудом расфокусировался: перед глазами у меня все еще стояли голые ветви яблонь, ограда, заплетенная диким виноградом, и дышащая смрадом горловина ямы, где обрел последнее пристанище симпатяга Брюс.
— Я никак не могу понять, почему сработала сигнализация в доме. Ты сказал, что Кокорины включили ее в десять, как всегда. Сигнал тревоги поступил на пульт в десять тридцать. Если дверь была на замке, кто-то же ее открыл?
