Светлана Климова - Ангельский концерт
Что же из этого следует? При всех различиях в толковании Писания, которые мы имеем, не остается другого средства поддержать единство веры, как принять решения Соборов и прибегнуть под защиту церковной власти. Народ не созрел для истины, и вместо обновления она производит в нем один соблазн.
Остается только с душевной скорбью признать: труд наш был напрасен.
Я изнурен, уже тринадцать лет подряд я ни дня не чувствовал себя здоровым и крепким; не раз я был на волосок от смерти, а сейчас едва в состоянии управляться с пером и бумагой, выводя эти строки. Я больше не могу молиться, ибо не в силах произнести «Да святится имя Твое», не прибавив: «И да будет проклято имя папы и папистов!» Но Иисус, вручив нам Благую Весть, повелел прощать, а не проклинать, ибо тем, кто не будет прощать, Отец Небесный также не простит их согрешений. В иные минуты мне кажется, что в своем безбожии и неправедной жестокости я равен, а порой и превосхожу того, кто надменно восседает в Риме; что мы с ним суть одно и то же, а значит, и уничтожить скверну папизма можно только одним-единственным способом.
Отправляясь сюда, я не рассчитывал возвратиться в Виттенберг и даже наказал Катарине распродать все, что осталось от моего добра. Я слишком устал, чтобы продолжать жить, поэтому прощай. И что бы тебе ни говорили о моей смерти те, кто сейчас толпится в соседнем покое и стучит в мою дверь, — среди них князь и княжна Ангальтские, графиня Альбрехт, Иоганн Аурифабер, записавший за мной целую кучу глупостей, незадачливый доктор Юст Ионас и множество неизвестных мне людей, — не верь ни единому их слову!
Мартин Лютер
Как только я закончил, Сабина поставила передо мной синюю, видавшую виды чашку с крепким, как деготь, чаем. Вернее, не синюю, а цвета индиго. Над ней лениво поднимался пар. Я спросил:
— Ну и что же, по-вашему, это значит?
— Неужели вы ничего не поняли? — Сабина выглядела потрясенной. — Ведь это же… Это…
Я повернулся к Еве.
— А ты? Что ты об этом думаешь?
Ева молча покачала головой. И неудивительно — она в глаза не видела перевода.
— Егор, дорогой мой, — наконец произнесла пожилая дама. — Я не историк и не богослов. Тут предостаточно всяких нюансов, но главное в том, что он, как мне кажется, отрекся от того, что проповедовал, и задумался о примирении с Римской церковью. Это потрясающе!.. И не состоялось оно только потому, что Мартин из Эйслебена принял кончину. Только не ту, благообразную, которую утопили в елее сотни наемных биографов, а совсем иную… Недаром уже четыреста лет не прекращаются слухи об истинной причине его смерти. Не знаю, возможно, к тому времени он уже был не в себе, измученный страшными болями в кишках и безобразно распухших суставах, — но письмо этого не подтверждает. Если бы в свое время этот документ стал известен в Германии, а значит, и во всей Северной Европе, то… — Она внезапно умолкла.
— Говорите же, Сабина! — потребовал я. — …наш с вами мир был бы совсем другим. Скорее лучше, чем хуже, и даже карта Европы выглядела бы иначе. Потому что Мартин Лютер был из той породы, чья власть над людскими душами намного длиннее их собственной жизни, какой бы она ни была…
* * *Я пишу эти строки в начале апреля, такого же холодного и ветреного, как ушедший в прошлое октябрь, — и уже после того, как мы с Евой приняли окончательное решение опубликовать обнаруженное нами в Библии Везелей письмо. Оригинал его хранится в банковской ячейке, код которой известен еще четырем людям, чьи имена, как и название банка, вам знать необязательно.
Моя адвокатская лицензия возобновлена, а в июле появится на свет наш с Евой сын.
За это время я кое-что прочитал и пришел к выводу, что адресат Лютера, «канцлер Реформации» Филипп Меланхтон, последнее послание учителя все-таки получил. Чем же еще объяснить тот факт, что почти немедленно после смерти Лютера его любимый ученик заявил, что спасение человека — результат совместного действия благодати Божьей и человеческой воли, а также поддержал идею соглашения между христианами Европы разных исповеданий, которое и было заключено в Лейпциге спустя шесть лет. За что его едва не съели живьем те, кто называл себя «истинными лютеранами». Случись подобное десятью годами раньше, к ним наверняка присоединился бы и сам Мартин Лютер со всем своим громовым красноречием и пылом.
Однако Меланхтон никогда даже словом не обмолвился о письме.
О том, как оно попало к Везелям, до сих пор ничего не известно.
Теперь, как и полагается, — о мотивах. Я не знаю, способен ли какой-нибудь, даже самый важный документ, изменить мир. На это смешно надеяться. Важнее другое: поскольку существует сила, готовая убивать ради того, чтобы сохранить тайну, есть только одно средство: она должна перестать быть тайной.
Вот, собственно, и все.
