Марлон Джеймс - Краткая история семи убийств
Стоит между нами живой преградой,
Коротышка-менеджер летит, как торнадо,
Что-то бухтит, непонятно о чем,
Бам-бам-бам, мне все нипочем,
Джоси шмаляет в бедро и спину,
Тот орет, и я ору: «Сейчас тебе двину!»
А Ты говоришь: «Селассие Джа Растафарай»,
Все падают вокруг, хоть метелкой убирай,
Роняют самокрутки, банки с бухлом,
И от пуль только пыль столбом,
Окно вдребезги, Джоси в голову не целится,
Хоть Кубинец говорил: надо в голову прицелиться,
Чтоб лопнула, как горшок, тогда сразу капут,
А Ты смотришь на меня и роняешь грейпфрут,
Смотришь, хоть мне впору вопить и орать,
А тебе лишь вздрочнуть да в штаны насрать,
Но Ты просто смотришь не моргая,
И я, Бам-Бам, чую что залаю,
Джа Растафари, в сердце дыра,
А Ты взываешь к Селассие, не поняв ни хера,
Я Джоси говорю, что Жену Его шмальнул,
Двумя пулями в голову ей саданул,
Так что сука на землю упала плашмя,
И убраться ей не удалось от меня.
Кто ты, сучка, такая, Келли или Сабрина?
Тоже мне королева, трахать тебя в спину,
Ты достал Его, нет? Ты достал Его, да?
Братья шарят по дому, туда и сюда,
Мимо девки, что спряталась в страхе за дверь,
Бежит Демус, орет и воет, как зверь,
Садит обойму прямо в орга́н,
Вот вам фа, вот вам ре, вот вам ми по ушам,
Люди внутри кричат и возятся,
Девка затихла, все как водится,
Ты роняешь грейпфрут и смотришь на меня
Совсем как Иисус на Иуду тогда.
Я твой Пилат, я твой римский солдат
Ты не знаешь, что Иуда и был твой брат
Демус стервенеет, тоже ищет Иуду,
Хочет его больше, чем Тебя, паскуду,
Ты стоишь прямо на пути,
Братан, Ты как кокс, мимо тебя не пройти,
Хекль мимо Демуса бежит такой прыткий,
Кого-то очередью прошивает, как ниткой,
С каждым выстрелом новый всплеск крови,
Мы хлещем очередями без любови,
Я хочу убедиться, что Ты мертвяк,
Чтоб не встал уже с пола, да будет так.
Джоси Уэйлса мы, бомбоклат, ненавидим,
По кухне мечемся, но Тебя не видим,
Хотим убить Тебя поскорее,
Если Ты мертвый, то будь еще мертвее,
Выскочил Цыпа, чуть не шмальнул меня,
Ты Жену убил? Да, убил ее я,
Все лежат на полу, в доме стало тихо,
И вдруг сигналят фараоны лихо,
Звери Вавилона, мы бежим на выход,
И вдруг заходит девка тихо,
Ангел не знает, что она ступает в ад,
Темная кофта, симпотный зад,
Заходит сюда без всякого страха,
Смотрю, ничего себе деваха,
Пришла к Нему, это понятно,
Темная кожа, прическа неопрятна,
Я хочу трахаться, трахаться, трахаться,
А она стоит и не думает шарахаться,
Никуда не уходит, а просто стоит,
Глаза с краснинкой, типа, плакала навзрыд,
Стоит и не движется, а сирены близятся,
Я берусь за ствол, чтоб не смела приблизиться,
Но тут налетает Джоси молодцом,
Смотрит он ей прямо в лицо,
Смотрит в лицо, не зная, что крякать,
А она вздрагивает и начинает плакать,
Взрослая девка, а плачет, как маленькая,
Я и подумал: иди сюда, удаленькая,
Но Джоси и тут нам помешал,
Встает между нами, чтоб я перестал,
А ну, щегол, марш в машину!
Первый «Датсун» уже двор покинул,
Демус, Ревун, Джоси, Хекль и я,
Ревун по газам и рвет со двора.
Та девка стоит, как Лотова жена[119],
Будто превратилась в соляный столб,
Тут три выстрела по окошку щелк,
Я хочу бац бац и трах трах,
Но вместо этого кричу лишь ах,
Мы срываемся вниз и виляем влево,
Встречная машина убить нас приспела,
Визжат тормоза, и вопят клаксоны,
Полиция влетает во двор с разгону,
Мы летим под безумные клики сирен,
Вавилон мелькает, мы даем резкий крен,
Машины лупятся на Хоуп-роуд,
Фараоны дают за нами ход.
Прочь с дороги, бомбоклат! Бам,
На свертке с дороги мы даем по газам,
Шины визжат, и скрипят тормоза,
От фараонов деваться нельзя,
Пухнет голова, и лупит сердце,
Смотрю, машина навстречу полезла,
Хватит вопить, как опездол, козел!
Голос Ревуна донельзя зол,
Он давит на тормоз, я бьюсь о стекло,
Он крутит руль, жмет газ и… и… и…
Демус
«Датсун» летит по другой дороге, которую я даже не знаю, а затем еще по одной, затем делает крюк влево еще на одну, где перед капотом отскакивает какой-то пацан, но все равно слышен удар, и все гомонят, а Ревун приговаривает «заткнулись, гондоны, заткнулись, гондоны», и мы опять поворачиваем, поворачиваем и тычемся в проулок, такой узкий, что скребем придорожные дома, от которых чиркают искры, а кто-то орет то ли внутри, то ли снаружи; кажется, мы ныряем в колдобину, за нею еще в одну, и еще в одну, и машина ныряет то вверх, то вниз, а потом мы притормаживаем у бара по правую руку, где играет его песня; бар с вывеской «Пепси» и стариком со «Швеппсом», а Хекль говорит: «Надо выкинуть ствол, ствол» – и выкидывает, а Ревун обзывает его «гребаным долболобом», но продолжает езду, и мы поворачиваем направо по узкой дороге без фонарей, где сбиваем собаку, после чего делаем поворот налево, затем направо, и никто не знает, где мы теперь; я знаю, что я не знаю, а у самого голова уже клонится от какой-то опустошенности, на душе все грустнее и грустнее, ко рту подступает блевотина, я ее сдерживаю, мы сворачиваем в какой-то пустой проулок, и еще проулок, и оказываемся на широкой дороге, что пересекает низину между Мусорными землями, и тут я замечаю, что фараоны за нами уже не гонятся, а я парень и хочу женщину, ту женщину, что ушла от меня этим утром, зная, что мы, возможно, не вернемся, но я об этом не думаю, а хочу женщину, но никто в машине не произносит ни звука, пока Хекль не начинает бормотать, что гореть нам в аду, что нас всех отымеют в зад и дадут «пожизненку», и что же мы такое, бомбоклат, делаем, а Джоси хочет что-то сказать, но тут Ревун останавливает машину и выходит наружу, а Джоси спрашивает: «Чего ты, бомбоклат, затеял?», а Ревун вытаскивает пистоль, открывает заднюю левую дверцу и говорит Хеклю: «А ну вылезай, жопошник», но Хекль говорит, что никуда не пойдет, на что Ревун делает выстрел в воздух, а я думаю: «Ну вот, блин, теперь точно кто-нибудь придет», а Ревун приставляет пистоль Хеклю к голове и говорит мне: «Брат, лучше-ка подвинься, а то мозгами весь обрызгаешься», а Хекль поднимает вой: «Я сейчас выйду, сейчас выйду» – и выбирается наружу, а Ревун выхватывает у него «М16», бросает на мусорную кучу, указывает стволом и говорит: «Беги давай, я с тобой дел больше не имею», и когда тот поворачивается бежать, Ревун дает ему для ускорения пинка под зад и садится обратно в машину со словами: «Все, кто хочет к нему примкнуть, лучше пусть вылезают здесь», но никто вылезать не желает, а я бы лучше ушел в какую-нибудь пещеру на берегу или забился в какую-нибудь ущелину, а вообще я просто хочу нюхнуть еще одну дорожку, пока живой, потому что кумекаю, что меня убьют, потому как должны, ведь я один из тех, кто убил его, а это все равно что убить Христа, и я желаю, чтобы женщина могла мне спеть, и вообще лучше б я помер от какой-нибудь болезни гетто вроде полиомиелита, цинги или водянки, или от чего там еще мрут бедняки, но Ревун заводит мотор, и мы едем через Мусорные земли, которым, кажется, нет конца и края, едем без заезда в Копенгаген, и в отвале за Тренчтауном Ревун останавливается, выходит и убегает бегом, оставляя нас троих, бежит и исчезает на пустыре, который его как будто проглатывает, а я все жду, что меня вырвет, а Джоси Уэйлс на переднем сиденье смотрит на Бам-Бама, и Бам-Бам выбегает и исчезает где-то на западе, а Джоси Уэйлс смотрит на меня и говорит: «Дурачина, им едва не стал ты, если б только унюхал говно Ревуна», и я спрашиваю: «Что ты такое несешь?», но он сам уносится куда-то на восток пустыря и исчезает, а я все жду, что сейчас заблюю, и от этого меня неожиданно тянет расхохотаться, хотя смеяться особо не о чем, особенно сейчас, и, во всяком случае, когда никто не смотрит, меня тянет разораться, что я хочу свою женщину, хочу кокаиновую дорожку, потому что ломку я ненавижу, ненавижу еще больше, чем думать о том, что меня пристрелят и что не прошло еще и месяца, как я уже начинаю хлюпать носом, превращаясь в уличного сумасшедшего с кокаиновым голодом, и схожу с ума, и мозг у меня куда-то делся, делся безвозвратно; ничего не возвращается обратно, и в эту самую секунду что-то чиркает по кусту на верхней кромке отвала, и куст вспыхивает светом, как зажженный волос, как горящий куст Исхода[120]; свет означает, что сюда едет машина, чтобы использовать отвал как срез дороги, и это полиция, всяко полиция; я чувствую, что это фараоны едут сюда по каменистому пустырю, шиплю «бомбоклат» и пытаюсь бежать, но левая нога подо мной прогибается, как у убийцы в «Грязном Гарри», за которым гонится Гарри, хотя нет-нет, вон там есть заросли травы, такие высокие, что могут укрыть меня, как мелкий стульчик укрывает крупного кролика, куда он ушел, куда он подевался, но я не кролик, я скорее «Фоггорн Леггорн»[121] и думаю спрятаться, и внушаю сам себе, что сейчас спрячусь вон в той траве, что это все как бы шутка… я говорю, что это шутка, хи-хи, ха-ха, машина проезжает мимо, но я не могу остановиться и продолжаю хихикать, что они меня, хи-хи, поймают и, ха-ха, убьют, хи-хи, не знаю, почему смех все так же меня распирает, затыкаюсь, зажимаю себе рот, пережидаю, когда мимо протарахтит машина, и тогда я качусь, шлепаю по поганой воде отвала и бужу крыс, которых такая прорва, что хочется завопить «ааааа», вокруг все равно никто не услышит, «ааааааа», как девчонка, особенно теперь, когда я без ствола, и непонятно, крысы ли его утащили, и срежут ли они с меня кожу, сгрызут ли пальцы ног, ведь мусора по отвалу пруд пруди: ящики из-под сыра, ящики из-под корнфлекса, моющих средств, яичного порошка, пакетов из-под муки; мертвые крысы запутались в порожних мусорных пакетах, живые копошатся в пакетах из-под молока и печенья, бегут по бутылкам из-под напитков, растительного масла, «Палмолива»; крысы кишмя кишат везде, надо бежать, бежать, забыть о стволе, забыть то, что тебя хотят убить, я не хочу умирать, нужно молить Иисуса, молить Папу Ло, молить Копенгаген, хотя посылал нас сюда не Папа Ло, а Джоси Уэйлс, но Джоси ничего не может без Папиного одобрения или запрета, и я пытаюсь удержать свои мысли на прямой линии, но для меня «линия» теперь означает белые дорожки кокса, и мне надо бежать, потому что я расстрелял его дом, и теперь я об этом безотлучно не думаю, просто это приходит и уходит у меня из головы, и когда думаешь о полученных указаниях, то понимаешь, что Джоси Уэйлс должен был получить за эту вылазку кучу денег, а иначе он не стал бы делать вид, что политика для него что-то значит; и как он заранее знал, что на воротах не будет ни полиции, ни охраны, так что, похоже, кое-кто ведал, что мы должны нагрянуть, но Джоси обещал, что мне достанется от силы один фараон, которого можно будет уделать, а охраны на воротах не будет, мы просто вбежим, хотя можно было идти и шагом, – все, что я там расстрелял, это пианино; надо вернуться в Копенгаген, потому что все это похоже на вотчину ННП, вот почему Ревун оставил нас там, когда мы просто перестреляли большинство самых известных поборников ННП, а кто меня найдет, то убьет до смерти; я не знаю, куда это место ведет, а дорога идет на излом, и крысы крысы крысы крысы, и я убегаю, но, должно быть, уже поздно, потому что первая улица здесь пуста и я не знаю, что это за место – два бара с табличками «Закрыто», две спящих собаки, одна приблудная кошка и выгоревший остов автомобиля, как раз у дорожных знаков «Розтаун: тише едешь – дальше будешь» и «Осторожно, школа», оба в старых пулевых отверстиях, и каждая дырка будто «вжж», «бах» или «пум»; как там у Гарри Каллахана: «Он выстрелил все шесть раз или еще только пять?», а ствол у меня пропал, то ли в мусорных полях, то ли на дюнах; «от волнения сказать тебе правду я малость запутался, но прошу иметь в виду: это «магнум» сорок четвертого калибра, самый мощный пистолет в мире, который снесет тебе голову начисто, так что ты должен задать себе вопрос: сопутствует ли нынче мне, дурачине, удача?», и Гарри палит с двух рук, вот только у меня они не переставая трясутся, перестали б хоть дрожать, перестаньте же; меня никто не любит, башка моя не варит, должно быть, от отходняка, отчего-то при этом идешь как-то книзу, все ниже и ниже плинтуса, а кайф – всего-навсего пик, с которого ты сходишь и скатываешься без остановки, и скоро я скачусь до самого низа, об дорогу и под асфальт, где ниже только ад, и никто меня не увидит, как я бегу сквозь ночь, все быстрее и быстрее, а мир движется медленней, но всё в нем движется быстрее, чем я и дорога; скачу через колдобины, но из-за цинкового забора вижу только дома, бегу бегу бегу прямо на людей, которых раньше не услышал, и тут мельком замечаю из-за кустьев, что они играют в домино – кто-то из них, наверное, увидел меня, или кто-то идет сзади – хотя нет, они все просто под светом уличного фонаря: четверо за столом, трое смотрят и две женщины, мужчина во главе прислонился спиной к забору и лупит в оттяг доминошкой, затем другой игрок, затем третий, стол трясется, женщины потешно вскрикивают и смеются, а радио лепечет «люблю любить, но милый любит танцевать, он любит танцевать и хочет танцев», а вокруг никого, и я их ненавижу, потому что люди гетто, никто из них, не должны быть счастливы, никто из них не должен смеяться, а все должны быть в нищете и отчаянии; вот я, например, никогда не смеюсь, смеялся, может, раза два за всю свою жизнь и чувствую себя стариком, хотя мне не исполнилось еще и двадцати, а есть у меня только женщина, хорошая, и я бегу к ней, но обратно к ней не бегу, а хочу лишь убраться, уползти – колено левое, за ним колено правое, снова левое, снова правое, левое, правое; боже правый, я уже весь вымазался в этой паскудной грязи, остается только надеяться, что здесь во дворах нет собак; это, наверное, район ННП, вон все стены оранжевые, а народ безбашенно-веселый, эх, мне бы сейчас пистоль на этих людишек, которые и не знают, каково это – взять и убить гребаную рок-икону; ползу по грязи – охх ты, бомбоклат, кажется, та женщина меня услышала, которая смотрит и не играет, где же мой ствол, мой пистоль, но она снова смеется и говорит «ой, гляньте, вон там пес шальной», а я ползу, ползу, пока уже не слышу домино, и уже тогда бегу бегу бегу, пока не выбегаю на главную дорогу, и там визжит тормозами машина, а я шарахаюсь через дорогу на откос и не знаю, Бог ли так управил или Сатана, но теперь я на шпалах железной дороги, и она меня ведет и толкает, ведет и толкает обратно к лачуге, и кто-то поет «выведи меня на колею джек», но это радио просто у меня в голове, и ведет меня прямиком туда, откуда начиналась вся возня, а люди небось подумают, что здесь какая-то политика, но здесь столько политики, сколько белым забот до того дня скачек; я помню, как тот белый и Кубинец говорили «знай разницу между тем, как навести ствол и как из него выстрелить», и вот я на колее, но вокруг темень и непонятно, правда ли это «железка», но шпала идет за шпалой, так что в это время поезда не ходят, так что спозаранку, когда кукарекает петух, я, может быть, завалюсь прямо здесь дрыхнуть на шпалах, а проснусь в аду; но это говорю не я, а сошедший с небес Иисус – кажется, в лачугу вернулся Ревун со своими белыми дорожками, но лачуги нет, а просто «железка» тянется во все стороны, и я по ней могу забрести за город или даже в район ННП, но по крайней мере я чую запах моря; его, возможно, отвезли в больницу, и теперь над растой потешается больница, но ты теперь в отделении «Скорой», где вокруг суетится тьма белых докторов, а медсестра говорит «доктор, он потерял много крови», и доктор говорит «мне бла-бла-ба для бла-бла-ба на бла-бла-бла-стате» и берет в руки те самые электроутюги, говорит «ну-с, приступим» и пробует запустить сердце; откуда-то возникает музыка, приятная такая, но от которой у меня вспотевает шея, и сперва медсестра отворачивается, а затем доктор говорит «мы его потеряли», и тогда все сереют, о, если бы в моей голове перестало плыть, а плыли б лучше ноги, потому что они бредут как в никуда, а от луны в небе только половинка, и она оранжевого цвета, а небо черное с красным, а лодыжка у меня, язви ее, вспорота битым стеклом, или это крыса цапнула или другое какое говно; отец рассказывал, что в поезде унитаз льет дерьмо прямо на рельсы, а может, чего и похуже, битое стекло или там сухие какашки, не знаю, но вот уже видна лачуга, и я смогу скатать полотенце и заснуть, но это не тот домишко, а мой дом, и он сейчас ближе и ближе, и тот, кто смотрит, наблюдает и готовит ловушку, тоже все ближе и ближе; дверь не должна открываться так легко; я не знаю и говорю «ничего не знаю, мне просто нужна дорожка, нужен Ревун; пусть этот гребаный мандюк даст мне дозняк»; лачуга, кажется, еще никогда не была такой маленькой, оконце смотрит незряче, а внутри там еще темней, чем снаружи, темнее черного, и я прихожу в себя, как утопающий, когда касаюсь дерева. Чувствую по едкому запаху, что здесь со мной находится человек, но видеть никого не вижу.
