Марлон Джеймс - Краткая история семи убийств
От его ворот меня отделяет всего полквартала. Шоссе освещено светом фонарей, а движение по нему плотное, но не быстрое и не медленное, а гладкое, как течение. Через перекресток прорываются две белые машины и мчатся в проулок. Первая подлетает к воротам на такой скорости, что слышно, как визжат тормоза. За ней сразу вторая. Ноги перестают бежать, и я перехожу на шаг. Я надеюсь, что эти люди не отнимут у меня того единственного шанса, который у меня есть, не отнимут у меня его. Да, это он, тот самый шанс, и я им воспользуюсь – у меня получится, все остальное не имеет смысла. Странно: еще не Рождество, а только декабрь, но кто-то уже запускает фейерверки с трещотками. Я снова срываюсь на бег и бегу, бегу, затем скачу, затем иду, и от ворот меня отделяет всего какой-то десяток футов.
Демус
Вот так просыпаются лихие люди. Сначала, какую-то голодную секунду, трясешься трясом; на третью весь чешешься, а стояк такой, будто снизу у тебя, кажется, горит и вот-вот лопнет. Так оно и идет: сначала долбит зусман, от которого крупно трясется голова, и ты чешешься, пока черная кожа на тебе не становится красной, потом идешь в самый темный угол лачуги и расстегиваешь ширинку. Другие пробуют хохмить: «Э, чё с тобой, бомбоклат, стряслось?», но ты их и не слушаешь, а отлить для тебя – первостатейное блаженство. Но отходняк все длится и не оставляет до самого прихода Ревуна. Лачуга с утра кажется крупнее, даже с шестерыми, что пытаются в ней заснуть сном лихих людей.
Вот так лихие люди и просыпаются, так и не заснув. Я не спал, когда Цыпа с героиновой ломкой взялся ходить во сне, бормоча одно и то же: «Левиты, левиты». Не уснул и тогда, когда Хекль подскочил к окну и попытался протиснуться наружу. Бам-Бам спит, но сидя на полу и прислонясь к стене, и всю ночь не двигается с места. Я грежу наяву и вижу в мыслях братву, что оставила меня без гроша на ипподроме «Кайманас-парк». Во мне поднимается жар, как от лихорадки, потом сходит, потом снова поднимается. И так может длиться всю ночь. Перед уходом Джоси отвел меня в сторонку и сказал, что те го́вна позавчера вернулись из Эфиопии. И жажда поквитаться тоже не дает тебе уснуть.
Вот так проверяется, который из тех, кто в комнате, – желторотый щегол. Не проходит и часа, как они начинают ворочаться и стонать во сне, тот «толстяк» из Джунглей трижды зовет по имени какую-то женщину – то ли Доркас ее звать, то ли Дора, я не разобрал. Только у молодых бывают сны про траханье. Хекль в углу занимается рукоблудством, сунув себе руку в штаны. Только молодые могут спать даже со всем этим бременем на плечах, как будто Бог устал его нести и перекинул на людишек: давайте-ка, мол, теперь вы потаскайте.
Я не сплю. Даже сонливости нет. В лачуге и ночью мухота. Часов ни у кого нет, и поэтому время сказать нельзя, но где-то, по ощущению, среди ночи доходяга из Джунглей пытается выскрестись из двери. Никто не просыпается, но я-то не сплю. Слышно, как он несет всякую ересь, что вот-де большие «шишки» заперли его в хлеву, и мне хочется ему сказать: «Расслабься, а то Джоси Уэйлс из тех, кто любит поучать за провинности», но я остаюсь в своем углу, лежа на спине, и закрываю глаза, как только кто-нибудь начинает смотреть в мою сторону.
Но это было, наверное, несколько часов назад. Теперь все в лачуге начинают сходить с ума и чудить. Бам-Бам кричит криком. Те двое из Джунглей вышагивают туда-сюда по комнате, а как только натыкаются друг на дружку, то сцепляются драться. Хекль обшаривает каждый угол, каждую щель, каждую пачку из-под сока и бутылку из-под колы, верх и низ всей лачуги, в поисках кокаина. Я знаю, что он ищет именно его, хотя все предыдущие поиски открыли только крысиный яд. Цыпа терпеть больше не может, поэтому идет в угол, где мы ссым, садится и начинает через рубаху чесать себе грудь – хруп, хруп, хруп.
– Вот же херь, слышь? – спрашивает Хекль. – Может, кто-то пособит мне высадить эту гребаную дверь?
– За нами должен прийти Джоси Уэйлс, – напоминает кто-то, но тихо, как будто Джоси – это какой-нибудь всадник из Книги Откровений. Бам-Бам уже вопит, как какая-нибудь девка, которой вставляют. Я говорю ему «заткнись, козел», но он орет, словно от кошмара. Я его пинаю, как гром, и он вскакивает, как молния. Тычок хотя бы заставил его ощутить себя мужчиной, а шлепок заставляет его ощутить себя девкой. Снаружи за окном серый свет сменился на желтый, вышло солнце и поселилось на полу. Не оставалось ничего, кроме как смотреть, как оно отодвигается от стены, по полу, вбок через половицы, а потом уходит в окне, как пришло. Солнечные лучи внутрь не попадали, но в лачуге сделалось жарко, как в печи. Наверное, близился полдень.
Теперь по лачуге ошиваются пятеро, и от них расходится потная вонь. Теперь вопит уже Цыпа. Бам-Бам таращится на стену, а Хекль – в окно, как будто думает, что сумеет из него выбраться. Наверное, он прикидывает, что если в лачуге хватит места для разбега, то можно кинуться вперед с выставленными руками, как Супермен, и так вылететь наружу. А может, это я так думаю, потому что зной тут влажный, липкий и мутно-звонкий, и всюду вокруг я чувствую потную вонь. Только те двое из Джунглей ведут себя так, будто у них еще осталось соображение. Натыкаться друг на дружку они перестали и начали расхаживать вместе. Но вот один проходит мимо Хекля, задевает его за ногу, и тот говорит: «А чё это вы тут меня пнули, а?», подпрыгивает и толкает их. Те двое из Джунглей на него напускаются: один хватает его за правую руку, другой – за левую, и разом лупят его о стенку так, что лачуга вздрагивает. Они думают это повторить, но тут встревает Цыпа: «Э! Слышите машину?»
Мимо пролетает автомобиль – «ввррржжжж», – но без остановки. Цыпа заводит песню: «Когда настанет нужный час, убийства бал придет для нас». Бам-Бам вскакивает и подпрыгивает на одном месте со словами «я тут как солдат», «я тут как солдат», чего я от него никак не ожидал. Четыре стены жмут, и я только один, кто это видит. Я могу чуять всех пятерых, как они воняют, какие они жаркие, и во всех них сидит страх, добавляющий в вонь как бы кислоты. Воняет также ссаками. И серой. А еще – нафталином, мокрой крысятиной и старым деревом, погрызенным термитами. Комната жмет, а все стволы перед уходом забрали Джоси Уэйлс с Ревуном, чтобы мы не могли понаделать в стенах дырок.
В комнате становится прохладней, и сначала мне думается, что это наконец до нас дошел морской бриз, но нет, просто это солнце ушло. Нас заперли с ночи до ночи. Но должна же быть какая-то палка, балясина, труба, молоток, швабра, столб, лампа, нож, бутылка из-под колы, гаечный ключ, камень большой или мелкий – что-нибудь, чем можно ударить, когда те двое за нами явятся. Чтобы можно было ударить быстро и поубивать их. Убить хоть кого-то. Должно же быть в этой лачуге хоть что-то, чтобы убить того, кто войдет в дверь, неважно кто, потому что мне уже все равно, я хочу всего лишь отсюда выбраться. Хекль в углу сует руку себе в штаны. Оглядывается вокруг, смотрим ли мы, вынимает конец и начинает в открытую его наяривать, а потом кричит, как девка, и пинает по стене. Бам-Бам во сне видит, наверное, Шутника, и хнычущим голосом повторяет ему: «Не трожь моих “кларксов”».
Вопящего можно пресечь двумя путями. Дать ему зуботычину, если ты хочешь, чтобы он почувствовал себя мужчиной, или дать оплеуху, если хочешь, чтобы он почувствовал себя девкой. Джоси Уэйлс поднимает Бам-Бама с пола левой рукой и шлепает по мордасам правой. Хлестать надо с востока на запад, затем с запада на восток и снова с востока на запад, как мужчина хлещет свою женщину. Я чешу себе голову, потому как не знаю, каково это, чувствовать лицом хлесткую оплеуху, и не могу вспомнить, когда успели появиться Джоси Уэйлс с Ревуном. Еще пару мгновений назад их тут не было, а тут моргнул – и оба они здесь, как по волшебству. Как две Обеи[117].
Джоси по-прежнему лупит Бам-Бама, веля ему перестать вопить, как сука, пока он не огорчил его так, что ему действительно будет отчего расплакаться. Двое из Джунглей говорят «да ну вас нах» и думают наброситься, на что Джоси, как жонглер, выхватывает два пистоля и говорит им «а ну, поуспокоились, братишки».
Затем он открывает большой ящик, в котором оказывается уйма стволов, в основном «М16». Ревун открывает коробку помельче, а в ней полно белого порошка. Мы с Цыпой первыми кидаемся за стол, а Бам-Бам хнычет «и мне, и мне». Ревун разделяет горку на десяток тонких белых дорожек. Достается ему, затем Цыпе, затем мне, затем снова Ревуну, а Джоси Уэйлс кричит на него, что тот обещал, что не будет пачкаться этой дрянью. Ревун его успокаивает: «Всё зашибись, всё зашибись». Один из парней из Джунглей вынюхивает носом дорожку, но другой говорит «нет». Ревун подставляет ему к лицу пистоль и говорит: «Не думай, что я не могу тебя пристрелить, а затем все равно распорядиться твоим трупом». Он наводит на парня ствол, но тот не ежится. Тогда Ревун со смехом отводит ствол. Я смотрю, как Джоси Уэйлс на все это смотрит. К дорожкам он не притрагивается.
