Марлон Джеймс - Краткая история семи убийств
– Э, сюда нельзя. Ты меня слышишь, чудило? Йоу. Йоу, я сказал!
– Хаффи ждет Ревуна. Хаффи ждет Джоси Уэйлса.
– Это что, Клинт Иствуд заявился? А за ним кто, говорящий мул Фрэнсис?
– Первый. Я сюда первый заявился.
– Не, братан, я тебя с той ночи видел. Ты не первый, ты и не последний.
– Когда ты… Ты был во втором «Датсуне» или первом? Бам-Бам? Я, бля, так устал, что…
«Клик».
– Э, чудило, ты слышал? Знаешь разницу между «кликом» и «тиком»?
– Второй «Датсун» или первый?
– То, что слышал секунду назад. «Клик» или «тик»?
– Это не секунду назад. Ревун? Скажи Бам-Баму, чтобы перестал корчить передо мной крутого.
– Козел, «клик» уже почти истек. Или ты пошутковать со мной решил?
– Я никакого «клика» не слышал. Хекль – ты, что ли?
– После «тика» идет «ток». А после «клика» – меркуешь, что?
– Да не слышал я никакого «клика».
– Не слышал «клика»? Так вот, после «клика» идет «пум-пум». Хочешь сказать, что не врубился?
– «А» и «Бэ» курили на трубе.
– Ба, так ты обсаженный? На коксе?
– Пытаюсь сделать доллар из пятнадцати центов.
– Тебе вонь-траву дали курнуть? «Хвост ящерки», или как?
– До сих пор вьется-извивается.
– Или сколько ты там дорожек вынюхал?
– Ты знаешь Джоси Уэйлса? А Ревуна знаешь? Что, если он придет?
– Ты точно на коксе, чудило. Лучше б уж ты жопник был.
– Я не на коксе, но дорожка всяко нужна. Хоть всего одна. Ревун, как придет, мне ее насыплет.
– Коксовик, бля.
– Скажи Ревуну…
– Никаких ревунов тут не ходит.
– Вот он придет и тогда скажет тебе, кому здесь можно ходить, а кому нет. Это его дом. Вот увидишь. Да как бы поздно не было…
– Дом? Ты здесь где-то видишь дом?
Пустырь. Ни дерева, ни половиц, ни окон, просто пустырь. На земле, под тамариндом с висящими летучими мышами. Тамаринд в сухой грязи. Тамаринды в траве, от одного к другому, тамаринд от тамаринда до тамаринда до битой чашки до головы куклы до травы до кустов до цинкового забора. Двор, чей-то двор. Кто-то поднимает крик, стоит ему увидеть меня, а я вижу, что лежу на траве в чьем-то дворе. Эта «кто-то» вопит и вопит, и я вижу, кто это.
– Тебе нельзя сюда возвращаться!
– То есть как? Ведь я уже вернулся.
Я осматриваюсь в поисках дерева, камня, гвоздей и запекшейся крови, но это не лачуга, это даже не внутри помещения, а женщина – это женщина, с которой я живу и чье имя не приходит мне на память. Я называю по имени себя.
– Сумасшедший, уходи с моего двора!
Но я не сумасшедший. Я мужчина, который живет с тобой, как будто ты мама, а я папа. И только тут до меня доходит, что я не помню, как она выглядит, и не представляю ее лица, но знаю, что нахожусь в ее доме. Моем доме. Красный дом на Смитерстон-лейн, четвертый от перекрестка; дом с внутренней кухней, которой у большинства соседей нет, и им приходится готовить еду во дворе.
– Но я живу здесь так же, как ты, чел.
– Чел? Нет у меня никакого чела. Мой чел умер. Для меня. Проваливай давай.
Разговор окончен. Она поднимает с земли камень. Первый мимо, второй тоже, зато третий лупит прямо промеж лопаток.
– Ты чё, бомбоклат?
– Вали с моего долбаного двора! Люди, люди! Насилуют, меня насилуют! Насилуют прямо на дому! Ай, манду всю топчут! На-си-лу-ют!
Чего Папа Ло не выносит, так это насильников. Лучше убей десять женщин, чем изнасилуй хоть одну. Женщина, с которой я живу, швыряется в меня камнями, и я мечусь вправо-влево как геккон. Она снова кричит, а солнце бьет сверху, как прожектор: «Вот он, вот он!» Светило насылает на меня демонов, как на Иуду Искариота.
«Катись прочь!» – кричит она, и я, оборачиваясь, вижу, как она поднимает руку с еще одним камнем. Я смотрю на нее прямиком, не моргая. Она роняет камень и убегает в спаленку, которую мы с ней увлажняли мокротами так, что она потом вывешивала матрас сушиться. Что там, с другой стороны забора, мне не видать и не слыхать, но я знаю, что они идут. Я смотрю с забора и вижу Джоси Уэйлса с тремя людьми, которых я прежде не видел. Вернее, один Тони Паваротти, но остальных двоих я не знаю. Я хочу крикнуть, что это все какая-то херь, что братья такими делами, тем более у себя дома, не занимаются. Но не успеваю я и слова сказать, как на расстоянии слышится «пам-пам», а потом «бум-бум» по забору, ну и, наконец, «вжик» возле самого моего правого уха. Не знаю почему, но, когда я смотрю на Джоси Уэйлса, он понимает, что я – это я, а не какой-нибудь там насильник, но, глядя на меня прямиком, на бегу снова стреляет. Забор пропарывают еще четыре пули, и еще два «вжика» вблизи меня. Я пробегаю за дом и прыгаю там с забора, но почему-то не приземляюсь, как рассчитывал. Там не дорога, а обрыв – глубокий, как путь в преисподнюю. Я срываюсь и лечу в какую-то бездну. Пытаюсь катиться, как «Старски и Хатч», но правым коленом втыкаюсь в землю. Нет времени даже заорать. Побежать налево – значит углубиться в Копенгаген, направо – попасть в даунтаун.
В даунтауне на улицах автобусы ждать тебя не станут. Солнце так высоко, что задевает только верхушку строения. Мимо меня пробегают шкеты помельче со стопками газет на головах. «Певец! Покушение со стрельбой! Менеджер в критическом состоянии! Рита получила медпомощь и отправлена домой!»
Джа жив.
О нет…
Бам-Бам
«Не прячься на виду, долболоб, не прячься там, где тебя видно». Это из какого-то кино, и ганмены видят только то, что перед ними. В толпе тоже не прячься, потому как для того, чтобы толпа превратилась в сход убийц, достаточно одного лишь вскрика: «Гляньте, вот же он! Разве не он?», и толпа тут же раскалывается на них и тебя. Но он был с ними, а из них все теперь против меня. Я хочу, чтобы вернулся мой папаша, а мать не была блядью, а Джоси Уэйлс не пробовал меня найти. Прошлая ночь, всё прошлая ночь. Первым выскочил Ревун, за ним Джоси Уэйлс и я, не знаю, как-то просто выпрыгнул. Демуса я ждать не стал. Спасибо, солнце. Но не успел я отбежать, как за мной стали гнаться пули – пум, пум, пум. Я бегу и думаю: это фараоны. Сворачиваю влево – и пули тоже влево; я сворачиваю вправо – и пули за мной вправо. Я уж добегаю обратно до Мусорных земель, а пули все гонятся. Я ныряю в кучищу отбросов, где воняет говном, ссаньем и тухлятиной, и она мокрая. Мокрая, вонючая, и мокрота с вонью измазывают мне волосы и губы. Но я не шевелюсь. Мусорная вонь меня сберегает, прячет, когда они проходят мимо. Но это не фараоны.
Джоси Уэйлс с Ревуном идут, держа перед собой стволы.
– Ну как, ты его ляпнул? – спрашивает Ревун.
– Ну, а ты как думаешь? Я разве похож на того, кто промахивается?
Ревун смеется и чего-то ждет. Подруливает красная тачка и забирает их. Теперь мне домой нельзя. Я остаюсь на куче, пока мокрая вонь на мне не обсыхает. Я не ухожу, пока весь даунтаун Кингстона не засыпает; этот час я знаю. Выбегаю из Мусорных земель и бегу через пустую рыночную площадь. Здесь невдалеке живет Шотта Шериф. Я углядываю лавчонку, которая то ли не закрывается, то ли, наоборот, открывается с комендантским часом. Все, что слышно по транзистору, это что кто-то там подлечен и отправлен домой; только вопрос, будет ли он выступать? И я понимаю, что Джоси промахнулся. Грязный вонючий опездол промазал, и надо бы мне, наверное, вернуться и прикончить его самому. Вернуться и сделать это самому, чтобы уж точняк. Тот долбаный козел выпустил восемь пуль и все равно промахнулся. И теперь он гонится за мной.
Мне нужен кокс, пусть хотя бы с полдорожки, даже треть. В прошлую ночь, где-то посередке, кто-то чем-то плеснул мне в лицо, и я не могу дышать. Не водой – вода сбегает и сохнет быстро, – а это остается на лице и затем медленно стекает прямо в нос и рот, да так, что не просморкаться. Как слюна. Как будто боженька на тебе заснул и обспускал тебе всю морду. Я просыпаюсь от того, что нечем дышать, а он все дышит на меня жаркой вонью прямо в нос – хотя нет, это собака. Собака лижет мне лицо. Я вскакиваю, ору и отпинываю ее; она тявкает, скулит и убегает на трех лапах.
Сейчас я на скамейке в Парке национальных героев. «Он приходит» – написано на большущем постере, с которого Певец указывает в небо. «Улыбнись, Ямайка» – публичный концерт в воскресенье, 5 декабря в 5 вечера. Он побеждает смерть, как Лазарь, как Христос. Люди в парке разговаривают, уже начинают сходиться и проходят прямо мимо меня, умалишенного на скамейке, и говорят меж собой, что хорошо бы, если б полиция мной занялась, потому как не пристало приличным людям терпеть вонючего помешанного. Они сходятся с утра пораньше – те, кто его ждет. Я смаргиваю и вижу, как они вбегают, но ни с кем не соседятся, потому что идут за мной. Похожи они на младенцев, только у одного из них три глаза, у другого зубы такие длинные, что торчат изо рта, а у третьего оба глаза на месте, но нет рта, а из-за спины крылья, как у летучей мыши. Прошлой ночью, после того как я ушел от Джоси Уэйлса, кто-то снова начал меня преследовать. Они преследовали меня всю дорогу по Дюк-стрит до парка. Хотя нет, прошлой ночью я вроде как задремал на шпалах «железки». Впрочем, нет, не там, а в Мусорных землях, потому как в меня стрелял Джоси Уэйлс, а проснулся я только от того, что кто-то поджег мою мусорную кучу, – не знаю, через одну или две ночи после того, как я его застрелил. Но и двух дней не прошло, как газеты заголосили на весь свет, что в Певца стреляли, а он вот жив. Даже, мол, ганменам его не заглушить. Все это через день… нет, через два. Помню, отправлялись мы за ним третьего числа. Но люди сходятся в парк по двое да по четверо, значит, это должно быть пятое декабря.
