Герберт Розендорфер - Четверги с прокурором
– Ты вот что сделай, – велел старший по званию полицейский своему товарищу. – Сходи к машине, включи рацию погромче, оставь дверь машины открытой и здесь в двери щелочку тоже оставь – так мы хоть услышим, если нас вдруг вызовут. Хотя вряд ли нас с тобой сегодня вызовут.
Прихлебывая кофе, они рассматривали присутствующих – как мы их назвали? Ах да, компанию бродяг, бездомных, заметно притихших после визита полиции, хоть и носившего явно неофициальный характер.
– Вы не смущайтесь, – предупредил их один из полицейских. – Мы вас не заберем. Разве что если вы тут что-нибудь натворите.
В ответ присутствующие нечленораздельно замычали, однако мычание это носило явно одобрительный характер. Вдруг подала голос рация в стоявшей снаружи машине.
– Внимание! Говорит Изар сто один! Проверьте пивную «Матезер биркеллер», там непонятно почему свет в окнах.
Старший постовой бросился к рации и ответил в микрофон:
– Понял!
А вернувшись в зал, и сам был готов превратиться в соляной столб. Ба! Да мы же в ней и находимся!
Короче, всем присутствующим пришлось отправиться в участок. Для бездомных это было явно не в новинку, проститутки поначалу заартачились, но тоже вынуждены были покориться судьбе. Что касается Бродшельма, тот разорялся во все тяжкие, мол, что такое, в чем мы виноваты, в сочельник таскать порядочных людей в полицию и т. п.
Полицейские ограничились лишь стандартным и лаконичным разъяснением:
– Все это расскажете утром следственному судье.
Нудльбергер проворчал:
– Хорошее Рождество, нечего сказать.
Так и закончился тот сочельник. Жриц любви, Бродшельма и Нудльбергера утром сразу же отпустили – они следственного судью не интересовали. Но Бродшельм места себе не находил.
– Как я объясню жене, что умудрился попасть в мюнхенскую полицию, следуя из Бургхаузена в Регенсбург?
Следственный судья, как ожидалось, воспринял этот вопрос как чисто риторический.
Против бродяг возбудили уголовное дело. Не буду перечислять, в чем их обвиняли, разве что общей картины ради: нарушение неприкосновенности жилища, воровство, мошенничество и так далее. Но не потому этот случай вошел в криминальную историю нашего города, а потому, что он случайно попал к одному из самых умных и остроумных судей верховного суда федеральной земли. Хорошо его зная, я не мог пропустить этот процесс в надежде еще раз насладиться его искрометным юмором. Да и адвокат был тоже по-своему любопытен – из тех, кто некогда составлял клуб завсегдатаев легендарного и канувшего в Лету кафе «Клятвопреступление», так называемого «пивного адвоката». Это прозвище группа адвокатов, как нетрудно догадаться, получила по причине их особой привязанности к пиву, причем исключительно к светлым его сортам. К ним принадлежал и уже неоднократно воспетый мной и во многих отношениях непревзойденный Лукс.
Об этом инциденте поговаривали, и в силу общественного интереса народу в зал судебных заседаний набилось что сельдей в бочке. Взрыв смеха вызвало само зачтение обвинительного заключения, не говоря уже об опросе свидетелей и обвиняемых, особо стоит упомянуть вымученные фразы бедняги Бродшельма и, конечно же, заключительные речи защитников. Если не ошибаюсь, обвинение было предъявлено семерым, таким образом, суд назначил и семерых адвокатов. Луксу выпало выступать последним. Мне тогда еще бросилось в глаза, что, пока звучали заключительные речи шестерых его коллег, он что-то лихорадочно записывал. Нет-нет, конечно же, речь не шла о стенограмме их выступлений, как выяснилось вскоре, когда он вознесся во весь свой могучий рост в величаво колыхавшейся мантии и приступил к чтению своей речи. А речь эта была составлена в стихотворной форме.
Итак, мой подзащитный признал себя виновным
И даже скорее мертв, чем жив…
Примерно в таком духе Лукс начал свои вирши. Далее:
И мой подзащитный глубоко раскаивается
В том, как прошел тот вечер.
Напрашивается смягчающее обстоятельство:
Он взял-то всего пару пфеннигов или марок, а на улице был холодище.
Прошу высокий суд склониться к милосердию,
Вспомнить о тяжелом детстве обвиняемого.
Наказание должно быть, вне сомнения, справедливым,
Но этот человек не потерян для общества
И обещает впредь
Ничего подобного не совершать!
Судья виду не подал, что смущен или удивлен, и уединился в комнате для совещаний, хотя он являлся единоличным судьей и в подобном необходимости не было. По прошествии некоторого времени – ему оно, несомненно, показалось продолжительным, а на самом же деле вовсе таковым и не было – он вернулся и огласил приговор. Почти весь срок был поглощен пребыванием в следственном изоляторе – не помню уж всех деталей, но после этого судья сделал многозначительную паузу и тоже представил свой стихотворный вариант приговора. Некоторые строки я запомнил на всю оставшуюся жизнь, поскольку, несмотря на юмор, они содержали глубокую мудрость, юридическую мудрость, всегда внушавшую мне глубочайшее уважение.
При составлении приговора судья думает:
Не считай никого сбродом
И не воображай, что ты выше всех.
Чаще всего жизнь определяется случайностью,
Кому под суд, кому ходить на воле.
Вот так и закончился «веселый сочельник».
Земельный прокурор сделал паузу, явно всерьез задумавшись, хотя история была, в общем, далеко не трагической, и рассеянно ворошил сигарой в пепельнице.
– У вас такой вид, будто вы заглянули в параллельный мир, – заметил герр Бесслер.
– Вообще-то мне не следовало рассказывать эту историю так, будто она веселая. Было в ней и печальное. Хотя на скамье подсудимых оказались семеро обвиняемых и соответственно семь представителей защиты, в тот вечер в сочельник в погребке находилось восемь человек. Дело в том, что один из них не дожил до этого суда, повесившись в следственном изоляторе…
– Из-за чего? Уж не из-за пустякового ли наказания, которое его ожидало?
– Он не оставил ни записки, ничего. И этого нам уже не узнать.
– На чем заключенные следственного изолятора умудряются вешаться? – вмешалась удивленная хозяйка дома.
– Он, – пояснил земельный прокурор, – проделал жуткую работу: изрезал брюки на тонкие полосы, потом связал их, и получилось нечто вроде веревки. Так он и вышел из положения.
И все, помолчав, направились в музыкальную гостиную.
Вам известно, что я – кошка Мими. А известно ли вам, кто я и что? Вы уж простите, что я, по примеру земельного прокурора, отвлекаюсь то на одно, то на другое, порой забывая о чем шла речь… Это типично для мыслящих кошек. Есть такие, и их немало. Мне кажется, я уже говорила вам об этом, хотя нет, не говорила – кошки не наделены даром речи, – я записала или попросила записать одного посредника, медиума, так сказать… Впрочем, оставим это, а не то я снова полезу в такие дебри, что… Итак, я уже сообщила вам, что кошки потому так много размышляют, что не могут говорить. Говорение отнимает у людей столько жизненной энергии и времени, что для раздумий ни времени, ни сил уже не остается. Такие люди, как герр Галуа, о котором шла речь в свое время, – к сожалению, редкость.
«Мыслители – редкожители».
Так выразился бы имеющий склонность к рифме мой брат Борис. Его хлебом не корми, дай только стих сложить. Думается, что упомянутый господин, вернее, герр Галуа – человек немногословный, в противном случае он не мог бы уделять столько времени мыслительной деятельности. То, что ему так и не удалось подобрать верного решения к теории, названной его же именем, еще ни о чем не говорит, потому что даже сама постановка проблемы оказалась делом нешуточной сложности. И разве вправе мы требовать ее решения от человека, скончавшегося таким молодым?
А меня зовут вовсе и не… Впрочем, снова я не туда забрела, простите, все мы, кошки, такие. Стараемся наверстать вынужденное молчание мысленными кульбитами. Я вот могу думать сразу о многом. Вся проблема заключается лишь в невозможности отобразить эти мысли на бумаге. Эти пробл… нет, как его там зов… тьфу, герр… Мими – не Мими… Галуа… Невероя… слож… Ну, видите?! Проблему записи мыслей ничуть не легче решить, чем пресловутую теорию Галуа, вот что я хотела сказать вам и одновременно с этим, что меня зовут вовсе не Мими, но в то же время Мими. Книга моя может называться «Башня Венеры» или «Башни Венеры», а может и по-другому – «Желтое сердце», например.
Галуа умер в возрасте двадцати одного года. На какой-то там дуэли. Это я вычитала из энциклопедии «Майерс лексикон», когда однажды сын хозяйки оставил раскрытой один из томов. Мне нелегко каждый раз вскакивать ему на плечо и читать вместе с ним; если же я устраиваюсь визави, чтение оборачивается сущей мукой – текст предстает передо мной кверху ногами. Но и его я одолеваю – мы, кошки, народ привычный, живучий – еще одна присущая нам врожденная черта.
