Герберт Розендорфер - Четверги с прокурором
Обзор книги Герберт Розендорфер - Четверги с прокурором
Герберт Розендорфер
Четверги с прокурором
Первый четверг земельного прокурора д-ра Ф., когда он начинает свой рассказ о «Деле с пеларгонией»
– За всю мою карьеру мне не выпало руководить подразделениями, занимающимися расследованием особо тяжких преступлений, таких как убийства и тому подобное, однако упомянутые структуры также относились к моему участку работы, и я осуществлял, ну, что ли, нечто вроде контроля над ними – сколько же их было тогда, то ли два, то ли три? Не помню точно. Надо сказать, что контролировать их труда не составляло, хоть и требовало определенной дискретности, поскольку сами начальники подразделений – как их тогда называли, «первые прокуроры» – были молодыми, недостаточно опытными специалистами, четко ориентированными на самостоятельность. Это были хорошие ребята… Других и не назначили бы на такие посты… К тому же руководство таким отделом считалось трамплином для прыжка на более высокую ступеньку. Я сам… Впрочем, я не намерен здесь распространяться о себе. Одно только скажу: по собственному опыту я знал, как порой досадно, если в твою работу вмешивается начальство. Но я осуществлял контроль над этими отделами весьма и весьма осмотрительно, и если иногда что-то… Короче говоря, в подобных случаях я всегда держался на совещаниях коллегиально.
Как же все-таки начать рассказ о том, что впоследствии вошло в криминальную историю нашего города под эпитетом «Дело с пеларгонией»? Конечно же, не цитированием первого листа дела, а тем, что… да, я еще запомнил точную дату, когда оно было заведено, отвратительная привычка, чуть ли не идефикс к запоминанию дат. И чем только не перегружаешь память, каким только мусором… Знаете, какой сегодня день? Нет-нет, я имею в виду не день в календаре, а то, какой у нас нынче очередной юбилейчик? Годовщина окончательного затухания огня весталок в притихшем навек Риме? Или день рождения Шопена, или годовщина смерти Д'Аннунцио… Можете поинтересоваться у меня о каждом дне года… Впрочем, я отклонился от темы – тоже дурнейшая привычка. Мой племянник не устает мне повторять: «Дядя, а почему бы тебе не написать роман? Для зацепки тебе вполне хватит самого короткого анекдота, а поскольку ты обожаешь отклоняться от обсуждаемой темы, разбивая все даже не на сотенные и тысячные доли, а на миллионные, то способен сочинить из ничего целый роман». Но никакого романа я писать не стану. Не желаю, чтобы по моей милости срубили и пустили на бумагу еще одно дерево.
Так на чем я остановился? Ах да. На июльском дне 19… года – случайно на тот же день пришлась и годовщина открытия Никейского собора; естественно, это не имеет к обсуждаемому вопросу ровным счетом никакого отношения, но в тот день некая дама, одетая в коричневато-красное манто, вернее сказать, укутанная в коричневато-красное манто, к слову добавить, совершенно неподходящее ко времени года, так вот, упомянутая дама позвонила в дверь дома на одной из тихих улочек в той части нашего с вами города, что считается престижной. Это случилось около десяти часов утра.
Одно замечание: история эта произошла не вчера, как вы сами понимаете, но все-таки и не в доисторические времена, так что некоторые из ее участников здравствуют и поныне. Я, разумеется, изменил имена, да и названия улиц… Вы же знаете, мы, юристы, всегда полны раздумий. Принцип «думай-думай-думай» форменным образом стал нашим вторым «я», той частью профессии, с которой нам не расстаться до конца дней. Юрист, питающий равнодушие к своему делу, будь то судья или прокурор, или даже кто-нибудь из управленческого аппарата, или юрисконсульт банка или фирмы, короче, где бы он ни служил закону, изначально обречен на размышления. И если та или иная проблема не побуждает юриста к обдумыванию, он – шарлатан. Вот поэтому стоит вам задать юристу вопрос, как вы тут же услышите: «Все зависит от того, под каким углом на это взглянуть…»
Но я снова отвлекся. Вам еще не раз придется быть этому свидетелем, если пожелали дослушать историю о «Деле с пеларгонией». Так на чем я остановился? Ах да, в тот июльский четверг на тихой улочке… я ее вам не называю, поскольку очень не хочется задевать права ныне здравствующих персонажей. Одно только скажу: улочка эта названа в честь человека, у которого день рождения 16 октября и который вообще не имеет ни малейшего касания к данному делу – не более чем Никейский собор.
Стало быть, тихая улочка, деревья, ухоженные палисадники, район вилл, но не тех, где они больше напоминают дворцы и где люди, по нашему мнению, вовсе на заслужившие подобных благ жизни, скрывшись от людских глаз, подсчитывают барыши, а куда более скромный и доброжелательный, – часть улочки занята постройками, возведенными лет восемьдесят назад порядочными и солидными зодчими, а не нынешними архитектурщиками от кульмана. Поближе к парку присоседились изящные домики в стиле модерн… Мне хорошо знаком этот район, поскольку там жил один мой ныне, к прискорбию, уже покойный друг, в свое время часто навещаемый мной.
И вот в дверь такого домика в стиле модерн позвонила неприметная женщина в красно-коричневом манто, У которой в левой руке – ибо правой она нажимала на кнопку звонка – был обернутый в целлофан стебель пеларгонии.
Или мне все-таки начать по-другому? Может, я и начну по-другому. В понедельник, то есть за четыре дня до описываемых событий… И прежде чем вы, с некоторой долей иронии, разумеется, спросите меня, какие же исторические события произошли в тот день, перво-наперво скажу вам: никаких, во всяком случае, насколько мне известно, но зато имели место некие события, имеющие касание к литературе. Как раз в тот день вышел в свет один из самых значительных, если не самый значительный роман, появление которого и не позволяет мне заняться писательством, что по идее должно было бы дать повод к размышлениям и тем недостойным писакам, которые ныне валяют без разбору… Ну хорошо, хорошо, в тот понедельник раздался звонок в доме одного, скажем так, достойного всяческого доверия и уважения врача-рентгенолога. Вероятно, вы можете упрекнуть меня в тавтологии, и верно – разве может быть врач-рентгенолог не достоин всяческого доверия и уважения?… Я не случайно говорю «врач-рентгенолог», это термин условный, ибо речь идет о человеке, заслуживающем ничуть не меньшего доверия, назвать настоящее имя и род занятий которого я по изложенным выше причинам не могу… Так вот, раздался телефонный звонок у… Назовем его… а как же все-таки мне его назвать? Вот как: доктор Раймунд Ванзебах. Отчего Ванзебах? Дело в том, что предосторожности ради рассказчик почти всегда называет своих персонажей «Майер» или «Мюллер», или вообще «герр А», «фрау Б», а подобный подход нагоняет на меня скуку.
Итак, Ванзебах. Врач-рентгенолог доктор Раймунд Ванзебах. А телефон в его доме зазвонил приблизительно в 4.30 утра.
– Где ты торчишь? – услышал Ванзебах, сняв трубку и представившись.
Так вот, «Где ты торчишь?», мол, «собирайся в дальний путь!». Признаюсь, концовка моя. Речь идет об одной песне для хора, если не ошибаюсь, это Орландо ди Лассо,[1] может статься, она имела какое-то отношение к тому, что задумали Ванзебах и звонивший ему в столь ранний час. Хотя, принимая во внимание психологический тип звонившего, несколько опрометчивым будет причислить его к обожателям Орландо ди Лассо.
Звонившим был… Подождите, подождите, сейчас сочиню для него подходящие имя и занятие… Как вам покажется Шлёссерер? Гейнц К. Шлессерер. Буква «К» между именем и фамилией настораживает. Но не хочу показаться вам несправедливым, мне, например, известно множество весьма симпатичных и уважаемых людей с буквами между именем и фамилией, например, всеми ценимый писатель Ганс Ф. Нёбауэр. Это «Ф» – вы ведь уже свыклись с моими отклонениями от темы? – так вот, эта буква имеет одну любопытную особенность: никто даже из ближайших друзей Небауэра представления не имеет о том, какое второе имя скрывается за ней. Известно только, что имя это не Фридрих, не Франц, не Фердинанд, и не Фридолин, и не Фритьоф. Издатель Небауэра в свое время даже учредил приз тому, кто сумеет проникнуть в эту тайну. По моим предположениям, второе имя Небауэра – Фафнер или Фазольт. Не исключаю даже Фейрефица – помните из «Парцифаля» Вольфрама:[2]
Сей Лесоруб, сей рыцарь смелый,
Под стать сорокам черно-белый
(И белолиц и чернолиц),
Отважный воин Фейрефиц [3],
Все, все, будет нам лирических отступлений.
Итак, Гейнц К. Шлессерер. Род занятий: оптовая торговля электротоварами. Ну конечно, не бог весть какой крупный опт, но все же прибыли от него хватило на виллу в стиле модерн. И заметьте, не на найм ее, а на владение в собственности.
Должен здесь сделать одно признание. Того, кто позвонил в то утро, хоть и звали по-другому, тем не менее он на самом деле был оптовым торговцем электротоварами. Тогда ему было под шестьдесят, сейчас он уже умер, причем умер в исправительном учреждении, в котором, по моим подсчетам, провел без малого десять лет, и, как мне представляется, совершенно незаслуженно, поскольку был невиновен. Но что означает пресловутое «невиновен»? Вы ведь помните тот сомнительный, устаревший ныне (устаревший ли?) воспитательный принцип, согласно которому если ребенку за его проказы пожаловали затрещину, а потом выяснилось, что он не проказничал, пожаловавший ему затрещину взрослый, желая успокоить в первую очередь себя самого, утверждает: «Ерунда это все, так или иначе он бедокур, стало быть, и затрещина поделом».
