Герберт Розендорфер - Письма в древний Китай
Обзор книги Герберт Розендорфер - Письма в древний Китай
Герберт Розендорфер
Письма в Древний Китай
Письмо первое
(среда, 14 июля)
Дорогой друг Цзи-гу,
будущее — это бездонная пропасть. Повторить свое путешествие я бы ни за что не решился. Даже мрачнейший хаос — ничто по сравнению с тем, что предстоит многострадальному роду человеческому. Если бы я мог, я бы возвратился немедленно. Мне кажется, будто я попал в ледяную пустыню (хотя здесь сейчас лето).
В этот раз сообщу лишь, что до места я добрался, учитывая всю необычность путешествия, сравнительно благополучно. В теперешнем положении я могу лишь бегло начертать несколько иероглифов и положить письмо на почтовый камень. Надеюсь, что ты найдешь его. С великой любовью приветствую тебя —
твой Гао-дай.
Письмо второе
(суббота, 17 июля)
Дорогой друг Цзи-гу,
будущее — это бездонная пропасть. Эти слова я, кажется, уже писал в письме, оставленном на почтовом камне три дня назад.
Надеюсь, ты нашел его и более не опасаешься за мою судьбу.
То, что я успел увидеть, настолько отличается от всего знакомого и привычного, что я даже не знаю, с чего начать. Здесь…
Хотя, наверное, нужно писать не «здесь», а «сейчас». Но это «сейчас» представляется мне невообразимо чуждым: не могу поверить, что эта мерзкая страна и есть тот милый край, где я оставил тебя тысячу лет назад. Теперь я понял, что тысяча лет — такой срок, которого не в состоянии охватить человеческий разум.
Конечно, каждый, кто умеет считать, может начать отсчет: один, два, три… и дойти до тысячи, убеждая себя при этом, что каждая единица означает ушедший год, смену поколений, императоров, даже династий, смещение звезд с их обычных мест… И все же осмелюсь утверждать: тысяча лет — это нечто большее, чем сумма прошедших лет. Это настоящая гора времени, такая огромная, что преодолеть ее не в силах даже самые отважные птицы нашего воображения.
Тысяча лет — это не промежуток между «сейчас» и «тогда». Это именно «здесь» и «там». Поэтому я буду писать «здесь».
К моему великому счастью, мне удалось найти наш почтовый камень, так что я могу оставить на нем письмо для тебя. Найти его помог мне один человек, который уже очень много для меня сделал и делает. В следующий раз я напишу о нем подробнее.
Без него я не сумел бы отыскать дорогу к почтовому камню, потому что наш родной Кайфын[1] неузнаваемо изменился, так что иногда мне кажется, что это вообще другой город. Вероятно, это оттого, что река изменила свое течение: теперь она несет свои воды точно на север. Сам город теперь непомерно велик, и в нем царит такой шум, что вынести его едва способно человеческое ухо. Ни от одного из дворцов, казавшихся нам воздвигнутыми на века, не осталось и следа (по крайней мере в тех кварталах, где я успел побывать), не говоря уже о жилищах простых людей. Даже холмы исчезли. Местность совершенно ровная, только дома торчат, точно зубчатые скалы, и редкое дерево достигает их высоты. Ничто, ни единого камешка не показалось бы тебе знакомым. Не понимаю, как могло все так измениться. Увы, наши варвары-внуки, напоминающие толпу грубых, необразованных дикарей, пожалуй, и в самом деле способны были сровнять с землей прекрасные холмы. Кажется, даже небо бежало отсюда в далекие края, не вынеся копоти и грязи. Меня не покидает мысль, что я действительно переместился не только во времени, но и в пространстве.
Пишу тебе, сидя на камне. Шум, царящий вокруг, еще можно вынести: в одном-двух ли[2] отсюда он гораздо сильнее. Где-то невдалеке от этого камня находился дом, в котором тысячу лет и три дня назад я обнял тебя на прощание. От дома тоже не осталось ни пылинки. На его месте выстроена череда неуклюжих хижин. Того камня, который мы с тобой установили в парке, я также не смог найти. А мы-то надеялись, что он простоит тысячу лет!
К счастью, моя судьба не зависит от тех ланов[3], которые скрыты в его полости. Моих пятидесяти ланов хватит на все мои нужды.
А на крайний случай, как ты помнишь, у меня есть еще пять золотых чашечек изящной работы.
Мне очень хотелось бы вернуться назад теперь же, но я вынужден ждать вычисленного нами часа, а он наступит только через восемь месяцев. Зачем только злополучная любознательность забросила меня в это недоброе будущее, не знающее ни тишины, ни величия! Помолись о моем благополучном возвращении. Передай привет моей Сяо-сяо, которую после тебя, мой друг, я люблю больше всех на свете —
Гао-дай.
Письмо третье
(вторник, 20 июля)
Любезный друг Цзи-гу,
да, на дне этой пропасти, этого мрачного водоворота будущего — я воистину обнаружил человека. Чтобы не нарушать законов справедливости в отношении внуков, скажу, что нашел я даже двух человек и, размышляя сейчас о втором, не исключаю, что он сможет стать моим другом, хотя я, как тебе известно, до крайности скуп на дружеские чувства. И хотя господин Шу Ши-ми (так зовут этого второго) тоже слишком много шумит, я чувствую, что от него меня отделяют не сто тысяч ли, как от всех остальных, а только девяносто девять тысяч. Все остальные же, за исключением этого второго, представляются мне огромными сероликими крабами, ни в чем не похожими на нас с тобой или известных нам людей.
Разумеется, господин Шу Ши-ми так же далек от меня, как и остальные, но он помогает мне понять этот чуждый для меня мир.
Познакомился я с господином Шу Ши-ми весьма странным и не самым достойным для меня образом. Сейчас я опишу тебе наше знакомство, и ты увидишь, сколько бед мне пришлось претерпеть за те несколько дней, пока я нахожусь «в путешествии». Пишу я, сидя за столом господина Шу Ши-ми, в его доме. Его самого дома нет. Наш почтовый камень находится, к счастью, недалеко отсюда, и в случае необходимости я могу теперь и сам отыскать его.
Перед отъездом мы с тобой много говорили о предстоящем моем предприятии, которое многие назвали бы небезопасным. И ты, мой любезный друг Цзи-гу, изобретатель математического прыжка во времени, стал единственным, кто знает об этом моем путешествии. Мы говорили о многом, но ты, наверное, помнишь, что одним из важнейших путевых наставлений я счел для себя слова великого Мэн-цзы[4]: «Кто хочет наблюдать, должен сам оставаться невидимым». Поэтому я, как ты сам видел, выбрал для путешествия самое неброское платье, какое только мог найти, отказался от всех знаков моего звания гуаня четвертого ранга[5] и даже сложил с себя золотую цепь начальника императорской Палаты поэтов, именуемой «Двадцать девять поросших мхом скал», чего, в сущности, не имел права делать. Мне хотелось остаться незаметным, невидимым наблюдателем. Но в этом безумном будущем не только изречения Мэн-цзы, но и вся книга Ли-цзи[6] не принесли бы никакой пользы. Мое платье, которое мы признали «неброским», здесь настолько выходит за рамки привычных представлений, что, даже нарядившись женщиной или нацепив украшения дворцовой собаки, я не вызвал бы большего недоумения.
Само путешествие прошло без осложнений и длилось не более мгновения. Мы не зря проделали столько предварительных опытов. После того как я обнял тебя на мосту через канал Голубых Колоколов, по всем расчетам показавшемся нам наиболее подходящим для перемещения местом, и проделал все необходимые действия, меня подхватила какая-то невидимая сила, подобная ураганному ветру. Сначала я еще видел твое красное платье, а потом наступила темнота. А в следующий миг я, растерянный, уже сидел на том же мосту через канал Голубых Колоколов, только все выглядело совсем иначе. Ни одного дома, ни стены, ни даже камня не осталось от того, что я только что видел. Страшный шум тотчас же обрушился на меня со всех сторон. Я сидел на земле, крепко держа свою сумку, и моим первым желанием было немедленно вернуться назад. Но ты знаешь, что это невозможно. А первая моя мысль была о Сяо-сяо: скучает ли она обо мне? Теперь я долго не смогу ее приласкать. Да и ей тоже придется долго ждать меня.
Мост, на котором я очнулся, совершенно не похож на тот, на котором мы с тобой расстались. Правда, он и сейчас пересекает канал Голубых Колоколов, но сделан не из дерева, а из камня, очень плохо обработанного, и вообще, видимо, сложен без любви. В этом «здесь» все сделано без любви. Все же я подумал: какое счастье, что мост и через тысячу лет остался на месте. Ведь после того, как старый деревянный мост сгнил или развалился, новый могли соорудить выше или ниже. Тогда я, прибыв, очутился бы в воде, что, конечно, было бы неприятно, хотя и не опасно, потому что канал Голубых Колоколов давно уже не так глубок, каким ты его знаешь, зато невообразимо грязен. Грязь здесь вообще почти на всем. Грязь и шум царят повсеместно. Грязь и шум — вот та пропасть, в которую влечет нас будущее.
