Анатолий Степанов - Привал странников
— Вы на комбинате ужасно серьезный.
Алик ждал Тимку, и поэтому по небрежности ответил невежливо:
— Уж какой есть.
— А здесь простой, веселый, — она не хотела замечать грубости.
— Парень я простой, провинциальный, — пропел Алик, точно попадая в баянистову музыку. Под эту музыку получалось все.
— Уж до того простой, уж до того провинциальный! — сказала Ася грустно.
— Александр, пошли! — крикнул Тимка издалека.
— Вы меня извините, Асенька. — Алик остановился и слегка прижал ее к себе. На миг ощутил ее груди, учуял острый запах волос и захотел, чтобы так было долго.
— Идите, — сказала она. — Идите. Только не напивайтесь.
Он хотел обидеться, но уже не хотел оставаться. Ничего не сказав, он кинулся в темноту на Тимкин голос.
Они сели у овражка. Снизу несло нежной травяной прелью. Тимка и стакан принес. Алик принял дозу и лег на спину. Тимка звучно принял свою. Алик закрыл и открыл глаза. Звездный небосвод дрожал над ними. Они лежали на траве, и опять для них стала слышна жалобная гармоника, и шум молоковозов, и пронзительные вскрикивания простодушно кокетничающих девчат.
Тимка выпил из горлышка и закашлялся. Откашлявшись, сказал:
— С приветом. — И утер слезы. — А теперь — с новыми силами — на танцы. Девки дуньковские — персики! Щипай — не ущипнешь. Лучше лапать. Сэло!..
Они игриво зашагали на звук гармошки. Отработав последний номер, гармонист застегнул гармошку и пошел спать. Стали потихоньку разбредаться и девчата.
— Пошли, пошли! — Тимка дергал Алика за рукав. — Вон две курочки потопали! Ничего себе, слово пролетария!
Они догнали курочек, которые топали довольно быстро.
— Разрешите присоединиться. Скучаем, — взял быка за рога Тимка.
Девчата молчали. Тогда он продолжил:
— Мой друг Александр. Большой человек. Хочет жениться. — Тимка вздохнул и добавил: — Я тоже холостой.
Алик изучал обветренные свежие девчачьи лица. Лица были строги и, по дуньковскому этикету, ничего не выражали.
— Холостая жизнь тяжела, — продолжал Тимка. — Один в поле не воин. Своя рубашка ближе к телу. А рубашку-то постирать некому и чего другое справить тоже. Девочки, выходите за меня замуж!
Тимка попытался было облапить ближайшую, но отдернул руку, потому что девицы вдруг оглушительно рявкнули частушку:
Цветет в Тбилиси алыча
Не для Лаврентья Палыча,
А для Климент Ефремыча
И Вячеслав Михалыча!
— Тима, я пойду, — попросился Алик.
— Не понимаешь своего счастья, а еще высшее образование имеешь! Нет, весь я не уйду! — решил Тимка и сделал Алику ручкой! Гремели частушки!
Спать не хотелось, и Алик пошел по деревне. Он шел по шоссе, считая звонкие свои шаги и дошел до окраинного холма, где гулял ветер. Он стоял на ветру, спиной к деревне и слушал далекие частушки, шум деревьев, печальный паровозный крик. Что-то ткнулось ему между лопатками, и сердце оборвалось от ужаса. За спиной стояла Ася. Она была в резиновых тапочках, вот в чем дело. Она протянула ему руки, и он взял их в свои.
— Саша, Саша, — сказала она, и он задохнулся.
Потом они лежали на его куртке. Под курткой была свежескошенная трава, и пахла она позабытым детством. На востоке небо уже серело, а звезды блекли. Ася мерзла и старалась спрятаться в его руках, в его ногах. И говорила с закрытыми глазами.
— Я счастливая сегодня. А ты?
— А я ушел от своего счастья. Так сказал Тимка.
— Тимка — дурак и нахал. Не обижай меня, Саша.
— Глупенькая моя, — сказал он, потому что это надо было сказать.
— Я хотела этого с тобой, — призналась она.
— Тебе холодно. Пойдем, я провожу тебя, — предложил он. Ася вздохнула, открыла глаза, жалко улыбнулась и села.
— Пошли.
У избы он поцеловал ее. Она вяло ответила и ушла. До своей избы он бодро бежал и с радостью проник в вонючее тепло.
Алик трясся на тракторной телеге и жалел себя. Жалел, потому что по глупости не взял из Москвы резиновых сапог, потому что выпитое натощак молоко бурчало и переливалось в животе, потому что на жестком неровном тюфяке спал всего три часа.
Лес был хорош. Трактор остановился. Алик спрыгнул на землю, и ботинки его ушли в зеленую траву и невидимую воду.
— Я ж говорил: без резиновых сапог не проживешь! — обрадовался Тимка.
— Много говоришь, Тимофей, — сказал пожилой щуплый мужик и протянул Алику пару высоких галош. — Для тебя прихватил, если грязно будет.
— Много говоришь, Тима, много говоришь! — Алик ликовал и влезал в галоши. — Уж не знаю, как благодарить, Петрович.
— Веревочкой подвяжи, грязь галоши засасывает. Опять одни ботиночки останутся. — Петрович протянул Алику кусок бечевки.
— Спасибо, Петрович, полбанки с меня.
— С ним разопьешь. — Петрович ткнул пальцем в Тимкин живот и отошел к трактористу, который, отыскав место повыше и посуше, обихаживал там себе ложе из брезента, для того, чтобы лежа, с комфортом наблюдать, как будут корячиться с бревнами нахальные языкастые москвичи.
— Ну, Александр, отмочил ты с банкой! — Тимка кис со смеху. Петрович же запойный! Он и в деревню ехать согласился, чтобы ее, заразу, и не нюхать!
— Предупредить не мог? — обиделся Алик.
— Не успел, — оправдался Тимка. — Ну-с, граждане, белыми ручками за черные бревна, и — раз!..
Бревна лежали вразброс. Как срубили их осенью, как очистили от ветвей, так и оставили. Бревна привыкли здесь, вросли в вялую серую землю.
Сначала раскачивали и выворачивали из земли, потом тащили по скользкой траве, затем по двум слегам закатывали на тракторную телегу. За полчаса вшестером — девять кубов.
— Колхозник! — крикнул Тимка трактористу. — Заводи кобылу!
Тракторист сложил брезент и нехотя побрел к машине. Москвичи вскарабкались на телегу: застучал мотор, и поезд потихоньку тронулся. Тракторист, видимо, хотел объехать разбитую в дым свою же колею, и поэтому взял левее — ближе к спуску в овраг, но не рассчитал, и телега, которую занесло на повороте, боком поползла вниз, сметая мелкие кусты и завалы хвороста. Москвичи в веселом ужасе прыгали с телеги.
— Совсем одичал, крестьянский сын?! — злобно осведомился Тимофей.
Тракторист, видя, что телега остановилась, упершись в единственное дерево на склоне, заглушил мотор. Все закурили от переживаний. Некурящий Петрович от нечего делать пошел смотреть, что с телегой.
— Мужики, сюда! — вдруг крикнул он.
Сметя хворост и проскользив до дерева, телега открыла вход куда-то, прикрытый дощатой крышкой. Тимка догадался:
— Блиндаж еще с войны!
Только сейчас Алик понял, что мягкие, заросшие травой углубления по овражному берегу — окопы сорок первого года.
— Дверца-то никак не военная, свежая дверца-то! — возразил Петрович. Решительный Тимка подошел к дверце и открыл ее. Из темной дыры вырвалась стая энергичных золотисто-синих крупных мух и удручающая вонь. Тимка зажал ноздри, шагнул в темноту и тут же, не торопясь, вновь объявился.
— Ребята, там — мертвяк, — сказал он.
— Шкелет, что ли? — спросил тракторист.
— Шкелет не воняет, — ответил Тимка.
— Что ж это такое, что ж это такое?! — завопил тракторист.
— Сообщить надо, — решил Петрович.
— А ты не врешь? — вдруг засомневался тракторист. — Знаем ваши московские шуточки! — и радостно кинулся в блиндаж. И тут же выскочил из него, заладив по новой: — Что ж это такое, что ж это такое?..
— Мы здесь покараулим, чтоб все было в сохранности, а ты дуй в деревню и сообщи по начальству, — приказал ему Алик.
Первым прибежал высокий, с виду городской парень. Задыхаясь от быстрого долгого бега, он выкрикнул:
— Где?!!
— А ты кто такой? — строго спросил Тимка.
— Я — работник МУРа Виктор Гусляев, — представился парень, показал книжечку и повторил вопрос: — Где?
Тимка, присмиревший при виде книжечки, кивнул на дверцу. Гусляев нырнул в темноту, где пробыл значительно дольше первопроходцев. Вынырнул наконец и распорядился:
— Никому к блиндажу не подходить, — осмотрел шестерых, решил для себя: — Наш наверняка, не областной.
— Ему, вероятнее всего, без разницы теперь, чей он — ваш или областной, — Алик приходил в себя.
Услышав такое, Гусляев обрадовался чрезвычайно, вытащил записную книжку, вырвал листок, нацарапал на нем огрызком карандаша нечто и протянул листок Алику:
— Не в службу, а в дружбу. Я не могу отлучиться отсюда, а вас очень прошу сообщить из конторы по телефону обо всем, что здесь произошло.
— Не в вашу службу, а в нашу дружбу, — бормотал Алик, изучая листок бумаги, на котором значилось имя, отчество и фамилия Ромки Казаряна и номер телефона. — А почему Роману Суреновичу? Может, сразу Александру Ивановичу Смирнову?
— Его нет, он в отъезде, — автоматически ответил Гусляев и только потом удивился: — А вам откуда известно, что Смирнов — мой начальник?
