Ирвин Уоллес - Семь минут
— Это лежало рядом с лампой.
— Я держу ее под рукой, потому что приходится все время туда заглядывать при подготовке к процессу. Знаешь, она мне совсем не надоедает. — Он бросил трусы на стул и лег в постель. — Дорогая, я по-прежнему хочу, чтобы ты прочитала ее.
Фей бросила книгу на столик и села, откинувшись на подушку.
— Я прочитала ее вчера ночью, Майк, — елейным голосом сказала она.
— Почему же сразу не сказала? — Он придвинулся к ней и приподнялся на локте. — Ну, теперь-то ты согласна со мной?
Фей протянула руку и погладила его обнаженную грудь.
— Майк, сейчас, когда мы в постели, самое время для откровенного разговора, правда?
— Какого еще откровенного разговора? Ты имеешь в виду книгу?
— Да, потому что…
— Дорогая, разговор может подождать. Давай поговорим позже. Сейчас я…
Он начал обнимать Фей, но она подняла руку и остановила его:
— Нет, пожалуйста, именно сейчас. Это займет не много времени. Потому что книга… Он вошла в наши жизни. Не возражаешь?
Его желание улетучилось, на смену страсти пришло раздражение.
— Возражаю? Почему я должен возражать? — Барретт постарался говорить ровным голосом. — Если хочешь сначала поговорить, давай поговорим. Для дачи показаний суд вызывает потрясающую и неотразимую Фей Осборн…
— Майк, я буду говорить серьезные вещи.
— Я буду серьезно слушать, — кивнув, сказал он.
— Ты согласен, что мы должны быть кристально честными по отношению друг к другу?
— Да, кристально честными.
— Хорошо, Майк. Сейчас я расскажу тебе о твоей драгоценной книге. Нет, не думаю, что ты прав. Я считаю, что ты ошибаешься. — Она дотронулась до его плеча. — Майк, давай поговорим начистоту. Твои «Семь минут» мне страшно не понравились. Это грязная, вульгарная порнография, невероятно мерзкая и насквозь лживая. И я знаю, что в глубине души ты согласен со мной. Сейчас никто, кроме меня, тебя не слышит. Забудь о своем участии в деле. Я ведь сказала правду, Майк?
Он сел и покраснел.
— Нет, черт побери, не правду. Именно красота книги заставила меня согласиться защищать ее, а не наоборот, как ты думаешь. О чем ты говоришь, Фей? Я не могу поверить своим ушам. Правда, не могу. Как ты ее назвала?
— После того как я ее прочитала, мне захотелось вымыться с мылом. Я назвала ее вульгарной, грязной, порнографической и лживой. Если бы я раньше знала ее содержание, я бы никогда не разрешила тебе защищать такую гадость. Ты согласился, что мы должны быть честными, Майк. Я говорю честно.
— Ладно, ты говорила откровенно, но я хочу понять тебя. Что ты нашла в «Семи минутах» отличного от того, чем мы занимаемся каждую неделю и чем собираемся заняться сегодня? Ты считаешь то, что мы делаем, грязным и вульгарным?
— Майк, как ты смеешь сравнивать эти две вещи? — Фей гневно выпрямилась. — Мы не делаем ничего неприличного, говорим на приличном языке, наша любовь честна, но даже в этом случае я считаю это сугубо личным делом, которое нельзя выставлять напоказ. Секс должен принадлежать только двоим.
— А может, он принадлежал только двоим слишком долго и это нанесло людям вред? Что касается честности нашей любви, не спорю, но почему любовь в книге кажется тебе менее честной?
— Потому что она фальшивая, — настаивала Фей. — Героиня Кэтлин… Все ее мысли о любви направлены только на то, чтобы возбуждать. Они не имеют ничего общего с реальностью. Когда реальная женщина занимается любовью, она думает совсем не об этом, она испытывает совсем другие чувства. Джадвей передал мысли мужчины. Что, по его мнению, чувствует и думает женщина, занимаясь любовью. Даже доктор Кинси подтверждает мои мысли. Ты всегда цитируешь экспертов, так что позволь и мне процитировать его. Он считает, что женщины в порнографических книгах всегда превозносят размеры полового члена партнера и его способность заниматься любовью и что эти книги всегда преувеличивают ответную реакцию женщины и ее половую ненасытность. В твоей книге героиня изображена такой, какой хотят видеть женщин почти все мужчины, но в реальной жизни, — и сейчас, Майк, я говорю от себя лично, — женщины думают и чувствуют иначе. Только у Джадвея все изображено так низменно. Они унижают женщину. Майк, поверь мне, я знаю, я женщина.
Его мысли обратились к Мэгги, к женщине, которая тоже знала, и он сказал:
— Ты относишься к одному типу женщин, Фей, и ты знаешь свои чувства и мысли, когда занимаешься любовью, но немало женщин испытывают другие чувства, совсем другие.
— Как эта проститутка в книге?
— Как эта приличная женщина в книге. Ее мысли, чувства, воспоминания и желания очень близки к тому, о чем женщины думают или что чувствуют, но боятся признаться в этом.
— Ни одна женщина на земле не допустит таких грязных мыслей. И ни одна женщина на земле, за исключением, может, женщины с панели, не станет даже думать, не говоря уже о том, чтобы выражаться, таким языком.
— Каким языком? О каком языке ты говоришь?
— Обо всех этих нецензурных словах. Как она выражает свои чувства и… что думает о своих интимных частях.
— Ну, какое слово конкретно? — потребовал Барретт. — Какое слово показалось тебе отталкивающим?
— Пожалуйста, Майк, ты знаешь, я не могу произнести его. Оно мне ненавистно… оно грязное.
— Ты о том, как Кэтлин описывает свои чувства словом, изображающим женские половые органы?
— Майк!
— Это слово?
— Майк, прекрати.
— Дорогая, послушай меня. Этим словом люди пользовались еще в средние века. Оно произошло от латинского «cuneus», что означает «клин». Джадвей не первым употребил его. Джеффри Чосер использовал его. Лоренс Стерн использовал его. Джон Флетчер использовал. Лоуренс использовал. Конечно, это вульгаризм, но это слово употребляет в своей речи бесчисленное множество мужчин и женщин, оно живет в миллионах и миллионах голов. Что плохого, если у писателя хватило смелости использовать слово, точно описывающее то, что на самом деле происходит в голове женщины? — Он постарался успокоиться. — Фей, это слово можно найти в «Кентерберийских рассказах», например в рассказе батской ткачихи. Кроме него Чосер использует «queynte», что, по мнению ученых, имеет то же самое значение. Ты хочешь запретить Чосера за то, что он использовал эти слова?
— Майк, я не ребенок, — гневно ответила Фей Осборн. — Не надо читать мне лекций и вести себя, как учитель с ученицей. Я просто говорю тебе, что я женщина и, как большинство женщин, оскорблена этим словом. Мне плевать, кто употреблял его — Чосер, Лоуренс и все остальные. Те, кто его используют, ничего не знают о женщинах, они враги женщин, хотят унизить их и привить неуважение к женщине своим читателям, молодым и старым. Не смотри на меня так, Майк. Я знаю, что права, а ты ошибаешься. Мне ненавистен такой язык, и я не хочу, чтобы ты связывался с этой грязью. Все больше и больше убеждаюсь, как был прав отец, когда пытался удержать тебя от участия в этом деле. Он знал, что оно запачкает и испортит всех, кто примет в нем участие. И оно уже заставляет тебя говорить такие вещи, которые, я знаю, ты бы никогда не сказал сам.
Ее упоминание об отце вновь лишило его мужества, и гнев отступил, оставив после себя лишь легкое раздражение.
— Я уже влез в это дело и буду продолжать, — напряженным голосом ответил Майк. — Что касается мнения Джадвея и моего относительно того, что происходит в головах женщин, возможно, мы оба не правы. Может, мы никогда не узнаем этого. Может, женщины сами не знают этого. Но я уверен в одном: использование определенного языка как литературный прием, призванный оттенить тайные потоки мысли, может послужить достаточным основанием для употребления вульгаризмов.
Последние минуты Фей смотрела на него и старалась понять, насколько он разозлен. Так думал Барретт. Сейчас она нежно улыбнется и попробует найти компромисс. Ее рука накрыла его руку.
— Я рада, что ты хоть немного постарался понять меня, а я попытаюсь понять тебя. Я знаю только одно: я — женщина, и я против всего, что унижает меня. Я женщина и требую уважения к себе и любви. Ты знаешь это, Майк.
— Конечно.
Она отпустила его руку, медленно откинулась на подушку и привлекла его к себе. Сейчас он лежал рядом с ней. Фей пробежала пальцами по его волосам.
— Извини, Майк, — мягко произнесла она. — Я не хочу спорить об этой ерунде. Я хочу любить тебя.
Она прижалась к Барретту и положила голову ему на грудь.
— И я знаю, что было в моей голове все это время. В ней не было ни одного неприличного слова, в ней было единственное слово, и это слово «любовь». Я думала, как хочу тебя, как ты мне нужен и что я желаю нам обоим только добра.
— Да, — согласился Барретт и вспомнил слова Корнеля: «О небо, сколько же добродетелей ты заставляешь меня ненавидеть!» Но не произнес их.
