Сергей Валяев - Провокатор
Двухэтажный кирпичный дом прятался в яблоневых деревьях. Табличка на воротах утверждала, что дом № 34 находится на улице имени Минина и Пожарского. По двору гуляли неторопливые пыльные куры. У конуры дремал кобельсдох. На огороде паслась коза. На веревках сушилось белье, похожее на флажки капитуляции. Молодая женщина готовила обед на летней веранде. С улицы вбежал мальчишка лет одиннадцати, с пронзительно-васильковыми глазами и русым чубчиком:
— Ма, чего звала-то?
— Санька, иди в баню, помоги тезке.
— А чего? Дед Шурка приехал?
— Да.
— Ур-р-ра! — И галопом помчался на огород, где за пыльными кустами пряталась деревянная банька.
Скорый поезд № 34 тормозил: впереди планировалась короткая остановка в городке Н. Вдоль ж/пути тянулись пакгаузы, горы угля и речного песка, убогие хибары дач, жухлые мелкособственнические огородики с оборванными пугалами…
Старик с седым ежиком уже находился в тамбуре и через грязное стекло глядел на этот неприглядный мир. У его ног жалась новенькая клетка для птиц. В тамбуре появилась Проводница, хохотнула:
— Ну чего, покойничек, сейчас будем десантироваться! Ты с клеткой бережнее, а то дрова справишь. Народец озверел до крайности.
— Ничего, красавица, — хекнул дедок. — Я еще живее всех живых.
— Ну, гляди в оба.
…Скорый встречали. Встречала невероятно-галдящая, агрессивная, жаркая толпа привокзальных торговцев. В открытые окна предлагали все: от водки-колбасы-яблок-семечек-валенок-тряпья до револьверов и самоваров местных умельцев. Облепив вагоны и теша пассажиров, бабки и мужички, казалось, приступом хотели взять ж/крепость на колесах. Проводницы отбивались как могли. Над платформой висел дикий, надрывно-азиатский вой звуковое тавро беды, нищеты и Божьего проклятия.
Точно щепу, старика швырнуло из тамбура в это безобразно-базарное, бушующее море. Охраняя клетку от повреждений, дедок поднял ее над головой. Скорый, лязгнув буферами, начал поступательное движение вперед. Какой-то великовозрастный шалун, выпростав руку из окна СВ, вырвал клетку — и та словно поплыла по горячему воздуху. Старик, пуча глаза, остолбенел с поднятыми руками. Потом побежал, крича какие-то проклятия и потрясая кулаками. Был смешон и нелеп. Клетку же скоро отбросили из-за ненадобности, и она в свободном своем полете вздребезданулась о чугунный столб…
Перрон быстро опустел — торгашеская шумная волна прибилась в тень вокзала до следующего штормового навала. У края перрона притормозила «Победа». Из авто выбрались два старика, Минин и Дымкин. Осмотревшись по сторонам, пошли на поиски…
Тот, кого они искали, сидел на корточках у столба. Сгребал мелкий хворост разбитой клетки, будто собираясь развести костерок.
— Алексей? Алеша? Ухов? — Минин тронул плечо товарища.
Старик с седым ежиком трудно поднялся на ноги:
— Эх, хотел Саньке… клетку… Стервецы…
— Ладно, Алеха, пустое… Еще смастеришь. — Встречающие обняли друга. — Молодец, что приехал.
— А Шурка-то Беляев?
— О-о-о, Шурка уже баньку маракует. Ты ж его знаешь, жуть хозяйственный, как вошь на сковороде.
— Как бы баньку не спалил, — заметил Ухов. — Надо поспешать, братцы.
— Правда твоя! — И старики покинули грязную платформу, по которой гулял мусорный ветер.
О, русская банька — чудо из чудес. С легким паром, с молодым жаром! Что может быть прекраснее и целебнее в жизни для тела и духа. Пар костей не ломит, а простуду вон гонит. Пар добрым людям по скусу. Отхлещет себя русский человек березовым веничком, полежит на горячем полке до сладкой одури и будет с тела сухарек, а с души лебедь-с… Хорошо! И вроде жить дальше не страшно! И за милую отчизну живота своего не жалко.
…Клубился крепкий пар — пар скрадывал старость и лица. Только по голосам можно было угадать, кто есть кто. Голоса были молоды, точно старики сбросили с плеч многопудье лет.
— Эй, мужики! — кричал Минин. — А деревеньку-то помните? Как ее?.. Пер… Пер…
— Пердищево! — был прост Беляев.
Все захохотали, захихикали, замахали вениками. Минин вспомнил:
— Первищево!.. За Курском… Как тогда в баньке исповедовались? У-у-у!
— Сорок третий — как вчера, — выдохнул Ухов.
— Да, накромсали фрицев, — проговорил Дымкин.
— А они нас, — заметил Беляев.
— А мне обещают триста марок в зубы… компенсация, — признался Ухов.
— И возьмешь, Леха? — спросил Беляев.
— И возьму, Саня.
— Вот-вот, кто кого бил, кто кого победил? — снова спросил Беляев. Суки продажные, шкуры кремлевые.
Минин у печи закричал:
— Мужики, вжарю парку!
И вжарил. Все заорали не своими голосами:
— Ууааа! Ааа! Хозяйство ж вкрутую!.. Командир, а ты как тот барин: дом, банька? — позавидовал Беляев.
— Шура, чужому счастью завидовать — своего не видать, — укоризненно заметил Дымкин.
— Демхер нам всем в жопу — вот что такое счастье, — сказал Беляев.
— А ты не подставляйся, милок, — перевел дух Ухов.
— Ага, как в том анекдоте! — хохотнул Беляев. — Сбирает мужик в лесу грибочки. Вдруг из кустов бабка с ружьем: «Чего, милай, чай, хошь меня, старую, дрюкнуть?» Мужик: «Не, бабка, и мыслей нетуть». А та: «А-а-а, прийдец-ц-ца».
Все засмеялись. Выступил Дымкин:
— Дедок зашел случаем в магазин, где компьютеры. Выходит, головой качает: «Ну, новые русские, совсем того — коврик для мышки?!»
Посмеялись. Ухов спросил:
— А про Кремлевскую стену?.. Гость столицы у стены спрашивает москвичку: «А чего, гражданка, стена большая? Такая высо-о-окая?» А та: «Чтоб бандиты не перелазили». А гость спрашивает: «Отсюда туда — или оттуда сюда?»
Все хохотнули, но смех был грустен и печален. Беляев закричал:
— А хотите стих? «Как она там ни вертелась, / Как ей только не хотелось…» Это я про демократию нашу, мать ее, сучу, так!
Минин крякнул:
— Мудозвон ты, Шура! И стих твой…
— А что, командир, стих мой неверный? — нервно взвизгнул Беляев.
— Хватит вам, голожопники, — попытался примирить всех Дымкин.
— Что и говорить: стих верный, — заметил Ухов.
— Ну? — удивился Беляев.
— Хрен гну! — заорал в сердцах Минин и плеснул на камни из ковша — и пар, как горький дым войны, накрыл и его, и его боевых друзей, их голоса, их тела… И казалось, что их уже нет, молодых и бесстрашных.
И сидели старики в тихом плодоносном саду — отдыхали после баньки. И печаль была на их светлых лицах. И слушали они себя и тишину. А тишина была такая, что был лишь слышен непобедимый, неутомимый червячный жор в наливных яблоках.
— Помирать не хочется, а надо, — сказал потом Ухов.
— Первый я, — то ли пошутил, то ли нет Минин.
— А моя Тася, внучка, говорит, — вспомнил Дымкин, — ты, дед, скоро умрешь, а я тебя жалеть не буду, ты меня заставляешь кашу есть.
— Ага! — нервно вскрикнул Беляев. — Всем нам уж могилку братскую сготовили. Всех мы пережили, а этих… — неопределенно кивнул в сторону дощатого нужника.
— Вошка и гнида — даже людям хорошим не обида, — глубокомысленно заметил Ухов.
— Вот-вот! Видно, харчи дешевы стали — рыло, гниды, себе сростили! закричал Беляев. — Пидрасссы!
— Саня, черт! — не выдержал Минин. — Что ты все каркаешь?
— Во! Анекдот вспомнил про ворон, — решил снять напряжение в беседе Дымкин. — Новая американская ракета вот-вот взлетит…
— Уже смешно, — сказал Ухов.
— А на дереве у стартовой площадки две вороны. Первая говорит: «Взлетит!» «Не взлетит!» — каркает ее подружка. Запуск — ракета взрывается. «Это ты накаркала», — говорит первая. А вторая: «Служу Советскому Союзу!»
Старики засмеялись, но вяло; похекали, запили кашель и горечь кваском, понимающе поглядели друг на друга. И замолчали. И сидели в белых нательных рубахах. И тишина была такая, что был лишь слышен непобедимый, неутомимый червячный жор в яблочных сердцевинах, похожий на хруст ломаемых человеческих судеб.
Освежившись под душем, я почувствовал, что мир приобретает привычные очертания. Классов заторопился:
— Не пей, прошу тебя, Саныч. Сегодня ты должен быть трезвым как стеклышко.
— А что у нас сегодня? — забыл я.
— Показ! — поднял палец. — Очень важный показ. Если повезет — срубим бабки для твоего будущего фильма.
— Это ты говоришь каждый день, — заметил я.
— Ты о чем?
— О бабках.
— А ты знаешь, какая ситуация в стране?
— Догадываюсь.
— До кина никому нет дела.
— Есть, — отмахнулся я. — Плохо ищешь, Классов.
— Ищи ты! — оскорбился мой исполнительный директор. — Я из шкуры лезу. Думаешь, приятно просить?
— Во-первых, у тебя такая профессия, — резонно отвечал я. Во-вторых, у тебя такая национальность, а в-третьих…
— Не трогай мою национальность! — взбеленился Классман. — Ты ведешь себя, как черносотенец!.. Пьешь-жрешь-срешь, а голова болит у меня! Ты мне осточертел! Ты живешь иллюзиями! Мир изменился, а ты остался у параши цивилизации!
