Екатерина Лесина - Клинок Минотавра
Натан Степаныч поднялся.
К отцу Сергию он не пойдет, дождется вечера, а там… там либо преглупая затея его, которая простительна была бы человеку молодому и бедовому, удастся, либо… с другой-то стороны, он начальству отписался, изложил, все как есть, а уж там пусть решает. И в кои-то веки порадовался Натан Степаныч, что не имеет он ни жены, ни детей, значит, и не осиротит никого.
Время до вечера тянулось медленно.
Елизавета Алексеевна вышивали.
Петр, оседлавши каурого жеребчика, носился по полям.
Павел тихо пил…
Натан Степаныч, глядя на часы, томился ожиданием. Прежде-то проще давалось, ныне же мучило осознание совершаемой ошибки. А если и вправду она? Темнокосая, темноокая женщина, что склонилась над вышивкой? Ловко мелькает игла в тонких ее руках, тянет за собой нить, выплетая удивительный узор. И хороша княжна, хороша… бледная, несмотря на природную смуглость, отстраненная… женщина-призрак…
Ей-то выгода имелась…
И все же…
– Пойду прогуляюсь, – Натан Степаныч перекинул через плечо пиджак.
– Гроза скоро, – не отрывая взгляда от вышивки, сказала Елизавета Алексеевна.
– Ничего, гроз я не боюсь. Небось, не сахарный, не растаю. А вот воздух перед грозою особенный. Моя матушка его медовым звала, говорила, что дюже полезен он ото всяких болезней…
Княжна рассеянно кивнула, думая о чем-то своем, и многое бы отдал Натан Степаныч, чтобы заглянуть в ее мысли. Но нет, далее смотреть на девицу было неприлично, и он вышел во двор.
Тишина.
Воздух и вправду медовый, плотный до того, что не дышится – пьется. Небо серое, с прожилками, будто каменное. И желтый кругляш солнца все еще слепит глаза. Громыхнуло, но пока еще далеко.
Выбравшись за ворота, Натан Степаныч прошел по тропиночке, которая была хорошо ему знакома. Он спускался осторожно, то и дело останавливаясь, якобы дух переводя.
Жарко-то как.
Неспокойно. И кожа испариной покрылась. Рубашка вовсе к телу прилипла, оттого и морщит при каждом движении. Неприятственно.
Тропа пересекла лужок, над которым еще витали упрямые пчелы, и свернула в лес. Здесь было мрачно, прохладно. И тени вокруг, тянутся, идут по следу стаей борзых псов. Поневоле начинаешь щупать револьвер, который здесь, в кармане, надежной защитой, но… в зыбком предгрозовом мире нет ничего надежного. И гулкий раскат грома – словно смех кого-то, кто прячется за каменными твердынями туч.
Не от Бога.
Нет, никогда Натан Степаныч не отличался особой набожностью. В церковь, конечно, заглядывал, особенно по праздникам, молился за родителей, за родственников, но и только. Собственная душа его не испытывала той тяги к Всевышнему, которую иные полагали благодатью. И теперь в лесу, за старою усадьбой, Натан Степаныч впервые испытал нужду в Боге.
И взмолился.
Он знал и «Отче наш», и иные молитвы, однако сейчас они показались ему неуместными, чужими. Он обратился к Творцу Вседержителю с обычной своей прямотой, прося не защиты, но справедливости.
Разумения.
Грохот грома был ответом. И темнота, которая разом опустилась на землю, точно тучи эти рыхлые расползлись под собственною тяжестью. В темноте столпами древнего храма проступали стволы сосен, и запах живицы – чем не ладан?
А небо расчертила молния.
Белая.
– Ах ты ж! – ледяная капля упала за шиворот, отрезвляя. И разом сгинули страх, неуверенность и несвойственный прежде Натану Степанычу трепет душевный.
Гроза началась.
И следовало бы дойти по тропе до самого края ее, до кладбища и дома отца Сергия… и Натан Степаныч, натянув пиджак – слабая защита от дождя, – решительным шагом двинулся прочь. Он шел и насвистывал развеселую песенку, окончательно успокоившись.
Что бы ни было, пусть случится оно.
Дойти ему не позволили.
Темнота вдруг расступилась, рассыпалась на осколки, выпустив уродливую фигуру. Сперва Натан Степаныч принял ее за коряжину, бывают же в сумерках этакие коряжины, которые видятся живыми? Однако они неподвижны, а фигура раскачивалась и приближалась.
Медленно…
…Огромная какая, выше обыкновенного человека.
…Ходули взяли?
…Уродливая… здоровущая бычья голова с рогами, каждый величиною с клинок… и фосфором, окаянные, рога покрыли… и шкуру саму. Жуткий вид, для человека суеверного, надо полагать, вовсе невыносимый… а сердечко у князя шалило… вот и не выдержало этакой встречи.
Натан Степаныч стиснул рукоять револьвера и остановился.
Он надеялся, что выглядит достаточно напуганным. Кто бы ни скрывался под бычьей шкурой, он рассчитывал на страх… не стоит обманывать чужие ожидания. И Натан Степаныч попятился.
Человек, а он нисколько не сомневался, что чудовище это – суть человек ряженый, вот только который из двоих братьев? – двинулся вперед. Он наступал медленно, верно, собираясь обратить незваного гостя в бегство… а там? Нить, натянутая поперек тропы?
Или что понадежней?
К примеру, второй братец, который догонит и камнем по голове приласкает? А после уложит тело, будто бы Натан Степаныч сам упал? Глупая затея, так ведь и братья-то умом особым не отличаются… шутники…
– Хватит, – отступать Натану Степанычу надоело, а то ведь глупость глупостью, но без головы остаться легко, у шутников на это куражу достанет. – Стой, а то…
Молнии прочертили небо, выхватив чудовище. И озаренное призрачным грозовым маревом, оно и вправду выглядело противоестественно, отвратительно до того, что Натан Степаныч, зная все об этой вот шутке, невольно содрогнулся.
Бык не намерен был отступать.
И револьверный выстрел потерялся в раскате грома. А зверь, сотворенный уродливой человеческой фантазией, рухнул на землю и заверещал тоненько, жалобно…
– Вот же…
Бык покатился, прижимая руки к животу…
…А целил Натан Степаныч в ногу. Не повезло. Однако угрызений совести он не испытывал. И, оказавшись рядом с телом, сдернул отяжелевшую от воды бычью шкуру.
– Братец твой где? – спросил у визжащего Петра.
Бледен. И долго не протянет с этакой-то дырой в животе… нехорошо вышло, но Натан Степаныч надеялся – поймет его начальство. И одобрит. Посадить эту парочку по закону и вправду не получилось бы, а вот тут… откуда-то сзади донесся истошный крик, который, впрочем, оборвался резко.
– Там, значит, – Натан Степаныч сунул свой пиджак раненому, велев. – Прижми к животу.
Кровь не остановится, да и рана была нехорошей, но… не до раненого.
С чего кричали-то?
Гришка, шельмец, успел. Он стоял над тропой, спрятавши руки за спину, и разглядывал тело, что лежало поперек тропы.
– Натан Степаныч! – Гришкин бас перекрыл очередной раскат грома. – Я ж вас едва не потерял! Что вы такого придумали! А ежели б я опоздал? Знаете, как спешил? На скором! А там лошадь в конфискацию взять пришлося… и Михаил Александрович дюже гневались, что вы сами решили этакое дело сотворить…
– Что с ним?
Павел был мертв, чтобы понять это, не нужно было прикасаться к телу. Неловко вывернутая голова и белое пятно лица, омытое дождем… руки раскинул… не камень – увесистая палка с гвоздем…
– Так это… он за вами шел! Я сперва, но я в отдалении…
– Молодец.
Гришка осклабился. Батька его знатным охотником был, оттого и умел Гришенька, молодой, лихой, ступать бесшумно, что рысь. В лесу-то его и зверь, не говоря уже об обыкновенном человеке, не почует. Крался тенью, приглядывал.
– И вот смотрю, он идет… ну чисто по следу. А потом раз и остановился, стало быть поперек тропы… возится чего-то…
Натан Степаныч присел.
Веревка, так и есть… и ведь, паразит этакий, додумался черным веревку покрасить, чтоб не выделялась. Значит, готовился. И ежели бы не свезло Натану Степанычу с грозой, то, стало быть, придумали бы, как из дому выманить в сумерках. Пригласили бы, скажем, на переговоры к отцу Сергию… сказали бы, что у него есть те самые заветные пятьсот рублей…
– И чего теперь, Натан Степаныч? – Гришка переминался с ноги на ногу. – Я ж его пальцем не тронул! Я и не показывался вовсе… просто там закричали… а потом выстрел… это вы стреляли?
– Я.
Павел, небось, позабыл, что Натан Степаныч оружие при себе носит.
