Сэм Льювеллин - Тросовый талреп
Я был здесь, и «Мариус Б» тоже был здесь, и груз направлялся на его борт. Я методично запер велосипед цепью, снял с него передний и задний фонарики и уложил их в свою сумку. Судно отплывает через полтора часа. В этом заброшенном месте, состоявшем из дождя, камня и ржавчины, могло уйти по меньшей мере полчаса на то, чтобы отыскать какой-нибудь телефон. И Бог знает, сколько времени понадобилось бы для того, чтобы организовать комитет по встрече.
Кроме того, я был дважды убийцей, и у меня не было никакой возможности вернуться в Англию, минуя неизбежные длительные объяснения. Не считая одной.
Я внимательно следил, как следующий контейнер опускается вниз, и трюм. Кран поднялся, второй грузовик проехал под него. Кран захватил контейнер. Шофер выпрыгнул из кабины, чтобы отцепить контейнер от рамы. Кран поднял груз вверх, переместил вдоль, а потом опустил в трюм. Но я больше не следил за этим контейнером. Я смотрел на водителя грузовика. Этот шофер был тем самым человеком, которого я видел в Женеве, в приемной у Энцо Смита, и еще раз — с ножом в руке, у мусорных ящиков ресторана «Пальмира».
Шофер обошел вокруг грузовика и ткнул рукой в воздух, выставив два пальца. Фигура в фетровой шляпе, стоявшая на капитанском мостике ближе к правому борту, в ответ подняла маленькую руку. Шофер кивнул, побрел к бараку и исчез за голубой дверью с надписью: «Мужчины».
Я с трудом глотнул воздуха, в груди у меня образовалась какая-то пустота. Потом я отбросил сигарету, подошел к этому грузовику и взобрался в кабину водителя. Кто-то на судне закричал. Я быстро посмотрел через окошко вверх. Контейнер завис высоко в воздухе. Кричали потому, что при спуске он зажал крышку люка, а вовсе не из-за меня.
Это был грузовик, рассчитанный на дальние перевозки. В кабине водителя имелась койка, отделенная занавесками. Пару дней назад я бы скорее умер, чем проделал что-либо подобное. Но о чем теперь вспоминать, если я перестал быть адвокатом и превратился в убийцу. Я вскарабкался на эту койку и задернул за собой занавески.
Здесь пахло потом и сигаретами. На стенке красовалась фотография девушки с розовым язычком и розовыми сосками. Дверца кабины открылась. Я затаил дыхание и уставился на розовый сосок. Мотор заурчал. Я услышал, как сопит шофер, поворачивая руль. Рывок вперед вдавил меня в угол койки. Двигатель заревел, водитель переключил скорость, и мы покатили по шоссе все дальше от этого причала. На подъезде к главному шоссе грузовик притормозил. В моем убежище было небольшое оконце — маленький прямоугольник серого неба. Грузовик петлял по лабиринту. Наконец заскрежетали тормоза, и мы остановились. Сквозь крохотную щель в занавесках я увидел, что мы стоим перед каким-то огороженным цепью невысоким зданием. На воротах была вывеска: «Пересылки для Горы Удовольствии. Южная Африка». Мужчина в рабочих брюках из грубой ткани открыл ворота. Грузовик проехал внутрь и остановился рядом с шеренгой контейнеров. Высоко в небе торчал кран, а в дальнем углу двора стоял грузовик для перевозки бетонного раствора.
Контейнер всем своим весом опустился в кузов. Я прижался лбом к засаленному стеклу маленького окошечка. Мимо грузовика с бетонным раствором какой-то человек вез на грузоподъемнике в сторону шеренги контейнеров поддоны с сорокапятигаллонными бочками.
С желтыми бочками.
Водитель снова забрался в кабину. Он опустил вниз окно и закричал:
— Полчаса! Грузите, черт вас подери, судно отходит!
Зажимное устройство сработало со звоном. Грузовик выбрался из ворот и помчался через долгий лабиринт обратно, к докам. Я пристально смотрел на розовые соски и вдыхал запах пота.
Всего полчаса. Я изо всех сил держался, чтобы не вывалиться на крутых поворотах. От койки воняло. Щетина на моем подбородке чесалась, и я вымотался от долгого путешествия. Гарри Фрэзер, старина Гарри Фрэзер, носивший рубашки от Тэрнбулла и Эссера, которые он менял дважды в день, и летавший первым классом за счет своих клиентов! Гарри Фрэзер, водивший прекрасных, хорошо одетых женщин в отделанные мрамором рестораны, где подают еду под соусом, а во время перемены блюд неизменно выходивший позвонить в свою контору.
Новый Гарри Фрэзер не менял рубашки и не звонил в свою контору целыми днями. Он был влюблен в женщину, которая, наверное, подумала бы, что фешенебельный ресторан — это всего лишь шутка, если пища там не окажется на вкус такой же замечательной, как и на вид. К тому же он путешествовал вторым классом, если это у него получалось.
Я-то думал о Роттердаме как о конечном пункте своего путешествия. Но это не было концом. Это было в своем роде началом. Ибо единственным человеком, который мог последовать за «Мариусом Б» и желтыми бочками в контейнерах, которые везло это судно, был Гарри Фрэзер.
Грузовик остановился, и шофер вылез из кабины. Я внимательно наблюдал за ним из маленького окошечка. Какой-то мужчина сошел по трапу с листком бумаги. Оба они смотрели на листок и о чем-то спорили. Маленькие пульки дождя стучали по крыше водительской кабины, дождичек становился все сильнее. Шофер посмотрел на свои часы, искоса взглянул на небо и мотнул головой в сторону судна. Они поднялись по трапу. А наверху, в кабинке крана, крановщик повернулся спиной к причалу и раскладывал сандвичи на столике, наливая себе что-то из термоса. Ради чая останавливается все. Я осторожно спустился вниз, открыл дверцу со стороны водителя и выскользнул в дождь.
«Глупый ты ублюдок, Фрэзер», — подумал я.
Но, даже сказав себе это, я продолжал брести по бетону к сходням, прогуливаясь этаким образом пол хлещущим дождем — мало ли на свете мужчин в беретах я грубых рабочих брюках, с лицами, заросшими густой черной щетиной, перекинувших сумки через плечо и скатывающих сигарету, поднимаются по сходням, даже не обращая внимания на то, что дождь превратил эту сигарету в измочаленную трубочку. Вот он втыкает сигарету себе в зубы, которые явно клацают от волнения. Вот он отыскивает стальную лесенку, ведущую вниз, в трюм. Спускается по этой лесенке. В трюме пусто, если не считать груза. Вот он забирается за бочки с химикалиями, аккуратно составленные в углу... Этот глупый ублюдок Фрэзер.
Но теперь уже нельзя исправить допущенную глупость, потому что в трюме снова суетятся люди. Серый свет, пробивающийся через люк, перекрыло что-то громадное и темное. Контейнер. А спустя десять минут — еще один контейнер. Я съежился ц холодном стальном углу, зажатый между поддоном с цементными мешками и потрепанным стальным бортом судна. «И вот так четыре дня», — думал я. Четыре дня плыть обратно, к Фионе.
Что-то происходило вокруг. Скрючившись в своей холодной, мрачной норе, я ощутил вибрацию, идущую от обшивки корпуса. Заработали главные машины судна. Какая-то тень пересекла цементные метки, стоявшие передо мной, и вот я уже их не вижу. Закрывают главные люки. Они захлопнулись с долгим, гулом.
Четыре дня в этой темноте. Глупый ублюдок. Я лежал в своем холодном убежище и прислушивался к вибрации корпуса впереди. Потом на корме. Потом снова впереди. Выходит из дока. Входит в Новый Маас. Я ощутил беспорядочное перекатывание и тряску, когда мы вошли в фарватер Нового Мааса, который пересекали в разных направлениях кильватерные волны десятков судов. Вот послышался рокот множества гребных винтов. Мы шли по Новому Уотервегу, мимо стиснутых, как сардины в консервной банке, причалов и доков; где корабли и барки сбились вместе, подобно авторучкам в нагрудном кармане какого-нибудь государственного чиновника. На правом берегу — Мааслуис. А потом, по левому борту, грозные дамбы, скопление искусственных водоемов, вершины белых зданий Европорта. Сейчас уже опускается ночь, бакены в канале мерцают красными и зелеными огоньками, а огни судов в море светятся рубиново-изумрудно, и загадочные белые вспышки долетают от радарной башни Ноордерхофд. И в конце концов, спустя три часа после отплытия, я постарался представить себе простор Северного моря и рябь от мелкого дождичка, бегущую до самого горизонта, как всегда, серого и неясного.
Я выполз из своей норы, поднялся на ноги, распрямился и первым делом нашарил в сумке передний фонарик от велосипеда. Трюм оказался размером и высотой с церковь. Стальные стены были сплошь в рубцах, оставленных острыми краями грузов, и в пятнах краски всех цветов. Крышки люков казались отсюда, изнутри, огромными. Окон не было, лишь световые люки наверху. От носовой части трюм отделяла глухая стальная перегородка. Со стороны кормы в такой же стальной перегородке были прорезаны две двери, сейчас плотно закрытые. Они, судя по всему, вели в жилые помещения. В общем, я располагал на четыре дня огромным холодным пространством, по которому эхом разносились звуки, проникавшие снаружи. Тут было так же уютно, как в грузовике с гравием.
Я подергал плечами в своей нейлоновой пуховой куртке, пытаясь согреться. Маленький белый диск фонарика скользил по поддонам, ящикам и бочкам. Я пробрался через плотно складированный груз к контейнерам, стоявшим под самыми крышками люков.
