Игорь Галеев - Калуга первая (Книга-спектр)
"Боже! Боже! - восклицает он в себе, - зачем придумано так! Зачем ты задумал так, не дав мне ни страницы будущего!"
И тогда он видит, что в который раз начинается все тот же путь, с теми же лицами и с теми же неудачами, и теперь с нею, и от её глаз темные закоулки жизни становятся все светлее, пока этим светом не заполняется пространство, в котором он отныне не мыслим без её походки, черного пальто и без её посвященной души.
* * *
Никак не ожидал увидеть её в Калуге. Трясся в чертовой электричке, то дремал, то глазел на паршивейшие пейзажи за окном. Но зато, вспоминая, как отрекся от машины, словно мальчик, поднимал плечи и расправлял грудь, стреляя в пассажиров гордыми взглядами. Но пассажирам было все равно отрекся ты в пользу жены или только сделал нравственный жест - они, как рыбы, закатывали глаза, держали сумки и были бледны от недосыпа, тряски и неудобных поз.
"Кузьму разбил паралич. Немедленно приезжай" - ещё раз медленно прочел срочную телеграмму.
Кто её отправил? Фамильярное "Кузьма" - нужно же так обнаглеть, или они там все от беды спятили? "Паралич" - да какой Кузьме паралич - боров! Побегает еще, кабан, по свету, побьет сухой ковыль копытами, никому не уступит свои пастбища... Ушел в метафоры, аллегории, сравнения, ключом забили сарказм и самоирония. Профессиональная привычка, что только не мелькнет в голове, вплоть до пошлых вульгаризмов и крепких выражений. Болезнь специалиста. Вот так корпишь, порой предложения, как стихи, рекой из души льются, наплещешь их так страниц пять первосортных, выдашь рассказик, поэзии не сровни, издадут, а потом этот голодающий критик сидит и каждое слово колупает, но разве он способен уловить музыку души, единственные пять страниц, что действительно достойны публикации. У него же душа усохшая, она подобное никогда не производила. Хвалить-то он все равно будет, не мальчик же написал, но не проймет его до подушечек пальцев, вот в чем дело-то. А на кой черт пронимать? Чтобы уродству своему ужаснулись? Кто читает-то?
На них и смотреть страшно, на почитателей. Подрожат, поколотятся и снова рты разевают. Было б что своего в уме, сколько чокнутых меломанов видел, и все, как один, с амбициями махровыми, из тебя же гладиатора сделают, давай-давай на гора, Палыч! Библиофилы, те хоть полезны, а эти изморось восторженная. Вон, книжку читает, жрет и жрет глазами, время убивает, выключился, нет его. Хотя, лучше так убивать, чем соседа по уху...
Ах, в самом деле! Паралич. Неужели Кузьма действительно того. Отщелкал. Натворил, натворил старина! И как совпал. Все равно хотел съездить, попериферийничать, на зятька этоого посмотреть, Копилина, родственничка долгожданного, а тут - на тебе - молния. От такой неожиданности и родить можно. Подкинуть забаву человечеству. А что, в юности были сны, будто забеременел, брюхо, как барабан, распирает и тужишься, тужишься, тьфу ты! Ужас какой-то! Хотя и этим выделялся среди других - "печать", "начертанность", "особость". Эдакий Петенька Чайковский.
Кузьма, Кузьма, а вдруг помрет! Не бессмертен же! И страх этот пережить надлежит. Топать куда-то без него, дряхлеть, оплакивая. Черт-те че, а не жизнь. Штаны покупать будешь, куртки, яичницу соком запивать, а Кузя на червей изойдет. Что ж так-то, пережил бы всех, а потом и того, а? Равностепенный эгоизм. Вон, тоже голова болит, сидишь в этом климате, как в стакане, задыхаешься, чешешься, и ничего, разрабатываешь отечественную литературу, и в ногах проклятая дрожь все чаще, особенно, когда Светлана Петровна вокруг птицей-лебедем вьется...
А ведь могли бы выбрать, если бы Союз не распустили. Подъезжали уже, прощупывали, и, надо же, упразднили, отрадно, теперь каждый за себя, как и положено, а то уж блевать от этих речей тянуло. Вольному воля. Нематод мигом сориентировался. Теперь его пиццей потчуют. Скучно без него. Тоска его глаз такое - великое дело! Написать бы про Нематода, как он пасьянс раскладывает, когда боится, что вот-вот с ума от чего-то может сойти. "Я это всегда чувствую, Леонид Павлович. Защемит под сердцем, накатывает эта реальность, суета, жены, текучка, что-то берет за горло железной хваткой, сознание терять начинаю, вот-вот и шарики с бешенной скоростью в голове кружатся все быстрее и быстрее. Не остановить, чувствую! И тогда я за пасьянс. Успокаиваюсь, шарики в ячейке по местам падают, и проясняется." "Может тебе к врачам обратиться?" "Нет, Леонид Павлович, это что-то наследственное, из глубины веков." А сам, пройдоха, там сейчас статейки тискает, намеки, дескать, мученик Леонид Павлович, недоволен. Ну болтун! Сам же легенду о Леониде Павловиче творит. Все равно у него и там тоска из глаз не испарится, без пасьянса не обойдется. А Сердобуева успел до дебилизма довести. Хотя тот и сам виноват со своей добротой телячьей, сломала она его, слезливость, куда не глянет - все человека жалко, странное заболевание.
Подумал и о Копилине. Дочь - плоть от плоти и вот тебе - явился потребитель-людоед.
"Бедная девочка, что ей предстоит!" - зачем-то подумал и уснул.
Калуга все ещё дремала в талом снегу. Суббота. Всегда страшила патриархальность таких вот сонных городишек. Невымирающие динозавры. И транспорт этот - скотовозки. Отправился пешком. После сна не обнаружил заготовленных фраз и теперь нужно вновь конструировать ситуации.
"Копилину скажу, - думал, - здорово, зятек, - или лучше, - ну-ка, я на тебя посмотрю, налетчик-похититель. Обниму, и всем станет теплее. Или так: а, вот ты каков! - Нет, больно унизительно. Тогда стандартное: рад познакомиться. А на Ленку обижусь. В самом деле, деньги посылаю, люблю, все такое, и никакого откровения. Кузьме, если он лежит или сидит и не встает, надо как можно веселее: полежи, полежи, полодырничай, старина. Завидую, мол."
Вспомнилось, как купались, как нырял Кузьма, и засентиментальничал. Вот он, друг-Кузьма, молодой, с чистым взглядом, лежит беспомощный, куда все ушло, и зачем-то были так невнимательны друг к другу. Достал платок, отсморкался, подумал: "Поживу подле, пообщаемся, все наверстаем, хорошо бы и поселиться вдвоем или к себе его взять, ну её, Светлану Петровну!"
Ускорил шаг, заметив, что какой-то детинушка неотступно вышагивает рядом. То вперед забежит, то сбоку на расстоянии. Одет прилично, но больно здоров, сила так и прет, пигмеем себя чувствуешь. "Че это он среди бела дня, крокодил калужский!" Остановился. Здоровяк потоптался впереди и вернулся.
- Простите меня, вы не Леонид Строев? - и показалось, что от его голоса и лица исходит запах парного молока.
- А что, собственно?
- Собственно, я знаком с вашей дочерью и могу вас проводить. Я спортсмен и глубоко почитаю ваш талант,
- Как там моя Леночка?
- Имеет успех, - сказал и поперхнулся спортсмен. - Она очень образованна и здесь на вечеринках у некоей Зинаиды-романистки проявляла свой критический дар.
Спортсмен смотрел голубыми глазами и вздыхал от переполнивших его чувств.
- Простите, Леонид Павлович, я, может быть, не скромен, но говорят, вы напрочь расстались с творчеством. Неужели правда?! Леонид Павлович, рубаните только мне, как есть, а я уж никому!
"Еще бы "истинный крест" добавил", - и вспомнил востренького корреспондента, ставшего теперь ведущим литературным обозревателем.
Объяснил:
- Нужно вовремя сойти со сцены, чтобы не портить действительно стоящее.
- Я же им говорил! А властьимеющий утверждал, что вас зажали.
- Кто?
- Ну будто на попятный преобразования пошли, хватит, мол, власти талантов.
- Бросьте, - разозлился, - вашего властьимеющего разобрать бы не мешало, и на свалку.
- Действительно! - обрадовался спортсмен. - Нет, чтобы, как вы, а то ведь подстраивается, с молодежью шашни заводит. А вы правильно сделали, что молодым место освободили. У нас тут Зинаида-романистка такие вещи выдает и все об истине. Вот теперь, правда, в чистую философию ушла, но есть что стоит публикнуть, вы имейте в виду - и здесь мозгами ворочают. Вот и пришли. Я заходить не буду, не хочу Копилина видеть. Он все около вашей дочки вьется. Препротивнейший тип, женщин ни во что не ставит, я ему даже съездил за это раз. Не сдерживаюсь, когда женщин оскорбляют.
Он распрощался и побежал трусцой.
"Женщин оскорбляет. Бедная моя девочка!"
Дверь была приоткрыта и слышны голоса.
"Доктора, небось", - приготовился к самому худшему, позвонил.
- Заходи, заходи, - крикнул Кузьма.
Зашел и увидел, как большая компания пьет чай, обратившись лицами к дверям. Ждали. И тут-то среди других увидел её лицо. Будто в колодец прыгнул.
- Черт побери! - пробормотал, и все заготовленные фразы испарились. Седая, совершенно белая шевелюра Бенедиктыча неузнаваемо изменила и его и её, Ксению. И снова, как в эти последние недели, навалилась тошнотворная тоска, все эти золотые корешки на полках, фамилии и названия, одно оригинальнее другого, и не было сил сопротивляться, увидел только, как встал на колени и сказал:
- Кузьма, дочь, Ксения, люди! Я не написал ни одной книги. Я себя обманул. Расскажите, что понял Яков?
