Андрей Быстров - Странники в ночи
- Алло. Это я.
- Здравствуй.
- Можешь приехать ко мне вечером?
- Я очень занята.
- А завтра?
- И завтра.
Я повесил трубку на рычаг. Последний человек, способный меня спасти, отвернулся. Непостижимо, но во мне не было ни разочарования, ни душевной боли. Напротив, появилось какое-то злорадное удовлетворение. Обманывал ли я себя? Не знаю, скорее всего нет.
Не помню, как я добрался до машины. Конечно, не автобусом, ведь мог вернуться кошмар одинаковых бледных лиц. Наверное, пешком. Сел за руль, бездумно переключил скорость, тронулся с места. Начинало темнеть. Мне следовало удивиться, куда подевалась изрядная часть дня, но и удивление не приходило. Зажигались уличные фонари, витрины магазинов и ресторанов, неоновые рекламы. Постепенно, одно за другим, загорались окна квартир. Я вел машину все время по центральным улицам, избегая мрачных переулков, той опасности, которая таилась в их разверстых черных глотках.
За городом, на автостраде я прибавил скорость. Чтобы доехать домой, нужно было миновать новые районы, скопища высотных зданий, построенных довольно далеко от дороги. Я смотрел на эти многоэтажные башни с чувством печального бессилия. Десятки домов, тысячи окон. Может быть, за двойными стеклами одного из них - уют, покой и любовь. Спасение, которого я страстно жажду. Но их слишком много, и машина летит мимо, мимо... Золотые искры окон - безжалостные осколки, впивающиеся в сердце.
Тоска охватила меня. Я стиснул зубы и выжал из машины максимально возможную для неё скорость. Через десять минут конусовидные лучи фар осветили мой дом. Или вернее будет называть это сооружение могилой, где я похоронен заживо?
Моя комната на ветру - я так любил её когда-то! И сейчас не испытывал к ней ненависти. Все что угодно, кроме любви и ненависти - ни того, ни другого не осталось в душе. Какой там цвет в конце моего пути? Золотой, черный, бездонно-серый? Никакого. Вот именно - ничего.
Я погасил фары, вышел из машины. Отпер дверь, шагнул в комнату, повернул выключатель на стене. Картины (их сорвал ветер!) висят на прежних местах, книги (они с шорохом и стуком падали на пол!) валяются на столе в привычном беспорядке. Прекрасно, ничего не случилось - но был телефонный звонок, эта змея выползла из телефона и ужалила меня в мозг.
Все равно. Я подошел к дивану, механически разделся и лег. Кажется, телефон снова трещал, но я уже спал как убитый.
Проснулся я оттого, что как будто ощутил чей-то долгий пристальный взгляд. Открыл глаза и улыбнулся. На краю дивана сидела та, которой я звонил по телефону-автомату, моя последняя и несбывшаяся надежда. Она пришла, она сидела здесь и ласково гладила теперь мое плечо.
- Как ты сюда попала? - спросил я.
Она поцеловала меня с грустной улыбкой.
- Это сон, - сказала она. - Во сне чего только не происходит. Меня тут нет, но какое это имеет значение?
- Сейчас никакого.
- Никогда никакого, - поправила она. - Ты одинок?
- Нет. Я не говорил этого тебе. Я всегда знал, что ты придешь и спасешь меня. Знал с той самой минуты, когда впервые тебя увидел.
- Но это сон.
- Какое это имеет значение?
- Сейчас никакого, - сказала она.
- Никогда никакого, - сказал я.
Мы засмеялись счастливо, как дети.
- У нас много времени, - сказал я.
- Зависит от тебя.
- Разве? Это будет хорошее время.
- Я люблю тебя.
- Я люблю тебя. Только это сон.
- А наяву?
- Всегда люблю тебя. Когда ложусь спать, мысленно желаю тебе спокойной ночи, встаю - доброго утра. Когда пишу новую книгу, пишу для тебя.
- Ты говорил, что пишешь для некоего абстрактного читателя, воображаемого, кто вдалеке, кого, может быть, и нет совсем.
- Я врал.
- Я люблю тебя.
- Во сне. Наяву ненавидишь.
- За что?
- Не знаю.
- Я люблю тебя.
- Хорошо.
Последнее слово я прошептал с полузакрытыми глазами. Потом я поцеловал её, она юркнула под одеяло и прижалась ко мне.
- Ты наркоман.
- Почему?
- Ты со мной во сне, в мечтах. Чем это лучше наркотиков? Транс проходит, реальность остается реальностью. И плюс ко всему тебе ещё будет стыдно.
- Ты говоришь верные и мудрые вещи. В жизни ты не такая.
- Проще?
- Да.
- Конечно. Ведь я - настоящая, живая - и та, какую ты придумал себе, совершенно разные. Еще одна пытка, которой ты добровольно себя подверг.
- По-твоему, я дурак?
- Еще хуже. Ты меня ненавидишь.
- Вранье.
- Нет.
- Иногда мне кажется, что ненавижу. Но это самообман, выдуманный для успокоения. Я люблю тебя.
- Во сне?
- Всегда.
- Ты любишь не меня. Нет, ты не дурак... Ты убийца. Ты разрушаешь все, к чему прикасаешься.
- Тогда в первую очередь я убиваю себя.
- Но другим от этого не легче.
- Какое мне дело до других?
- Наконец-то ты искренен.
- Но я люблю тебя.
- Нет. Тебе хочется так говорить, хочется так думать. А если я скажу тебе всю правду?
- Давай. Все равно это сон.
- Ты хочешь думать, что любишь меня, потому что вбил себе в голову: я для тебя - единственный выход из клетки одиночества. Ты не колеблясь принесешь меня в жертву твоему идолу, маленькому зубастому эго. Ты не только убийца, ты предатель.
- Благодарю за откровенность.
- Но я люблю тебя.
- Почему?
- Потому что это сон.
- А в жизни - нет?
- Нет. Кто может полюбить тебя в жизни? Ты отвратительное создание.
- Некоторые люди уверяли, что любят меня. Они говорили неправду?
- Они надеялись на чудо. Но в наш век с чудесами плоховато.
Она поцеловала меня, посмотрела нежно и печально, выбралась из-под одеяла.
- Уходишь?
- Да.
- Спасибо тебе.
- За что?
- За то, что ты пришла. И ещё за то, что мы поговорили так, словно это был сон. Так лучше.
Она улыбнулась на прощание, тихо прикрыла за собой дверь. Я знал, что это расставание - навсегда, и мне больше никогда не суждено её увидеть. И я знал также, что все ею сказанное - правда. Но как ужасно, мучительно терять её навсегда! Это страшное слово бьет наотмашь. Навсегда. Это значит, что будут бежать, с нами или без нас, минуты, часы, дни, годы, и наши тела никогда более не соприкоснутся. Вся жизнь, будь она исчезающе короткой или долгой, пройдет под леденящим знаком беспощадного слова. Навсегда.
Я встал с дивана, наспех натянул одежду, подсел к столу, достал из ящика лист бумаги, задумался. Что написать, зачем, кому? Какую-нибудь благоглупость вроде "В моей смерти прошу никого не винить?" Да уж кого тут винить.
С усмешкой я скатал бумагу в упругий шарик, подошел к шкафу, вынул прочную веревку. Потом я взобрался на стол, снял с крюка потолочный светильник. Осталось только сделать петлю. Я возился с веревкой минуту, две, три, пока меня не разобрал нервный смех. Тогда я спрыгнул на пол и снова уселся за стол.
Около двух часов я сидел неподвижно, только рука сама выводила каракули на обложке исписанного блокнота. Любил ли я её - ту, что ушла? А ту, кого оставил в городе, в квартире на шестом этаже? Может быть, и вовсе не существует ответа на эти вопросы, а если существует, то скрыт от меня за семью печатями. Или ответом можно считать кладбище за развалинами Города?
Солнце поднялось выше, блики заиграли на никелированном колпачке авторучки. Я бросил ручку на стол, вышел из дома. Старая, помятая, верная машина посмотрела мне в глаза блестящими фарами. Они ярко отражали солнечный свет, несмотря на покрывающие их снизу до центра точки грязевых брызг.
Вновь я отправился в город. Не в мертвый, в живой. Одинаковость людей сегодня не так ранила, как вчера - неужели и к этому можно привыкнуть?! Я притормозил возле дома девушки с темными короткими волосами и большими подвижными карими глазами и почти сразу зло нажал акселератор.
Около дома друга я остановил машину. Взошел на крыльцо, позвонил. Никакого отклика. Я позвонил вторично, потом начал стучать ногами в дверь, сначала громко, потом ещё громче, в конце концов исступленно. Прохожие уже оборачивались, мне грозили неприятности, а я все колотил в дверь.
Я очнулся, только когда вспомнил, где лежит ключ. Друг показал мне маленький тайничок под крыльцом ещё очень давно. "Приходи, когда захочешь, - сказал он, - Когда это будет нужно тебе". Лгать он не умел. Надеялся на чудо? Или не все, что она сказала мне сегодня утром - правда?
Я выудил ключ и отпер дверь. В комнатах стояла сумрачная тишина. Занавески были отодвинуты, солнечные лучи щедрым потоком лились сквозь оконные стекла, а тишина была сумрачной.
На столе белела записка. Я подошел, взял её. Адресована мне.
"Вчера ты видел мертвое тело близ дома, давным-давно покинутого тобой. Теперь ты знаешь, что это был я."
В глазах потемнело. Обычный белый лист бумаги стал сначала красным, огненно-красным с желтизной, потом резко почернел. Я едва не потерял сознание. Несколько секунд, а может, с минуту, я боролся с головокружением в полуобморочном состоянии. Затем встряхнулся, расправил стиснутый в кулаке листок. Это была обычная записка друга жене о будничных делах.
