Игорь Христофоров - Смертельное шоу
-- Нет, -- вздохнула она, -- это уже другие две группы. Из нижней части списка. Последними записались, первыми уехали.
Скомканная обертка мороженого -- все, что осталось от сладкого сгустка сливок и сахара -- полетела в урну. Бросившая ее Нина не стала досматривать полет. А Санька с удивлением заметил, как точно попал комок в черный рот урны. Нырнул -- и навсегда исчез из их жизни.
И как только он исчез, Нина неожиданно сказала что-то не своим,
более тонким голоском, и он недоуменно посмотрел на нее. Посмотрел
-- и чуть не вздрогнул.
Из-за Нины выехала на роликах утренняя знакомая Маша. Это она что-то произнесла на ходу.
-- Здравствуй, -- невпопад брякнул он, получил в ответ обиженный взгляд и, глядя на удаляющиеся загорелые плечи Маши, вынужден был спросить Нину: -- Она говорила что-нибудь?
-- Я вижу, ты время зря не теряешь, -- снисходительно ответила она. -Она сказала: "Спасибо за знакомство".
-- Какое знакомство?
-- Откуда мне знать?
А плечи удалялись и удалялись в ту часть набережной, которая принадлежала роллерам и вроде бы совсем не принадлежала Приморску.
-- Странный у вас город, -- не сдержался Санька.
-- Почему?
-- По всей стране торговцы вытеснили всех, кого только можно, с самых бойких мест, а у вас во-он какой кусок набережной им не сдается.
-- Не сдается?
-- Ну, там, где клуб роллеров, -- лыжными движениями ног по горячему асфальту изобразил он подобие коньков.
-- А-а, ты про это!.. Так это просто объясняется. У кого-то из роллеров, что там гоняют, папа -- мэр города. Подписал постановление, и тот кусок набережной отдали клубу роллеров.
-- Надо же! -- сокрушенно произнес Санька. -- Я и не думал, что все так просто!
-- Мой автобус! -- сменив вялый тон на радостный, объявила Нина.
Санька повернул голову туда, куда с просветлевшим лицом вглядывалась девушка, и только теперь понял, что в этом месте над набережной на асфальтовом пятачке парковались пригородные автобусы.
Минут через десять оранжевый уродец, дребезжащий всем стальным, что только могло на нем дребезжать, увез Нину и еще сотню пассажиров, и Санька с удивлением проводил глазами автобус. В его окнах не было ни одного светлого проема, ни одного светлого пятнышка. Жители Перевального стояли в автобусе так тесно, что внутри него, казалось, не осталось ни грамма воздуха.
Едкий дым выхлопа достиг и его. В голове сразу стало пусто и противно, и все сразу -- вкус выхлопа, утрамбованный, как чемодан, автобус, темные, почему-то совсем не курортные тона одежд жителей Перевального, -- создали такое захолустное, такое убогое ощущение, что Санька тут же решил, что они снимут дом именно в Перевальном. Пусть не дом, пусть всего лишь сарай, но именно в Перевальном. И чтобы раствориться среди местных жителей, слиться с ними, оденут все серое и темное.
Переулок уже давно проглотил автобус, а Санька все стоял и не мог понять, отчего под сердцем неудобно, иголкой, стоит тревога. Он вроде бы все предусмотрел, все продумал. От отъезда до снятия дома в Перевальном. Но иголка все колола и колола. Значит, уже пятеро из двадцати семи покинули конкурс. Последних трех Санька не знал, а те, что жили в одном номере с Джиоевым по отзывам музыкантов, репетировавших сегодня во дворце культуры, как минимум попадали в призовую тройку. Только эти две группы работали в роковой стилистике, и хотя русский рок -- это скорее тексты, чем музыка, их заумные песни вполне могли тронуть жюри, половина членов которого гордо причисляла себя к рок-, а не поп-музыкантам.
И еще внутри тревоги жили слова роллерши Маши. "Спасибо за знакомство". За какое знакомство? С ним? Но почему -- спасибо? И отчего этот ироничный тон? У девушек ирония всегда появляется после обиды. Она может и не признаться, что после обиды, но себя-то не обманешь.
Санька повернулся к набережной, попытался сквозь строй деревьев рассмотреть роллерский кусок набережной, но ничего толком не увидел. И от этого тревога стала еще сильнее. Роллеров словно спрятали от него, чтобы он так никогда и не ощутил себя спокойно.
Но стоило ему сбежать по ступенькам к набережной, как наваждение исчезло. Загорелые плечи Маши медленно плыли в подсиненном сумерками воздухе, а ботинки с коньками-шайбами, некрасивые, совсем не подходящие для женских ножек сооружения, больше похожие на валенки, чем на ботинки, одновременно плыли по асфальту, выписывая слалом вокруг кирпичей. Время вернулось назад. Именно в такую минуту -- едущей вдоль линии красных кирпичей -- впервые увидел он Машу, и сразу возникло чувство, что это все еще утро, что не появился на набережной Ковбой с оранжевыми ботинками, что еще не было надсадного бега в носках, еще не поднялся он на вонючую, пропахшую битумом крышу, не бежал за странной серой майкой и не тащил в номер худого, как йог, Эразма.
Маша резко обернулась, и ощущение еще не состоявшегося дня, ощущение утра вмиг испарилось. У той Маши и у этой были разные лица. На левой скуле, точно под глазом, темнела ссадина, и Санька вдруг понял, что ее ироничные слова о знакомстве и ссадина имеют прямую связь. И он быстро пошел к Маше, чтобы выяснить эту связь.
-- Ты звала меня? -- спросил он ее, нагнав у конца слаломной линии.
Во рту после мороженого было холодно и кисло. И эти же холод и кислота струились от ее загорелого лица.
-- Звала или нет?
-- Ничего подобного.
Она старательно обижалась. Колесики делали ее чуть выше Саньки, и он ощутил к ней жалость. Санька всегда жалел высоких женщин. В их росте всегда было что-то мужское, чужое, совсем им не нужное.
-- Это он? -- внимательно посмотрев на ссадину, спросил Санька.
-- А кто же еще?! -- с вызовом ответила она.
-- За что?
-- Он решил, что это я тебе о нем раззвонила.
-- Правда?
-- Раз в моих коньках катался, то и...
-- Ну и логика у него! А когда он здесь появился?
-- В обед.
-- А вы что, весь день катаетесь?
-- Сегодня не жарко, -- отпарировала она.
Санька вспомнил термометр, привинченный к их гостиничному окну. Когда они начинали разговор в ожидании врача, под клочком тени, лежавшем на термометре, были четко видны двадцать восемь градусов. Когда солнце съело тень, столбик бойко попер вверх. Перед уходом Саньки в дворец культуры серый росток дотянулся до тридцати трех градусов. Либо термометр врал, либо Санька ничего не понимал в фанатизме роллеров.
-- Значит, он, гад, тебя ударил? -- с вставкой любимого слова полосатого мужика спросил Санька.
-- А что, незаметно?
-- Ну, а пацаны ваши, роллеры, они что, не видели?
-- Он позвал меня за деревья. Он почему-то решил, что это я навела тебя на него.
-- Где мне его найти? -- вопросом выстрелил Санька.
-- Чтоб он опять ко мне разбираться пришел?
-- Так ты знаешь, где он живет?
-- Ничего я не знаю.
-- Нет, знаешь! -- впился он в нее взглядом.
Она вяло отвела глаза в сторону, подвигала по-лыжному своими валенками-ботинками. Сейчас они уже казались даже не валенками, а гирями, прикрепленными на ноги баклями-застежками. Когда она двигала ими вперед-назад, Санька ощущал тяжесть в своих ногах. А может, это просто ступни вспомнили ощущение бега. Во всяком случае, ничего приятного от упоминания о Ковбое не происходило.
-- Так где он живет?
-- Я правда не знаю... Один пацан тут есть. Он увидел синяк и спросил... Я не говорила, а он все понял... Я, говорит, Ковбою сам все скажу...
-- Где этот пацан? -- встрепенулся Санька.
Игла под сердцем надломилась. Все, что он ощущал до этого, будто
отнесло от него прочь налетевшим с моря вечерним бризом.
-- Вон. Купается, -- кивнула на берег Маша. -- Только про меня
ничего не говори. Ладно?
-- Ладно, -- пообещал он.
Глава десятая
КУРОРТЫ ПО НОЧАМ НЕ СПЯТ
Летом на юге два хозяина: днем -- солнце, ночью -- комары. Жужжащие монстры появляются одновременно с первым, самым легким дуновением прохлады. Они будто бы и не существуют при солнечном свете, а выныривают прямо из тьмы, накатившей на землю, а на рассвете улетают на запад вместе с отступающей ночью. Комары -- это отвердевшая тьма, которая не хочет, чтобы человек испытывал облегчение после зноя.
Прошлой ночью они спали так крепко, что тьма решила не напускать на них комаров. Все равно они не смогли бы разбудить пятерых вусмерть усталых парней. Но этой ночью сон приходил труднее. Скрипели старыми телегами кровати, вздыхал то один, то другой угол, и, как назло, в духоту номера ввинчивались комариные песни.
Схватка за территорию закончилась тем, что Андрей все-таки зажег свет, разогнав комаров по стенам и потолку, закрыл наглухо окно и с методичностью серийного убийцы уложил всех крылатых зверей по обоям и желтой побелке. Половина трупов оставила рядом с собой кровавые пятна. Как будто на обоях, изображающих васильковое поле, проросли гвоздики.
Через час в душной кромешной тьме четверо уже храпели с такой старательностью, будто им за это заплатили. Санька прослушал минут десять их композицию, в которой самым озорным было посвистывание Виталия в розетку, и понял, что пора.
