Василий Казаринов - Тень жары
Я докрутилась до приглушенных лондонских голосов, кормивших занимательной сборной солянкой из обрывков светской хроники, разного рода невероятных случаев кто-то выпал из окна на пятнадцатом этаже приземлился на клумбу и отделался переломом пальца), далее следовал репортаж с выставки "Оборудование туалетов" (Вот!), проходящей в маленьком европейском городке; организатор выставки, упомянув про заветные "двести дней", патетически восклицал: "Ну неужели вам безразлично, на чем вы сидите более полугода?! И при этом, заметьте, никто до меня всерьез не занимался научным изучением этого фаянсового предмета — я имею в виду не столько техническую сторону дела, сколько, если хотите, философскую" — а потом объявили сводку новостей.
Мы сидели за столом, полоска огня уютно шевелилась под колпаком длинноносой керосиновой лампы; в трубе ухал домовой; ползли по стенам и переламывались под потолком гигантские тени — нам было хорошо, уютно; а потом равнодушный женский голос бесстрастно доложил нам, что в России опять грянуло.
Грянула очередная и любимая всем населением Огненной Земли забава: с понедельника купюры с профилем Ильича будут стоить дешевле туалетной бумаги.
С минуту мы сидели и тупо смотрели друг другу в глаза.
Потом дрогнули и двинулись Алкины губы; ее аппетитный и любвеобильный рот медленно, очень медленно округлялся, и в глубине монументального Алкиного тела, где-то в районе его фундамента, возник глухой, невнятный звук; он рос по мере движения вверх, к голосовым связкам, он темнел, наливался спелостью и наконец созрел в черном провале Алкиного рта.
– Л-о-о-о-о-о-о-о!!! — Алка выла низко и протяжно, на одной долгой и глубокой ноте, текущей неторопливо и мощно, как великая египетская река Нил, и на самое дно этих теплых желтых вод опускались обломки классической фразы; "…б!" — еще можно было различить; "твою!" мелькнуло над волнами и погрузилось в пучину, а "мать!" и вовсе не выплыла — Алка трубила голосом слона; наш добросердечный домовой, как реактивный снаряд, вылетел из трубы и унесся к звездам; сверчок в чулане потух навеки; и полегли в округе травы; и сосны в ближнем лесу пустились наутек; галки на проводах остекленели и посыпались наземь, звеня, как хрустальные рюмки; а мертвые постояльцы деревенского кладбища восстали из могил, взялись за руки и стали водить хороводы.
– У-у-у-х! — тяжело выдохнула Алка.
– Какой сегодня день? — спросила я неживым голосом; такими голосами, скорее всего, разговаривают те, кто, усевшись в лодку, принимается жаловаться на жизнь, безденежье, пьянство мужей, их заскорузлые носки, на моль в шкафу, на ранний климакс — а Харон все гребет и гребет.
Значит, пятница.
Ночью она отговаривала меня ехать.
Но не ехать нельзя: дома в письменном столе, в конверте, перетянутом резинкой, лежат восемьдесят тысяч; месяц назад испустил дух мой старый "Саратов": он умер спокойно и мужественно, без вскриков и воплей, в полный рост, как боец старой наполеоновской гвардии под градом союзнической картечи; деньги на новый я собирала долго и мучительно, вымаливая в десяти местах, занимала и перезанимала — пришлось завести специальный листок, на котором вычертилось могучее, с путаной кроной, древо моих долгов.
– Знаешь, — ответила я Алке на ее уговоры, — у меня есть предчувствие, что сегодня я кого-нибудь убью. Будет грустно, если этим человеком окажешься ты. Так что лучше я тронусь.
Дорога привела меня в чувство. Однако Алкин чай дал о себе знать быстро: он колыхался во мне и просился на волю — уже минут через двадцать я вынуждена была остановиться.
На отрезке между второй и третьей "стоянками" случилось маленькое происшествие. В зеркальце заднего обзора стремительно вкатилось нечто серое, ослепительно сверкающее свежим лаком. По левой стороне трассы, за сплошной осевой, мне вдогонку несся роскошный лимузин. "Должно быть, за рулем англичанин, — подумала я, — который спросонья позабыл, что катит не по дороге своей туманной родины с левосторонним движением".
Настичь меня на таком быстроходном аппарате ему ничего не стоило.
Я, естественно, наслышана о том, что на Минское шоссе теперь лучше не соваться, если под сиденьем у тебя не лежит, на всякий случай, ручной пулемет или, на худой конец, "калашников" — жидкие леса, что тянутся вдоль трассы аж от самой польской границы до Смоленска и дальше, давно изведены на корню, а взамен насажены деревья из лесов шервудских; что касается братьев, курсирующих тут на "поршах", "альфа-ромео" и "ниссанах", то они, в отличие от своих литературных пращуров, начисто лишены сантиментов, а тугим лукам предпочитают лимонки и гранатометы.
Впрочем, их интерес касается иномарок.
Серый красавец поравнялся со мной, некоторое время мы двигались борт в борт. Потом он резко ушел вперед. Вообще-то я струхнула. Как только лимузин скрылся из поля зрения, я причалила к обочине.
И в результате мне сломали подъемный механизм в правой дверце.
5
– Здесь направо, пожалуйста!
Свернув на поселок, тихой сапой, маскируясь в перелеске, подползающий к трассе, я почувствовала себя в родной стихии разбитой, чудовищно раскачанной грунтовки. Маленький брелочный чертик, подвешенный на зеркальце, занялся выполнением махов — как гимнаст на перекладине — и, кажется, собирался сделать "солнышко".
Проехав метров двадцать, я сказала себе: "Какого черта!" — и нажала на тормоз.
В его интонации напрочь отсутствовали характерные приказные нотки; напротив, он обозначил вектор нашего дальнейшего следования очень спокойным ровным тоном, как если бы высказывал нечто само собой разумеющееся и между нами давным-давно обусловленное.
– Какого черта!
С какой стати я должна колыхаться на этой сугубо кроссовой пересеченной местности вместо того, чтобы сломя голову нестись в столицу Огненной Земли?
– Пожалуйста, — мягко произнес он. — Вон туда. Видишь: рощица впереди? Пожалуйста, я тебя прошу.
Вижу, не слепая: примерно в километре на пологом взгорке — грива березовая, роскошная, вся в есенинских кудрях; и воздух в ней, наверное, голубой, есенинский: "Гой ты, Русь, моя родная, хаты — в ризах образа!" — листва над головой журчит, загорелые подберезовики в высокой траве совершают свой утренний променад… А что, сесть бы там, березу обнять, да и заплакать: да что ж это за жизнь у нас такая на Огненной Земле, что мы, в самом деле — родина слонов?
Осторожно огибая метнувшуюся под колеса впадину, сочно и пышно, как торт с шоколадным кремом, украшенную толстой грязевой пеной, я пробиралась вперед и размышляла об этом хорошем начале хорошего летнего дня.
Подхватила я своего обаятельного бандита километрах в тридцати от столицы, сразу за развилкой, где стоит указатель, зазывающий посетить загородный ресторан… Наверное, пропьянствовал ночь в кабаке вместе с цыганками, а теперь возвращается к жене.
Приоткрыв рот, он массировал пальцем уголок глаза. Я сразу заметила: веки припухшие, розовые, потяжелевшие — скорее всего, в самом деле ночь не спал.
– Осторожней! — подсказал он, но опоздал: очередная яма кинулась под колесо, горизонт накренился; я с трудом выправила машину.
– Ты инвалид? — спросила я.
– С чего ты взяла?
– Да так… Ты все время держишь левую руку в кармане. Наверное, у тебя под манжетой протез в черной перчатке.
Встряска на дороге только выправила ход этой мысли: да, все время держит руку в кармане, и сидит несколько странно, откинувшись назад, деревянно и прямо, точно плечевой пояс скован гипсовым корсетом; или просто прячет под плащом что-то мешающее устроиться в кресле нормальным образом.
– Налево! — подсказал он, я послушно крутанула руль.
Мы огибали холм по раздолбанной колее, и я все время опасалась, что Гактунгра сядет на брюхо — если это произойдет, нам понадобится трактор или танк.
Только теперь я разглядела, куда мы направлялись.
– Карамба! — заорала я. — Ты завез меня на кладбище!
Вот уж, в самом деле, "хорошее начало хорошего летнего дня": наверное, он вампир: распластает меня на каком-нибудь осевшем от времени холмике, станет пить мою девичью кровь, а прошлые люди, поднятые из могил вчерашним Алкиным трубным воем, сгрудятся вокруг и станут давать ему полезные советы.
– Я сейчас, — он хлопнул дверцей, стекло обвалилось.
– Гад! — крикнула я ему вдогонку. — Ты сломал мне машину!
Он обернулся, пожал плечами — что за мелочи жизни! — и двинулся в глубину кладбища. Минут через пять он появился, пригласительно помахал рукой: дескать, давай, заезжай и будь как дома. Я приткнулась за буйными зарослями бузины и вышла из машины. Он стоял, привалившись плечом к стволу коренастой березы, покусывал травинку и смотрел в сторону шоссе.
