Василий Казаринов - Тень жары
А ВАША СЕМЬЯ –
ОДЕВАЕТСЯ У ЛЕ МОНТИ?
Да: он очень качественно, добротно одет в духе чисто коммерческого "стайла" — длинный бледно-салатовый плащ, темно-зеленые брюки, прекрасные черные ботинки,
ЛУЧШАЯ ОБУВЬ ИЗ ИТАЛИИ,
РУЧНАЯ РАБОТА, ПРЯМЫЕ ПОСТАВКИ
ОТ ФИРМ-ИЗГОТОВИТЕЛЕЙ!
да и под плащом у него, скорее всего, не домотканый свитер — он неторопливо, плавно, как заспанный, заторможенный солдатик, исполнил команду "Кругом!" и поглядел на меня с чувством крайнего недоумения.
2
Я нередко ловлю на себе взгляды такого рода: на улице, в магазине, в трамвае, в прачечной, в аптеке — везде, где есть люди, до слуха которых долетают эти мои невольные выкрики… Смотрят на меня по-разному: снисходительно или с опаской, с сарказмом или с сожалением, с удивлением или испугом — однако в любом случае человек, оказавшийся поблизости, предпочитает отступить на шаг: девушка, похоже, немного не в себе…
Пару раз я пыталась объясниться, однако быстро поняла бессмысленность торопливых извинений; природа этого поведения слишком сложна, чтобы ее можно было растолковать в двух словах. Пришлось бы рассказывать про телевизор "Рекорд", старый заслуженный ящик — "Заслуженный деятель телевизионных искусств" — прослуживший мне верой и правдой десятки лет. Давно ему пора на пенсию: в последнее время он медленно, мучительно слеп, с год назад экран стал бледнеть и представлять движения размытых теней, которые быстро, в течение одной недели, совершенно растворились в молочно-белом, слегка потрескивающем поле экрана.
Утратив реальные очертания, тени сохранили главное — голоса.
Голоса по-прежнему звучат сочно, ясно — по ним весь последний год я и ориентируюсь во внешнем мире. Приходя домой, я целую Роджера, старого друга, хранителя девственной чистоты моей девичьей кровати, в холодный лоб (в ответ он скалится — преимущество Роджера в том, что он перманентно весел…) и, повернув ручку, соединяюсь с внешним миром с помощью Заслуженного деятеля ТВ-искусств.
Это очень устойчивая связь; в контексте современной культуры она выполняет функцию основного канала — глубокомысленные откровения интеллектуальной публики о том, будто всякий рождающийся на земле автоматически становится читателем Толстого, слишком лукавы, замысловаты и слишком не от мира сего: человек теперь если и становится читателем, то исключительно тех текстов, которые хранятся в
ГОЛД СТАР СУПЕР МИРЕКЛ –
Я ХОЧУ, ЧТОБЫ КАРТИНКА ОЖИЛА!
Никакой потребности в "живой картинке" я не испытываю; мне вполне достаточно "Рекорда": слепой, но голосистый, он питает меня тем необходимым для современной жизни веществом культуры, которое вливается в кровь, проникает в клетки кожной и мышечной ткани, оседает на легочных альвеолах и погоняет, нахлестывает реакции, несущиеся по нервам, как спринтеры по гаревым дорожкам, — в этом смысле я нормальный, рядовой ЖИТЕЛЬ ОГНЕННОЙ ЗЕМЛИ. Иной раз вещество переливается через край — ну что ж, должно быть, я слишком восприимчива к голосам культурной среды, и потому время от времени с губ моих слетает очередная, отлитая в звуковую форму и ясно артикулированная веха современности, ну, предположим:
АДЫРГА? АЗЫРУНГА? ХЕРШИ-КОЛА!
Сокрушительность переворота — смены вех — я почувствовала три дня назад, когда мы с Алкой ехали на дачу, откуда я теперь и возвращаюсь. На выезде из Москвы мы миновали косогор, поросший интеллигентной щетиной (травку аккуратно, на английский манер, подстригают, подравнивают), ехали быстро, однако что-то в стремительном промельке наклонного бледно-зеленого поля было не так, не на месте было… Мимо этой природной декорации в прежние времена я следовала не раз и не два — и что-то в ней теперь определенно изменилось… Мы отъехали уже довольно далеко, когда я догадалась: смена вех! В поле жизни, представляющемся мне беспредельным болотом, топким, опасным, кисло пахнущим плесенью, прелью и сочной грязевой жижей, веки вечные воздвигались сигнальные вешки, по которым следовало торить путь и перескакивать с кочки на кочку. Во времена молодости моей бабушки они представляли собой милые трогательные глупости: "В человеке все должно быть прекрасно!", "Красота спасет мир!", "Человек — это звучит гордо!". Потом на месте прежних были вколочены твердой рабоче-крестьянской рукой сигнальные ориентиры попроще: "Народ и партия едины!", "Мы придем к победе коммунизма!", "Превратим Москву в образцовый коммунистический город!" — и если старозаветные вехи выстраивались в материале духа, то последующие выпиливались на конвейере из похожего на бетон вещества холодной идеи; однако — при всей наивности первых и при всем идиотизме вторых — наши вехи никогда не обозначали нечто осязаемое.
Я вспомнила. Прежде на этом косогоре выложенные из дерна — точно самой природой выстраданные, выпестованные и выстроенные — красовались слова: "Слава КПСС!". Теперь там прорастало из земли нечто иное:
PIERRE SMIRNOFF
и сигналило о трансформации предмета духа и предмета идеи в "просто предмет" — в вещь высочайшего качества, не чреватую рвотными позывами с утра, однако — вещь.
Не в этот сумбурный день, когда население нашей Огненной Земли дружно спятило, предалось вселенскому пьянству, наживая себе инфаркты-микро и инфаркты обширные, а много позже, когда станет со всей очевидностью ясно, что Иван Францевич Криц, мой старый школьный учитель, пропал без вести, я проговорю про себя давнюю детскую считалочку: "Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана: буду резать, буду бить, все равно тебе — водить!" — и окончательно пойму, что в поле наших диких игр водить выпало мне; и покорно встану у стены, буду считать, давая возможность партнерам по игре скрыться, а напоследок предупрежу:
– Иду искать! А кто не спрятался — я не виноват!
Играем в прятки! Играли когда-то под нашим старым добрым небом дети; и маленькая рыжая девочка, повадкой, моторикой движения похожая на стремительного рыжего зверька — потому и называли ее у нас в Агаповом тупике Белкой — вот так же водила, водила, водила, искала своих попрятавшихся товарищей — и набрела на Дом с башенкой, где жил хромой учитель; много-много раз потом туда возвращалась, сидела за круглым столом и смотрела в потолок, расписанный масляными красками; и вырастала, и выросла; и не догадывалась, что однажды придут в эти московские дворы другие времена, а жизнь — в самом-то деле! — потечет в них строго в русле одной коротенькой заметки в писательском дневнике: в литературе, мол, царят нравы каннибалические, совсем как у туземцев на Огненной Земле… Вольно было последнему из наших классиков в другой раз на эту же тему рассуждать: подрос Набоков, да и сразил нас, стариков, наповал!.. Набоковские пули отливались в книгах — мы же, истинные, а не литературные туземцы, свои льем из свинца; и не знают промаха наши стволы калибра "семь-шестьдесят два", и много же мы стариков положили — не в романах, а на самом деле…
Так что води, Белка, води — двигаясь наощупь по тропам безжалостной каннибалической игры, согласно правилам которой старик должен быть съеден; води, выстраивай свой текст в том сугубо китчевом жанре, в русле которого развивается эта жизнь — ведь инстинктивно жанр тобой нащупан… Знать законы жанра — уже полдела, если не три четверти; инстинкт подскажет тебе, где искать — строго в пространствах столичной Огненной Земли, а также что искать: не след, не отпечаток пальца, не старый окурок, не "вещдок", не улику — нет. Двигаясь в русле жанра, то есть в духе смены вех, ищи звуковой пароль времени, и значит:
– Ищи вещь! — скажу я себе…
Если, конечно, удастся выйти невредимой из этой передряги на пустынном утреннем шоссе.
Я помахивала железной трубой аки жезлом железным — если он поведет себя агрессивно, я его приласкаю.
3
Он недоуменно оглядел свой наряд, пощупал рукав плаща и, выставив вперед ногу, оценил состояние ботинка, измазанного грязью.
– Вообще-то у Ле Монти я не одеваюсь… Ботинки, правда, в самом деле итальянские, однако сомневаюсь, что это ручная работа…
Он сделал шаг вперед, я подняла железный жезл — еще шаг, и придется пустить его в ход. Жаль… У него милое, приятное лицо, он определенно кого-то мне напоминает, да: нежный рот, мягкий подбородок, плавные — будто бы не до конца оформившиеся, созревшие — черты, в них просвечивает какое-то отчетливое детское начало.
– Вы, наверное, хотели спросить, что я тут делаю? — он мягко улыбнулся. — Честно говоря, я собираюсь залезть в эту машину.
Святая простота… Я верю в магическую силу слова, вернее сказать, точно выбранного слова; бывают ситуации, когда одна-единственная фраза (именно единственная, верно избранная из тысячи вариантов) способна решить исход дела; он меня разоружил — очаровательный незнакомец в грязных черных ботинках (ко всему прочему, он еще и блондин); я швырнула трубу в канаву. Наверное, несчастная мартышка вот так же, случайно напоровшись на гипнотический взгляд удава, послушно и радостно идет под смертельный удар змеиного хвоста — разоружившись, позабыв о вековом инстинкте самосохранения.
