Колин Харрисон - Манхэттенский ноктюрн
– Они втыкают длинную иглу в спинной мозг. Им приходится выбирать момент между схватками.
– А ты видел пуповину и все остальное?
– Я ее перерезал.
– На что это похоже?
– Это что-то вроде толстой синеватой веревки.
– А послед очень противный?
– Да ничего там противного нет.
– Плаценту вытаскивают?
– Ее укладывают в трубку из нержавеющей стали, и на нее можно взглянуть. Выглядит как кусок печенки размером с телефонный справочник.
– С обоими детьми все было в порядке, ну и все такое?
– У Салли была желтуха, это не так уж страшно, хотя ее и пришлось потом класть в больницу, а Томми появился на свет посиневшим.
– Почему?
– Пуповина обвилась вокруг его шеи, – при воспоминании у меня от жалости перехватило дыхание, – но тогда все обошлось, а через девять дней он подхватил пневмонию. Нам тогда было не до смеха. Кислородная палатка и тому подобные вещи.
– А сейчас он в порядке?
– Более чем.
Она помолчала с минуту:
– И все это входит в ваши занятия любовью?
– Да вроде того.
– Когда ты с ней, ты думаешь о других женщинах?
– Да.
– О ком?
– О воображаемых соблазнительницах.
– А ты занимался с ней любовью после того раза, когда мы были вместе?
– Да.
– Один раз?
– Да.
– Когда?
– Прошлой ночью.
– Это значит, около восемнадцати часов назад.
– Да.
– Ты принял душ?
– Да.
– Хорошо. А ты думал обо мне, когда был с ней?
– Конечно.
– Но не просто потому, что чувствовал себя виноватым перед ней из-за меня?
– Нет.
– Выходит, ты, трахая ее, представлял, что трахаешь меня?
– Да. – Я посмотрел на нее. – Я умею вроде как переключаться туда-сюда сразу, без перерыва.
– Издеваешься?
– Ничего подобного.
– А ты думал о ней прямо сейчас, когда мы занимались любовью?
– Да.
– Но не из-за чувства вины?
– Нет.
Она повысила голос:
– Ты думал о ней вот только что, несколько минут назад?
– Да.
– Как о других воображаемых соблазнительницах?
– Да…
– А о мужчинах ты думаешь?
– Иногда.
Она задумалась:
– А ты с ними занимаешься любовью?
– Нет.
– А кто они?
– Это мужчины, которые не являются в точности мною, но я – это уж точно они; и я наблюдаю, как они занимаются сексом с моими воображаемыми соблазнительницами.
Мой ответ ее явно не удовлетворил:
– Ну а чем еще мы отличаемся друг от друга?
– Тебе не надо вникать во все это, – сказал я.
– Нет, это тебе не надо вникать в это.
Я пожал плечами.
– А есть какое-нибудь физическое различие? – спросила она. – Ну, внутренне ощущается какая-то разница?
– Да.
– Какая?
– У нее двое детей, а у тебя, насколько мне известно, ни одного.
– Неужели это имеет такое значение?
Вопрос повис в темноте комнаты, а где-то над нами едва слышно звучала быстрая музыка. За окнами повалил снег.
– В том-то и дело.
– И что же, ты смотришь на свою жену, когда вы занимаетесь сексом, и думаешь: «Я собираюсь жить с ней до самой смерти»?
– Да.
– И что ты думаешь об этом?
– Что это одновременно и утешение и ужас.
– Почему?
– Потому что утешительно думать, что мы будем вместе, и при этом я прихожу в ужас от мысли о том, сколько времени отпущено нам, всем нам. Меня это ужасает. Так вот, вернемся к твоему первому вопросу: разница между тобой и моей женой, помимо всех очевидных различий, состоит в том, что с тобой я не чувствую ответственности за наше будущее. Я ничем не обязан тебе, а ты мне. Все происходит здесь и сейчас. На подоконнике лежит только что выпавший снег. Сейчас он просто восхитителен, а потом растает. Ты уйдешь и будешь делать бог знает что, выйдешь замуж за Чарли, я вернусь к Лайзе, и, я полагаю, мы оба это знаем. Ты есть сейчас. И не будешь стареть у меня на глазах в ближайшие сорок лет. Ты будешь здесь, и это будет то, что надо. Я смогу быть с тобой и при этом не интересоваться, любишь ли ты меня.
– А ты любишь меня?
– С той самой минуты, когда увидел тебя.
Она довольно улыбнулась:
– Может, это было просто грубое вожделение?
– Да, скорее всего.
– В самом деле? – Она слегка ткнула меня кулачком. – Ну, что ж, может быть, и я была просто не воображаемой соблазнительницей, поймавшей тебя в свою легкую сеть.
– Для меня это не имеет значения.
– Тебя это не волнует?
– Нет.
– Но, может быть, я строю тайные планы и плету интриги…
– Мне все равно.
Она взяла сигарету и спички со столика рядом с кроватью:
– Почему?
– Я достаточно умен, чтобы улизнуть.
Она чиркнула спичкой:
– Ты уверен?
– Да.
– А ты не допускаешь, что я очень, ну просто очень, умная и ты не выпутаешься из моих сетей?
– Выпутаюсь.
– Почему ты так в этом уверен?
– Я умен.
– Умнее меня?
Перебрав в уме разные ответы, я сказал:
– Пока мы еще этого не знаем, не так ли?
Я повернулся, чтобы увидеть ее реакцию, но глаза ее были закрыты; густые длинные ресницы лежали на нежных щеках двумя пушистыми веерами. Я проклинал себя за то, что до такой степени поддался ее чарам. Ну что за жалкий тупица. Ведь у меня была Салли, которая, возможно, в эту самую минуту резала ножницами с закругленными концами кусок красной бумаги, был Томми, купавший своих замызганных мягких зверушек в луже яблочного сока, который он только что пролил на стол, и была Лайза, наполнявшая ванну теплой водой; а в это время я, отец, муж, защитник, валялся с другой женщиной на широченной кровати в другом конце города, с влажным и вялым членом на ноге. Да, я проклинал свое увлечение Кэролайн, но в то же время был безмерно счастлив.
– Расскажи мне еще что-нибудь о различиях между нами, – сказала она.
Я задумался:
– В общем, есть еще одно неприятное отличие.
– Да ну? – воскликнула она с интересом.
– Мы с женой занимаемся сексом в конце дня. Уставшие. Она устает. Работает как лошадь, дети совершенно выматывают нас – обед, купание, пижамы, сказки и так далее, и мы без сил. Обычно она некоторое время читает, пока…
– Что она читает?
– Какую-нибудь самую жуткую чепуху, какую только ей удается найти. Теперь вот это нечто под названием «Отрава». Как бы то ни было, укладываясь в постель и собираясь проспать всю ночь, мы вместе кое-что делаем, а потом это переходит в сон, в бессознательное состояние, в смерть в будущем. А с тобой… ты не устала, и в твоей жизни не так уж много дел. Может быть, ты потренировалась. Может, почта пришла. Несколько счетов, какие-то каталоги. Возможно, ты смахнула пыль с кофейного столика, или звякнула Чарли, или велела прислуге вымыть душ…
– Ох, да пошел ты!
– Дай мне договорить. Суть в том, что я – развлечение, игра. Пустячок. Конфетка после обеда. Я это знаю. Я не вожу тебя туда, куда ты хочешь пойти. Я увожу тебя из того места, где ты не хочешь находиться. Я не воображаю, что ты много думаешь обо мне, когда меня здесь нет. Ты посещаешь гимнастический зал, болтаешь с друзьями и ходишь в «Блумингдейл» или в кино или куда-то там еще, но я не составляю часть твоей жизни и вовсе не являюсь в ней чем-то важным. Мы просто трахаемся друг с другом. Вот что это такое, Кэролайн. Ни больше ни меньше. И ты это знаешь. Все на поверхности, и ничего в глубине. В наших отношениях нет ничего знаменательного, никакой летальности.
– Это довольно грубо.
– Я поднимаю тебя на следующий уровень.
– Ну, конечно.
– У мужчин более зрелого возраста это единственное преимущество.
Она улыбнулась, повернулась и поцеловала меня:
– Ну, раз уж тебе взбрело в голову, что смерть-есть-жизнь, то расскажи мне какую-нибудь историю о смерти, дорогой.
Теперь она, догадался я, пожелала узнать меня. Я посмотрел за окно и снова увидел снег:
– Налей мне еще выпить.
Она налила и себе тоже, и мы натянули на себя голубое одеяло; я вдруг припомнил по ее просьбе одну зиму в моем маленьком городке в северной части штата Нью-Йорк. Мне было тогда двенадцать лет. Три дня шел сильный снег, и мы с друзьями прослышали, что грузовые вагоны примерзли к рельсам. Для двенадцатилетнего воображения это звучало захватывающе, ведь мы проводили целые часы, наблюдая за поездами, проносящимися вперед и назад, швыряли в них палками и камнями, подкладывали на рельсы монеты в один цент, а один раз даже дохлого енота, останки которого мы долго изучали со всей серьезностью, на какую были способны. В тот день мы топали по глубокому снегу в дальний конец станции, где было много запасных путей. Там, в пятнадцати ярдах к югу от станции, давно стояли рядом два товарных поезда, и мы бродили вокруг них, осматривая локомотивы в поисках хотя бы малейших признаков жизни. Но их не было. Мы знали, что нам нельзя находиться рядом с поездом, но никто из нас не перелезал ни через какие заборы или ворота, чтобы попасть туда, но, так или иначе, мы пребывали в блаженной мальчишеской уверенности, что город принадлежит нам и создан для наших расследований. Мы взобрались на локомотив и стали ползать по крыше, сбрасывая сверху толстые пласты снега и пытаясь через узкие, обтекаемой формы окна разглядеть датчики и рычаги управления и то, что, видимо, было небольшим и неудобным сиденьем. Потом мы слезли вниз и обнаружили, что ветром намело массу снега, который забил пространство между смежными вагонами обоих поездов почти до самой крыши на высоте около шестнадцати футов. Тоннель! Вот о чем в первую очередь думают мальчишки, и мы принялись рыть проход между двумя крытыми вагонами, освещая углубление в снегу карманным фонариком. Вот о чем думают мальчишки, а вовсе не о том, что они могут там найти, раскапывая снег, к примеру башмак…
