Донна Леон - Смерть в «Ла Фениче»
— Дедушка с бабушкой что-нибудь знают?
Она тряхнула головой.
— Нет. Им я дала то же объяснение, что и всем, — что не хочу, чтобы Алекс прерывала занятия на то время, пока мы будем в Венеции.
— Когда вам это пришло в голову? — спросил Брунетти. — Сделать то, что вы сделали.
— Не знаю, — она пожала плечами. — Просто в один прекрасный день это возникло у меня в голове как единое целое. Единственная вещь, действительно для него ценная, единственная, которую он любил, — это музыка, — именно эту вещь я у него отниму. В то время это казалось мне справедливым.
— А теперь?
Она надолго задумалась, прежде чем ответить.
— И теперь кажется справедливым. Все, что произошло, — все справедливо. Но вопрос не в этом, правда же?
Нет, вопроса в этом он не видел. Ни вопроса, ни смысла, ни урока. Просто зло, совершенное человеком, и страшная утрата, понесенная им за это.
— А что будет теперь? — Ее голос вдруг сделался усталым.
— Не знаю, — честно ответил он. — Есть догадки, где он взял цианид?
Она снова пожала плечами, словно вопрос показался ей несущественным.
— Да где угодно. У своего друга-химика, а может, у кого-то из приятелей с прежних времен, — И, заметив недоумение Брунетти, она объяснила: — С войны. Тогда у него было немало могущественных друзей, многие из них и сегодня люди влиятельные.
— Значит, слухи о нем — это правда?
— Не знаю. До нашей свадьбы он уверял, что все это ложь, и я ему верила. А теперь уже не верю, — заметила она с горечью и заставила себя вернуться к оставленной теме: — Не знаю, откуда он его взял, знаю только, что для него это проблемы не представляло, — и снова улыбнулась печальной улыбкой. — У меня ведь тоже был доступ к этой штуке.
— Доступ? Как это?
— Мы же приехали сюда не вместе. Мы не хотели вместе путешествовать. Я завернула на два дня в Гейдельберг — проведать первого мужа.
Который, как помнил Брунетти, читал там фармакологию.
— А маэстро знал, что вы там?
Она кивнула.
— С первым мужем мы остались друзьями и даже не делили имущества.
— Вы рассказали ему, что произошло?
— Конечно, нет, — она впервые повысила голос.
— Где вы с ним встретились?
— В университете. У него в лаборатории. Он разрабатывает новый препарат, облегчающий течение болезни Паркинсона, Он провел меня по лаборатории, потом мы вместе пообедали.
— Маэстро это было известно?
— Не знаю, — пожала плечами она. — Может, я ему и говорила. Да наверное говорила. Мы с трудом находили, о чем поговорить. А это была нейтральная тема, так что мы с удовольствием об этом поболтали.
— Вы когда-нибудь обсуждали с маэстро то, что произошло?
Она не смогла заставить себя переспросить, что он имеет в виду. Она и так знала.
— Нет.
— А будущее вы когда-нибудь обсуждали? Свои планы?
— Нет, специально — нет.
— Как вас понимать?
— Однажды, когда я только вошла, а он уходил на репетицию, он сказал «Подожди, вот сделаем „Травиату“». Я подумала, он имел в виду, что после премьеры мы сможем решить, как нам быть дальше. Но я уже решила, что уйду от него. Я уже написала в две больницы — в Будапеште и в Аугсбурге и попросила моего первого мужа помочь мне получить место.
Иными словами, понял Брунетти, она в ловушке. Вот она призналась, что планировала для себя автономное будущее, еще до смерти мужа. А теперь она вдова, да еще фантастически богатая. С одной стороны, она сама рассказала о дочери, но с другой, сама же призналась, что еще по пути в Венецию заезжала поговорить с отцом девочки, без сомнений имеющим доступ к яду, которым отравлен маэстро.
Ни один итальянский судья не осудит эту женщину за то, что она сделала — при условии, что она все объяснит о своей дочери. С учетом данных, имеющихся у Брунетти — свидетельства синьоры Сантины о ее сестре, бесед с врачами и даже самоубийства его второй жены, как раз когда их дочери было двенадцать, — ни один суд Италии не признает ее виновной в убийстве. Но все это будет зависеть лишь от показаний самой девочки, высокой, но совсем еще маленькой Алекс, влюбленной в лошадей. Брунетти знал, что эта женщина никогда не пойдет на то, чтобы ее дочь давала подобные показания, чем бы это ни грозило ей самой. Кроме того, он знал, что и сам никогда этого не допустит.
А без показаний дочери? Очевидное охлаждение между супругами, доступ синьоры к яду, ее присутствие в гримерке в тот злополучный вечер, совершенно не вяжущееся с обычным распорядком. Все это вместе впечатляет. Если же ее обвинят в проведении курса инъекций, лишивших его слуха, то тем самым с нее снимут обвинение в убийстве, — но опять-таки, подобный оборот возможен при условии, что на процессе будет фигурировать имя ее дочери. А это, он знал, невозможно.
— Прежде чем он умер, прежде чем все это случилось, — начал он, оставляя трактовку местоимения «это» на ее усмотрение, — не говорил ли ваш муж когда-либо о своем возрасте, о возможном физическом упадке?
Она помолчала, прежде чем ответить, явно озадаченная подобным вопросом.
— Да, мы говорили об этом. Не часто, всего раз или два. Однажды, когда мы все хорошо выпили, вместе с Эрихом и Хедвиг, у нас зашел такой разговор.
— И что он сказал?
— Это Эрих сказал, если мне не изменяет память. Он сказал, что в будущем, если что-то заставит его бросить работу — не хирургию, а вообще, не даст ему быть — не собой, нет — а просто быть врачом, то он как врач в состоянии решить этот вопрос самостоятельно. Время было позднее, все очень устали, и, наверное, поэтому все были серьезнее, чем обычно. Когда Эрих сказал это, Хельмут объявил, что прекрасно его понимает и поступил бы точно так же.
— Как по-вашему, доктор Штейнбруннер вспомнит этот разговор?
— Думаю, да. Это ведь было летом. В годовщину нашей свадьбы.
— А ваш муж не высказывался на эту тему более конкретно? — И, прежде чем она ответила, он уточнил свой вопрос; — В присутствии других людей?
— То есть при свидетелях?
Он кивнул.
— Нет, я такого не припомню. Но в тот вечер разговор был настолько серьезным, что каждый из нас хорошо понял, что это значит.
— И вашим друзьям он тоже запомнился как столь значимый?
— Да, я думаю — да. Вряд ли я им нравлюсь — как жена Хельмута. — Она вдруг посмотрела на него расширившимися глазами. — Вы считаете, они знали?
Брунетти покачал головой, так хотелось ее успокоить, что нет, они ничего не знали, никак не могли знать и при этом хранить молчание. Но есть ли основания для подобной уверенности? Он дал задний ход.
— Вы не помните какого-нибудь другого случая, когда ваш муж обращался к этой теме?
— Хельмут писал мне письма — еще до нашей свадьбы.
— Что в них говорилось?
— Он пытался отшутиться от нашей с ним разницы в возрасте. И писал, чтобы я не боялась, что у меня на шее окажется жалкий, беспомощный и дряхлый муж, что он уж позаботится, чтобы этого не случилось.
— Эти письма целы?
Наклонив голову, она ответила глухо:
— Да. Я до сих пор храню все его подарки, все до единого, и все письма.
— Нет, все-таки я не понимаю, как вы могли на это пойти, — сказал он. Не ужасаясь, не возмущаясь, просто недоумевая.
— Теперь я и сама не знаю. Я столько обо всем этом успела передумать, что наверняка напридумывала себе новые причины, новые оправдания. Чтобы наказать его? Или чтобы сломить его, сделать таким слабым, чтобы он полностью, всецело зависел от меня? А может быть, в душе я знала, что это подтолкнет его к тому самому, что он сделал. Я больше ничего уже не понимаю и вряд ли смогу когда-нибудь это понять. — Он решил, что на этом она закончит, но нет, она добавила ледяным голосом: — Но я довольна, что сделала это, и я сделала бы это снова.
Он отвел глаза. Не будучи адвокатом, Брунетти плохо представлял себе, как квалифицировать данное преступление. Что это — членовредительство? Кража? Если человека лишили слуха, что конкретно у него украдено? И отягчает ли вину укравшего то, что слух был для этого человека куда важнее, чем для других людей?
— Скажите, синьора, а сами вы верите, что он пригласил вас за кулисы ради того, чтобы казалось, будто именно вы его убили?
— Не знаю, возможно. Он верил в справедливость. Но если бы он действительно этого хотел, он мог бы все подстроить так, чтобы моя вина казалась убедительнее. Я уже думала об этом. Может, он оставил все как есть, чтобы я ни в чем не была уверена. В таком случае на нем не лежит никакой ответственности за то, что в результате может случиться со мной. — Она слегка улыбнулась. — Он был сложный человек.
Наклонившись вперед, Брунетти коснулся ее предплечья.
— Синьора, послушайте внимательно, о чем мы с вами только что беседовали. — Он решился, подумал о Кьяре и решился: — Мы с вами говорили о том, что ваш муж поделился с вами своей тревогой по поводу своей растущей глухоты.
