Олег Лебедев - Нефритовый голубь
Эльза занялась детьми. Я же ждал китайца Фун-Ли, хозяина прачечной, находившейся неподалеку. В 10 часов утра он обещал принести мои сорочки и воротнички.
Незаметно я углубился в чтение «Русского слова». Даже вздрогнул, когда из настенных швейцарских часов выскочила кукушка. И тут же кто-то постучал в дверь:
– Можно мне зайти?
Разумеется, это был отменно пунктуальный Фун-Ли. Позавчера я, перестраховываясь, строго-настрого наказал ему, чтобы доставил белье не позже назначенного срока. Ведь сегодня тратить время попусту я просто не мог: был Иванов день, и значит, предстояла большая подготовка к ночи, на которую московские немцы по древней традиции устраивали шумный праздник в Cокольниках.
Надо сказать, что Фун-Ли был не только замечательным прачечником, но и приятным, доброжелательным собеседником. А лучшего, более восприимчивого и деликатного слушателя, чем этот неопределенного возраста полноватый китаец, неизменно одетый в потертый синий халат и маленькую черную шапочку – и как только она удерживается на голове! – трудно было даже вообразить. Единственным недостатком Фун-Ли являлось то, что он не только умел чутко внимать чужим речам, но и любил поболтать сам. Впрочем, суждения его были всегда забавны, а порой и небезынтересны.
Сын Поднебесной обслуживал наш дом довольно давно, около двух лет. Как правило, он сам забирал и приносил белье. И лишь изредка, когда отлучался из города по каким-то своим китайским делам, о сути которых я не имел ни малейшего представления, присылал помощников. Причем, всякий раз после возвращения справлялся, остались ли «господа» довольны работой.
Все мы привыкли к этому китайцу, воспринимая его почти как дальнего, хотя и малополезного родственника. Он оказался даже посвященным во многие семейные дела. Был Фун-Ли осведомлен и о визите к Али Магомедду:
– Как госпожа Эльза, как сестра ваша чувствует себя теперь? – поинтересовался китаец, сразу после того как почтительно вручил мне безукоризненно чистые, прекрасно выглаженные сорочки.
Я поведал о вчерашних событиях, отметив особо, что сеанс вроде бы пошел на пользу Эльзе. Фун-Ли вздохнул с облегчением:
– Как хорошо, хорошо… А то я боялся, когда услышал, что ваша сестра пойдет к Али. Он – восточный человек, поэтому с ним надо быть очень-очень настороже.
Не скрою того обстоятельства, что свою персону к «восточным людям» Фун-Ли не относил. Он уже долгое время жил в Европе. Сначала обретался где-то во Франции, затем осел в России. Причислявший себя в силу географии обитания к истинным европейцам, китаец с брезгливым презрением отторгал все, что происхождением своим имело край, где восходит солнце. Был склонен пофилософствовать на эту тему. И теперь он оседлал любимого конька:
– Восточные люди они такие… Дикие, коварные, белому их не понять. Вот албанцы. Кто самые восточные из европейцев? Они – албанцы. Они же и самые дикие. Вчера – кстати я вас не задерживаю? – прочитал о них в «Московских ведомостях» такое, о чем очень хочется вам сообщить. Можно?
– Нет. Да, пожалуйста, – ответил я одной репликой как на поставленные словоохотливым прачечником вопросы, так и на его ищущий внимания взгляд.
– Значит так. Оказывается у них – это я об албанцах – до сих пор есть кровная месть. Выше даже религиозных запретов они ее ставят. На всех родственников распространяют кровную месть, представляете?
Фун-Ли развел руками, ухмыльнулся, демонстрируя свое снисхождение к «диким албанцам». Потом, выдержав паузу, продолжил повествование:
– В Северной Албании, где люди еще чуть-чуть образованные, от этого обычая потихоньку избавляются. Там от мести можно откупиться. Плати 3 тысячи динаров, и тебя не убьют. А в Южной Албании – там сильно плохо, там ни за какие деньги нельзя откупиться! – прачечник с негодованием покачал головой. – В одной деревне, прочитал вчера, из двух враждебных семей, состоявших из 51 человека, в живых из-за кровной мести осталась одна восьмилетняя девочка. Вот вам Восток! Вот она – кровная месть! – воскликнул китаец с негодованием, затем вдруг мечтательно посмотрел на меня:
– То ли дело Европа. Там-то ничего подобного нет и быть не может. Цивилизация… – китаец слегка, но в то же время крайне почтительно наклонил голову. – Ничего еще и Америка. Я на днях такое интересное про нее узнал…
– Извини, Фун-Ли, но мне надо идти по делам, – прервал я болтливого китайца.
Однако, не желая обижать его, крайне чувствительного, как и все сыны Поднебесной империи к любому проявлению недостаточной обходительности, произнес слегка заискивающим тоном:
– То, что ты мне рассказал про Албанию, весьма любопытно. А об Америке давай, если не возражаешь, побеседуем в следующий раз. Согласен?
– Конечно, конечно, – затараторил, широко и часто улыбаясь, Фун-Ли. – Я больше не буду вас задерживать. Мне просто очень приятно обсуждать с вами, таким умным молодым человеком, важные проблемы. А сейчас я уже оставляю вас, – он низко поклонился и мелкими быстрыми шажками проследовал из комнаты.
Спустя несколько секунд дверь приоткрылась. Прачечник опять заглянул ко мне:
– Господин Феллер, не забывайте о том, что Фун-Ли, бедный китаец, обладающий самыми незначительными способностями, всегда к вашим услугам.
Этакая ненавязчивость… Я приветливо помахал ему рукой, стараясь держаться непринужденно, не демонстрировать особо свою досаду. Право слово, как же он заболтал меня! В другой день я бы, наверное, отнесся к этому совершенно спокойно. Терпеливо слушал бы его когда угодно, но только не сегодня – перед Ивановой ночью.
***
Иванова ночь…
В далекие годы моей юности это была совершенно особая для каждого московского немца ночь, и день перед ней был тоже не похож на другие.
С раннего утра мы все, от важного фабриканта Бесселя, в чьих глазах читалась непоколебимая уверенность в завтрашнем дне, и до последнего пьянчужки сапожника Хидбауэра с обвисшими от осознания безысходности бытия усами, буквально сходили с ума. Напрочь забывали про жен, дочерей, сестер, про всех женщин. Мы все, и даже самые почтенные среди нас, с детским энтузиазмом бегали по лавкам Охотного ряда, закупая пиво, колбасы, карнавальные наряды, фейерверки, бенгальские огни.
И уже вечером, в Сокольниках, начинался праздник – самый веселый из веселых, самый пьяный из пьяных, самый немецкий из немецких.
Это было торжество во имя его величества Бахуса, которое, как гласит заслуживающее безусловного доверия предание, установили сотни лет назад еще первые обитатели Немецкой слободы. На праздник исстари допускаются только немцы. И что самое приятное: там запрещено появляться женщинам! Настоящее веселье возможно лишь в мужском обществе.
Гуляние началось с шествия торжественной, многолюдной (немцев в городе было около 18 тысяч) процессии к столам с угощением. Уже к полуночи я, скажу откровенно, чувствовал себя далеко не лучшим образом. Слегка кружилась голова, в глазах рябило от света ярких факелов, с которыми носились герольды, рыцари, эльфы – все те, кто завтра утром снова превратятся в добропорядочных московских обывателей. В ушах звучали разрозненные фразы немецких песен. Похоже было даже, что исполнял их не я, а кто-то другой.
С озабоченностью я задумался над тем, кто осмелился бесцеремонно, без моего ведома поселиться в моей голове, и, погрузившись в эти свои мысли, чуть было не оказался сбитым с ног гигантскими носилками, которые несли 10 гномов с длинными накладными бородами, в разноцветных колпаках с пушистыми кисточками.
На носилках с огромной кружкой пива в руке стоял, покачиваясь, не кто иной, как сам Бахус. На этот раз ответственная должность главы торжества была доверена Иоганну Карловичу Бауме. Он жизнерадостно помахал мне рукой, затем гаркнул:
– Прозит! – и одним богатырским глотком опорожнил кружку.
– Ву-а-ля! – весело заверещали гномы, среди которых я узнал командующего Московским военным округом генерала фон Плеве, владельца табачного магазина на Остоженке Шумахера, юного поэта-футуриста Зальцмана…
Его величество Бахус начал, не слезая с носилок, подпрыгивать, хлопать в ладоши. А свита нестройно, но с энтузиазмом пропела какой-то крайне непристойный куплет.
Во избежании вредных сплетен, кои могут порождены среди будущих читателей строками моей рукописи, должен заметить, что крестный, равно как и другие московские немцы позволяли себе такое… ну, скажем так… несколько легкомысленное поведение всего-навсего один раз в году – на Иванову ночь.
Отойдя от носилок – Бахус в это время принялся исполнять веселую, с легкой похабщинкой баварскую песню, с энтузиазмом подхваченную всеми десятью гномами, – я помотал головой, прислонился к какому-то дереву – кажется, это была береза – и задремал, продолжая тем не менее слышать громкие звуки буйного праздника.
