Арнальд Индридасон - Каменный мешок
— Кто вы? — снова спросил Эрленд.
— Маме очень нравилось зеленое. Она говорила, что зеленый — это цвет надежды.
Кажется, вернулась в здесь и сейчас.
— Меня зовут Миккелина.
Запнулась, замолчала.
— Он был чудовище. Лишенное человеческого облика, полное злобы и ярости.
23
Стрелка часов подползла к десяти, на холме стало прохладно, и Эрленд предложил Миккелине сесть к нему в машину — там теплее. Или, быть может, лучше договорить завтра — уже поздно и…
— Вы правы, в машине будет теплее, пойдемте.
Шла она небыстро, и каждый раз, подволакивая правую, короткую ногу, опасно наклонялась. Эрленд шел чуть впереди, указывая дорогу к машине. Открыл ей дверь, помог усесться, сам сел за руль. Другой машины поблизости не заметил. Как же тогда Миккелина сюда попала?
— Вы приехали на такси? — спросил он, закрыв дверь и заведя двигатель. Тот еще не остыл, машина быстро прогрелась.
— Меня Симон сюда подбросил, — сказала она. — Через некоторое время он приедет снова, забрать меня домой.
— Мы собрали довольно много сведений о тех, кто жил здесь на Пригорке. Я готов согласиться, что речь идет именно о вашей семье, однако в кое-какие из рассказов решительно трудно верить — наши информанты в основном дряхлые старики, кто знает, что они выдумали, а что нет. Например, эта собачья чушь про газовую станцию на месте современной Крышки.
— О, газовая станция! Как он издевался над ней, повторяя эту мерзкую байку изо дня в день, — сказала Миккелина. — Но я не думаю, что мама появилась на свет во время этой, как ее, оргии конца света. Он так любил эту историю, что мне кажется, она скорее про него, а не про нее. Я полагаю, было время, когда этой байкой тыкали в нос ему самому, товарищи или старшие, когда он был помоложе. Думаю, было время, когда его самого этой байкой доводили до белого каления, и вот он решил повторить тот же номер с мамой.
— То есть вы полагаете, что вашего отца зачали на газовой станции?
— Что вы, он мне никакой не отец, — ответила Миккелина. — Мой отец погиб. Он был рыбак и однажды не вернулся из рейса. Мама его очень любила. Это была моя единственная отдушина в детстве — знать, что он не мой отец. О, как он меня ненавидел! С особенным жаром. Как он меня только не обзывал! Сраная уродка и в этом духе. Из-за моего физического состояния. Я заболела трех лет от роду, у меня парализовало правую сторону тела, я не могла говорить. А он считал, что я умственно отсталая. Обзывал меня кретинкой, безмозглой уродиной. А меж тем с мозгами у меня все было в порядке. Всегда. Но, несмотря на это, я не ходила в школу, мной никто не занимался — то ли дело сейчас, когда такие, как я, спокойно учатся. А молчала я еще и потому, что смертельно его боялась. Сейчас-то этим никого не удивишь — все знают, что дети, живущие в страхе, плохо и мало говорят, иногда вообще теряют эту способность. Думаю, со мной так и было. Я лишь много позже научилась ходить, заговорила и пошла учиться. Я закончила университет, у меня диплом по психологии.
Помолчала.
— Я так и не узнала, кто были его родители. Целое расследование провела — очень хотела понять, что же с нами происходило, почему это было так и отчего. Кое-что сумела обнаружить. Когда они с мамой познакомились, он был разнорабочим — нанимался тут и там на хутора в округе. А детство и раннюю юность — этим периодом я более всего интересовалась — провел в Городищенском фьорде, на крошечном хуторе, не хуторе даже, а в одиноком домишке, под названием Песчаный холм. Его давно не существует. Там жила семья, у них у самих было трое детей, а еще они брали на воспитание других, за них платила округа. Эта традиция тоже давно отмерла, нет больше в Исландии «окружных иждивенцев», как называли таких детей. Семейка эта была притчей во языцех, говорили, мол, детей у них морят голодом. Все соседи знали про это, рассказывали мне потом. В архивах есть даже уголовное дело, которое на них завели, — на хуторе умер ребенок, как выяснилось, из-за голода и побоев. Мальчику было восемь лет. Следователи произвели вскрытие, прямо там, на месте — жуткое дело, никаких инструментов, никаких медиков, чудовищно даже по тем временам. Взяли кухонный нож, сняли с петель дверь, положили на нее тело, отнесли к ручью, чтобы промыть внутренности, — и вперед. Но даже на таком примитивном уровне сумели установить, что мальчик в самом деле, как тогда было принято говорить, «содержался в условиях чрезмерного недостатка пищи». Правда, доказать, что это привело к смерти, не удалось. Думаю, он все это видел своими глазами. Ему было примерно столько же лет, он жил на Песчаном холме в те же годы — его имя упомянуто в деле, про него сказано «питание получает скудное и нерегулярно, имеет раны на спине и на ногах». Кто знает, может, они были друзья с этим мальчиком.
Помолчала.
— Я не собиралась искать ему оправданий. Тому, как он вел себя с нами, что творил, нет и не может быть никаких оправданий. Я просто хотела узнать, что он был за человек.
Помолчала еще.
— А ваша мать? — спросил Эрленд, дабы показать, что внимательно слушает собеседницу.
Миккелина, судя по всему, намерена рассказать все. Все, что, по ее мнению, относится к этому делу. Рассказать так и в том порядке, как ей хочется. Не стоит на нее давить, у нас полно времени.
— Несчастная женщина. Ей просто жутко, жутко не повезло, — сказала Миккелина сухим тоном патологоанатома, словно обдумывала ответ на этот вопрос давно и ничего более вразумительного придумать не смогла. — Ей жутко не повезло оказаться в руках этого человека. Никаких других объяснений быть не может. Она ведь тоже сирота, но выросла во вполне сносных по тем временам условиях, в Рейкьявике, и когда познакомилась с ним, работала горничной у весьма богатого человека. Ее родителей я тоже не смогла разыскать. Если их имена и были где-то записаны, то эти бумаги пропали.
Миккелина подняла глаза на Эрленда:
— Но ей довелось встретить настоящую любовь, и было еще не поздно. Думаю, он появился в ее жизни как раз вовремя.
— О ком это вы?
— А еще Симон. Мой брат. Мы не знаем, как он себя чувствовал все эти годы, не знаем, как он все это переживал внутри себя. Я вобрала все, что отчим делал с мамой, в себя и умирала вместе с ней, но я была посильней духом, чем Симон. Бедняжка! Бедняжка Симон. А еще Томас. Слишком много он унаследовал от отца. Слишком много злобы.
— Простите, но я немного потерял нить. Вы сказали, кто-то появился в жизни вашей матери как раз вовремя. Кто это?
— Он был родом из Нью-Йорка. Американец, из Бруклина.
Эрленд кивнул.
— Маме нужна была соломинка, за которую ухватиться. Нужна была какая-то любовь, какое-то уважение, признание — в смысле, ей нужно было снова почувствовать, что в ней видят человека. Дейв дал ей все это. Воскресил в ней самоуважение, воскресил и ее саму. Мы постоянно ломали голову, я и братья, отчего он столько времени проводит с мамой. Что он такое в ней разглядел? Ведь на нее никто не обращал ни малейшего внимания, только отчим, и то лишь затем, чтобы избить ее до полусмерти. Так бы мы и не узнали ответа, не скажи он ей сам, отчего взялся ей помочь. А он сказал, мол, я сразу понял, в чем дело, одного взгляда хватило, когда я зашел к вам в тот день с рыбой. Он ловил форель в Рябиновом озере. Оказалось, он только глянул на нее, как понял, что ее бьют смертным боем. Не по синякам, не по чему-то еще — по глазам, по лицу, по походке, по позе. Увидел все симптомы сразу, всю ее историю прочел в единый миг.
Миккелина опять ненадолго прервалась, разглядывая едва различимые из машины кусты смородины.
— Оказалось, Дейву самому пришлось через все это пройти. Он сам вырос в такой семье, в шкуре Симона и Томаса. Его отца не судили, ни разу не привлекли к ответственности, его так и не настигла расплата за то, что бил жену всю жизнь и в итоге забил насмерть. Дейв видел, как она умирала. У них не было ни гроша за душой, мама заболела чахоткой и умерла. Но папочка бил ее смертным боем даже больную. Дейву было, кажется, лет пятнадцать или около того, и совладать с отцом он не мог. В день, когда мать умерла, он ушел из дома и больше никогда туда не возвращался. Вскоре записался добровольцем в армию, еще до войны. А как она началась, был отправлен сюда, в Рейкьявик, служить на складе. И надо же было такому случиться, что он просто по прихоти зашел в первый попавшийся разваливающийся домишко — и снова увидел лицо собственной матери.
Помолчала еще.
— Но теперь он был уже не тот пятнадцатилетний мальчик. Теперь он знал, как справиться с мерзавцем, — тихо сказала Миккелина.
К котловану подъехала машина. Из нее вышел человек и направился в сторону кустов смородины.
— А вот и мой Симон приехал за мамой, — сказала Миккелина. — В самом деле, как поздно уже. Вы не против, если мы продолжим завтра? Давайте, в самом деле, приходите ко мне в гости и продолжим.
