Джеймс Олдридж - Джули отрешённый
Если вы знаете эту историю, если слушали оперу, – весьма сухо говорил отец, – вы помните, что Фаусту предложены все соблазны богатства и культуры, а также чистота и совершенство непорочной Маргариты, а в обмен он должен продать душу дьяволу. Суть в том, друзья мои, что дьявол предлагал Фаусту не только радости плоти, но и все великолепие ума. И как раз возможности, которые открывались перед его умом, а не плотские соблазны склонили его продать свою душу.
Но где все это происходило? В каком городе? На каком материке? В какие времена? В поисках жертвы, достойной искушения, дьявол избрал место, где искушение умом могло завлечь, где классическая красота была желанна. Он должен был найти культурного человека в культурном городе, там, где знали цену культурному наследию человечества и умели им дорожить. И он нашел такое место – Лейпциг, Германия, шестнадцатый век нашей эры.
А теперь посмотрим на наш город, на Сент-Хелен тысяча девятьсот тридцатых годов. Вот перед нами, – отец указал на Джули, – человек, в котором заложены такие богатства, что дьявол вполне мог бы счесть его достойным искушения. Дьяволу стоило только приблизиться к Джули Кристо и сказать: «Я могу предложить тебе все, чего недостает этому городу. Я помогу тебе полностью, во всем блеске раскрыть твой огромный музыкальный дар. Я обещаю тебе, что искусство твое достигнет совершенства и будет известно всему свету. Я распахну перед тобой все тайные двери, которые закрыты для тебя сейчас в этом городе и в этой стране. Я сделаю твою жизнь богатой и полной, ибо расцветет скрытый в тебе гений. И взамен прошу немногого: когда эта щедро наделенная успехом и радостью жизнь подойдет к концу, отдай мне свою душу…»
Он бросил книгу на стол, словно она жгла ему руки.
– Но дьявол не пришел в наш город искушать Джули Кристо, дорогие мои сограждане-австралийцы. Не станет он зря тратить время. Никогда еще не забредал он в такую даль. Такова уж наша судьба. Мы недостойны его внимания. Ибо нас не прельщают соблазны разума. И даже загляни он ненароком в наш город, и зазвени над ухом у нас мешком, полным этих прекрасных радостей, он легко потерпел бы поражение – не потому, что столь крепка наша добродетель, но потому, что мы насмехаемся над его дарами и по невежеству неспособны оценить радости разума.
Отца словно подменили, он повернулся, оглядел сидящих в зале и лишь потом снова обратился к присяжным.
– Я пытался показать вам, – медленно, раздельно заговорил он, – почему этот юноша очутился на скамье подсудимых. Будь Джули Кристо обыкновенным мальчиком из солидной, состоятельной семьи, будь он сыном кого-либо из вас, господа, пришедших его судить, будь он благонравный, заурядный, ничем не выдающийся, достаточно толстокожий юнец, который готовится стать лавочником, дельцом, фермером, адвокатом или ремесленником, при подобных обстоятельствах никому бы и в голову не пришло его обвинить. С его любящей матерью произошел несчастный случай – вот что сразу же вполне естественно и логично подумал бы каждый.
Но этого юношу вы осудили еще до того, как случилось несчастье. У него был талант, который не мог проявиться, так как он жил в нищете, и вы прозвали его чокнутым. Вы не могли его понять и потому насмехались над ним. Он не укладывался в рамки привычных вам условностей, ваших дурацких нравоучений и вашего зубоскальства, и вы обвинили его в убийстве, для вас это было вполне естественно.
Но можете мне поверить, господа, до тех пор, пока наш город и наша страна не научатся принимать вот такого Джули Кристо как нечто свое, неотъемлемое, до тех пор, пока люди с талантом Джули будут казаться нам чокнутыми, до тех пор, пока вместо того, чтобы высмеивать Джули, мы не станем восхищаться им и одобрять его, до того дня, господа, когда сам дьявол сочтет, что стоит нас посетить, до тех пор мы будем всего лишь никчемным, пустым, невежественным обществом, которое в культурном отношении поднялось не выше бедолаги-сезонника и питает душу пустыми ребячливыми мечтами да хвастливыми байками стригалей.
Вот и все, ваша милость, что я могу сказать в защиту Джули Кристо. Судить следует не mens rea этого юноши, а mens rea этого города. Такова наша защита, и к этому мне нечего прибавить. Обвинять следует не Джули Кристо, а узость, невежество и средневековые предрассудки, которые посадили его на скамью подсудимых по обвинению в убийстве.
Отец опустился на свое место, а в зале все не слышно было ни звука, и я этого не понимал. Я ждал: вот сейчас разразится буря. Но тишина длилась, и я боялся шевельнуться: вдруг она рухнет? Вдруг от малейшего моего движения может пробудиться грозный вулкан? Наконец в зале задвигались, стали откашливаться; мы ждали, когда придет время подобрать то немногое, что осталось после крушения от наших призраков – от нас, какими мы себя воображали, и теперь я следил за Страппом, которому предстояло произнести заключительную речь.
Бедняга Страпп! Мне стало его жаль. Он всегда, прежде всего, опирался на факты, тогда как мой отец славился своей изобретательностью, и хотя Страпп, вероятно, по-прежнему был уверен в победе, противостоять оглушительному красноречию отца с помощью улик и фактов сейчас было нелегко.
– Ваша милость, – начал он, и, казалось, даже голос не вдруг ему подчинился, пришлось опять и опять откашливаться. – Я не стану пытаться отвечать на доказательства защитника столь же достойной речью, ибо защитник вообще не привел нам никаких доказательств…
Некоторое время Страпп топтался на одном месте, но потом как будто все-таки выбрался на единственно разумный путь. Он повторил доводы, которые уже приводил вначале. Напомнил нам улики, попросил присяжных вспомнить, что произошло с доктором Хоумзом, и, наконец, заявил, что в смерти миссис Кристо повинен человек, сидящий на скамье подсудимых, независимо от того, кто он такой: гений ли, Моцарт или Фауст, которого мы не сумели разглядеть. Правда реальна, сказал он, тогда как невиновность – плод богатого воображения. Улики, подтверждающие состояние духа подсудимого в пору, когда был нанесен удар, подтверждают его виновность, и обвинение основывается не на фантазиях, а на фактах.
Но после выступления отца речь эта была слабовата и особого впечатления не произвела, хотя Страпп старался, как мог. На высоте оказался и судья Лейкер, когда напутствовал присяжных, слово его было коротким, и говорил он о том единственном, что действительно оспаривалось сторонами, – о состоянии духа подсудимого. Обвинение, указал он, полагает, что именно здесь заключен ответ. Либо у Джули Кристо было преступное намерение, когда нож вонзился в сердце миссис Кристо, либо этого намерения у него не было. Либо то было преднамеренное убийство, либо несчастный случай. Улики, приведенные обвинением и защитой, доказывают либо виновность, либо полную невиновность. Середины тут нет. Несмотря на длинный урок нравственной ответственности, который преподал нам защитник, и длинный перечень наших недостатков, подлинное мерило истины в этом деле не будущее Австралии, а виновность или невиновность подсудимого, истинное состояние его духа…
Затем был объявлен перерыв, а присяжные удалились, чтобы вынести решение. Им мог понадобиться час, день, неделя – это знал я, знали все присутствующие, и однако все остались на своих местах, только судья Лейкер отправился к себе в кабинет, чтобы вволю хлебнуть коньяка из обтянутой кожей фляжки. А мы ждали. Шаркали, перешептывались, подталкивали друг друга локтями и спорили. Казалось, не прошло и пяти минут, а на самом деле минуло около получаса – и вот раздался возглас: «Суд идет». Судья Лейкер занял свое место, присяжные передали бумагу со своим решением секретарю суда, тот вручил ее судье, судья молча прочел и вернул секретарю, чтобы тот прочел его нам – громко, раздельно, бесстрастно, как оно и полагается.
– Решение присяжных по делу Король против Джулиана Кристо: «Не виновен».
Глава 22
Годы уже давно стерли воспоминание о поистине опасных страстях, которые разыгрались в тот день, и решение суда навеки погребено в забытой истории тех трудных, гнетущих и, однако, все же довольно невинных времен. Но повесть о Джули, нашем австралийском Фаусте, на этом не кончается. В сущности, подлинная трагедия его жизни была еще впереди, и так же, как раньше я был единственным свидетелем многого из того, что с ним происходило, мне и теперь одному суждено было увидеть, что стало с ним дальше.
После суда нам еще предстояло все обсудить дома; предстояло спорить с отцом из-за его безжалостного обличения Австралии, которая ко всему совершила столь непростительную ошибку: не стала Лейпцигом шестнадцатого века. Но самое главное – нам предстояло понять, почему этим присяжным, истинным австралийцам, заправским дельцам, лавочникам и фермерам, которых только что оскорбили, запугали, разнесли в щепы все, во что они верили, – почему им потребовалось всего полчаса, чтобы вынести до неправдоподобия неожиданное решение: «Не виновен».
