Джеймс Олдридж - Джули отрешённый
– Ну и что? – крикнул кто-то.
– А-аа… Ну и что? Ну и что? – прямо-таки пропел отец в восторге от этого вызова. – Отличный, прямой, толковый австралийский вопрос. Ну и что? Так вот, я рассказал вам еще не все, и вопрос ваш не останется без ответа. Настоящая история истинного Джули Кристо началась, когда лет шесть назад он подобрал во дворе полицейского участка испорченный аккордеон. Без чьих-либо объяснений, 'без чьей-либо помощи он сам выучился играть на этой незатейливой гармонике так, словно то был настоящнй музыкальный инструмент. Он не только самостоятельно овладел аккордеоном, но в первые же недели открыл в себе поразительный дар музыканта, о котором прежде, по-видимому, и не подозревал. Некоторое время спустя мальчику подарили банджо. И снова без объяснений, без помощи со стороны он овладел им чуть не за одну ночь, как овладевали любым инструментом все великие музыканты. И на банджо Джули Кристо играл так, словно то было не банджо, а своего рода пятиструнное фортепьяно или клавесин. А почему? Потому что в доме Кристо фортепьяно не было и у Джули не было никакой надежды его достать. Спустя еще некоторое время он одолжил несколько разных инструментов в джазе Билли Хики и опять без объяснений и помощи со стороны за несколько месяцев не только овладел ими, но проявил такое понимание музыки, какого от него не ждал никто, кроме тех, кому он уже играл или с кем играл. В сущности, настоящий его талант проявился именно в этом, ибо разные инструменты и сам джаз привлекали его не столько тем, что тут можно было играть, сколько тем, что из собственного опыта он черпал новое знание музыки, ее законов и возможностей. И, как сказал Билли Хики, музыкант он был выдающийся, с легкостью постигал основы и всю сложность музыкальной композиции, огромный этот дар был заложен в нем от природы, пока его вело просто чутье, но в каких-то иных обстоятельствах, в ином окружении он мог бы принести богатейшие плоды.
Отец высморкался – привычку таким образом прерывать речь для пущей выразительности он перенял у Страппа, но сейчас, кажется, он и сам был взволнован своими словами. На этот раз зал молчал сочувственно, и на какой-то миг во мне вспыхнула нелепая надежда: вот, наконец, он начинает перетягивать всех на свою сторону. Но не успел еще он сунуть платок обратно в рукав, как снова заговорил на английский лад, презрительно и словно обличая, что так ненавистно всем австралийцам:
– Почему же этот талантливый юноша оказался на скамье подсудимых, обвиненный городом в убийстве родной матери? Почему постигла его столь тяжкая беда?
Отец обвел взглядом присяжных, судью, Страппа, зал, потолок – он не спешил продолжать.
– Сейчас я вам скажу, почему это случилось, – наконец заговорил он снова. – Потому что весь город, вся страна ровно ничем ему не помогли, а только и сумели привести его на скамью подсудимых и судить за убийство.
Поднялась буря протестов, и я совсем отчаялся: нет, не сумеет он сделать то, что надо. На этот раз он зашел слишком далеко.
– Повторяю. Его могли только задушить и убить! – закричал отец, перекрывая шум. – Что еще мог ему предложить этот город? – Ему приходилось кричать, не обращая внимания на помощь блюстителя порядка, на стук судейского карандаша по стене, на топот ног, словно утихомирить зал мог только он сам своими яростными словами. – Слушайте меня! – гремел он, обращаясь к присяжным. Его лицо истого англичанина побагровело, он весь кипел. – Слушайте и бога ради научитесь хоть чему-то…
Зал понемногу утихал, точно железная клетка, полная разозленных, рычащих, ждущих своего часа тигров.
– Публика шумит и насмехается, а? – сказал отец и, не глядя, махнул рукой назад. – Но я спрашиваю вас, какая судьба ожидает в нашем городе мальчика, который родился в доме, где вера столь неглубока, что от греха спасаются лишь невежеством и фанатизмом. Какая судьба его ожидает, спрашиваю я вас? И не пытайтесь отговориться тем, что дом Кристо не такой, как все. Невежество и фанатизм достались в наследство каждому австралийскому городу, каждому городишке. Так нам угодно защищаться от всего, что нам непонятно, от всех, кто не отвечает нашим привычным представлениям.
Он снова порывисто взмахнул рукой, указывая на Джули.
– Этот юноша вырос в доме, где не знали ни книг, ни музыки, ни театра – никакой культуры. Это уже само по себе худо. Но есть ли во всем нашем городе хоть что-то, что помогло бы талантливому мальчику из бедной семьи приобщиться к книгам, к музыке, к культуре? Найдется ли здесь, в Австралии, в тридцатые годы нашего века хоть один город, о котором можно было бы сказать: вот город, обладающий какой-то культурой, тут культурой интересуются, ею дорожат, в ней хотя бы испытывают потребность. Есть хоть что-нибудь подобное?
– Ничего! – отозвался негромкий детский голосок: это сказала мисс Улрич, которая держала у себя на застекленной веранде, без всяких клеток, пятьдесят попугайчиков. Впрочем, еле слышное это признание вызвано было не столько желанием поддержать моего отца, сколько обидой на все суды из-за ее птиц.
Все же отец ухватился за эту поддержку.
– Совершенно справедливо, мисс Улрич, – сказал он. – Ничего у нас нет. Мы город невежественных, отсталых, жалких зубоскалов, и всех отличает одно общее стремление поносить друг друга. В нашем городе полно людей, которые полагают, что настоящий австралиец не тот, кто хочет дать образование нашим талантам, но выпивоха, пивная бочка, золотоискатель, вояка из колониальных войск, пустобрех, враль, первопоселенец из глухомани. Эдакий Джо Хислоп! Все это легендарные и смехотворные герои Генри Лоусона, Бенджо Патерсона и прочих фантазеров-рифмоплетов, создавших эти давно отошедшие в прошлое характеры.
Взрыва протестов не последовало: к этому времени мы, кажется, уже на все махнули рукой.
– Какая ложь! – продолжал отец. – Какими ослами они нас выставляют: ведь в глухомани живет меньше трех процентов австралийцев, а девяносто процентов в глаза не видали первопоселенцев, никогда не седлали коня, никогда не кипятили воду над костром в походном котелке. Австралийцы – горожане, а не дикари из необжитых краев. Зачем же нам брать пример с толстокожего Джо Хислопа? Почему мы не взяли за образец человека, в котором воплотилось все лучшее, что заложено в нас: красота и традиция глубокой городской культуры, а не грубость и неотесанность скотовода из захолустья?
– Да отвяжитесь вы от Джо! – крикнул кто-то из зала. – Он же ничего вам не сделал.
– Конечно, он ничего мне не сделал. И я вовсе не виню Джо ни за то, в каком положении оказались мы с вами, ни за Джули Кристо. Мне его жаль. Джо не виноват в своем невежестве. Я и не ждал, что он знает, кто такой Бах или Гайдн, Джо знает другое – про лошадей и про пиво. Такая у него работа. Но все прочие должны бы это знать, потому что в этом наше будущее, и не должна культура наша остановиться на уровне бедолаг-сезонников, полуграмотных скотоводов и захолустных краснобаев.
Отец уже не мог устоять на месте и принялся ходить взад-вперед, чего с ним прежде не бывало. Походил и снова обратился к присяжным, произнося слова подчеркнуто на английский лад:
– Так вот, господа, я поясню вам две стороны дела, которое мы сегодня слушаем, и на этом кончу, так что вы сможете отправиться домой есть сосиски. – Он нагнулся над столом, передвинул какие-то книги, поднял и показал присяжным штук шесть ученических тетрадей, в которых Джули записывал свою музыку. – Видите? – спросил он.
Я-то знал, что это такое, но остальные не знали, и кое-кто поднялся, чтобы видеть лучше.
– Это старые, исписанные школьные тетради, – сказал отец. – В них всякие упражнения, давно забытые стихи, простейшие задачи по математике. Но поперек каждой страницы идут совсем иные записи. – Отец помахал тетрадками. – Записи, которые наш город не поймет и не оценит, ибо пока у нас еще нет возможности считать это частью нашей городской жизни. В этих старых тетрадях особым образом записаны сложнейшие музыкальные партитуры – сочинения Джули Кристо. Это сочинения нашего Палестрины, нашего безвестного Вивальди, Моцарта, который оказался среди нас…
Он бросил тетради на стол, и на этот раз в зале стояла тишина, все глаза были прикованы к Джули, а он сидел на скамье подсудимых, скрестив руки, стиснув локти пальцами, белый как мел, и в лице его были ужас и отчаяние. Внешний мир, наконец, пробил его защитную скорлупу.
Теперь отец взял со стола аккуратно обернутую книгу, я узнал ее, была она читанная-перечитанная, одна из тех, которыми он больше всего дорожил в своей библиотеке.
– И вот, господа, мое последнее слово. Вот книга. В ней два великих произведения искусства. Одно – «Фауст» Кристофера Марло, нашего великого английского драматурга, и другое – «Фауст» Гете, немецкого поэта и философа. В обоих одна и та же история – история о том, как молодого немецкого ученого, доктора Фауста, искушал Мефистофель, он же дьявол во плоти.
