Виктор Пронин - Смерть в своей постели
В результате получилось, что Шаланда не столько успокоил зрителей, сколько еще больше настращал их и как бы предупредил о новых жертвах, которые с мистической закономерностью появляются каждую ночь в зловещем объячевском доме. Все получилось хорошо, убедительно, Шаланда даже сослался на худолеевские изыскания в оккультных закономерностях цифр и знаков, планет и звезд.
Пристроившись за спинами объячевских домочадцев, Пафнутьев внимательно посматривал, как кто воспринимал выступление Шаланды. Дернулся от неожиданности и диковато посмотрел на него Вохмянин, когда услышал о велосипедной спице, нервно запахнула полы своего халата Катя, Света просто опустила голову, чтобы не видеть картинок, которые мелькали на экране, и только слушала. Больше всех ерзал Вьюев, порываясь что-то сказать, добавить к словам Шаланды, но Пафнутьев дал ему знак молчать, дескать, поговорим попозже, а сейчас давайте послушаем, тем более, что хозяйка, да-да, хозяйка этого дома, так гостеприимно потчует прекрасным виски.
Нет, никогда больше не будет такого расследования у Пафнутьева и Худолея, никогда уже не отведут они душу напитком благородным и хмельным, напитком, который не бьет по голове кувалдой одурманивания, а обволакивает хмелем радостным, праздничным, заставляющим вспомнить самые счастливые дни, которых, как ни обидно, было удивительно мало!
Однако пора возвращаться в каминный зал, оцепенело замерший от суровых, но откровенных слов Шаланды. Первой не выдержала Света. Она порывисто поднялась со своего кресла, быстро, ни на кого не глядя, пошла к двери, и только возле Пафнутьева чуть замедлила шаги.
— Павел Николаевич… Проводите меня, пожалуйста, а то… Понимаете, мне страшно.
— Мне тоже, — сказал Пафнутьев и вышел на площадку вслед за Светой. Не оглядываясь, она поднялась по винтовой лестнице и направилась в свою комнату. Пафнутьеву ничего не оставалось, как последовать вслед за ней.
— Павел Николаевич… Понимаете… Я должна признаться.
— Признавайся.
— Когда Шаланда только что рассказывал о всяких подробностях, когда он начал показывать фотографии… И Объячева, и остальных… Вы помните, что я сказала о бомже?
— Очень хорошо помню.
— Так вот, я еще должна открыть одну вещь, чтобы между нами не оставалось ничего невысказанного… Можно?
Света поднялась на цыпочки, приблизила потрясающие свои губы к самому уху Пафнутьева и прошептала несколько слов. Потом, видимо, решив, что этого недостаточно, добавила еще что-то.
— Я не хотела ничего плохого.
— Конечно, — быстро ответил Пафнутьев.
— Он сказал, что хватит мне без толку но дому болтаться… Ночь, говорит, моя, добавь огня… Это реклама такая.
— И ты добавила?
— Как сообразила… Я ведь глупая баба.
— Не такая уж и глупая, — озадаченно протянул Пафнутьев. — Ладно, пойду. Закройся и никому не открывай. Только мне, поняла?
— А вы меня простили?
— Если речь идет обо мне… То да, я простил.
— И не сердитесь за то, что я сделала?
— Не сержусь, — усмехнулся Пафнутьев, только сейчас осознав, насколько дикий разговор идет у него с этой красавицей.
— И никогда не будете попрекать этим?
Не выдержав, Пафнутьев рассмеялся — таких обещаний у него еще никто не требовал. Но ответил честно и искренне:
— Я никогда не буду тебя этим попрекать!
Света так бесхитростно ставила свои вопросы, что он мог, не задумываясь, обещать ей все, что она хотела услышать, зная твердо — свои, личные обещания, выполнить будет несложно. Осознав, что он хитрее, опытнее, Пафнутьев устыдился и сам, по доброй воле, дал обещание, выполнить которое ему будет нелегко.
— Думаю, все обойдется, — сказал он. — Сегодня у меня будет тяжелая ночь. Мне пора. Тебе лучше пораньше лечь спать.
— Хорошо, — легко и безропотно согласилась Света — оказывается, ее не надо было убеждать, уговаривать, просить. Она все воспринимала с единого слова. — Значит, надо, — она улыбнулась, и понял Пафнутьев, взглянув ей в глаза, в долю секунды понял — не дура она, ох, не дура. Света смеялась, шутила и куражилась, представляясь совсем не той, какой была на самом деле.
— До скорой встречи.
— Пока. — На этот раз она не сделала попытки подойти к нему, но улыбнулась, хорошо улыбнулась, без задней мысли. — Я позвоню, ладно?
— Света, — медленно проговорил Пафнутьев, — в ближайшие месяцы мы будем видеться очень часто.
— Да-а-а?
— Начнется следствие. Будут оформляться десятки, сотни документов — протоколов, очных ставок, протестов, отводов, заявлений… Мы очень хорошо с тобой познакомимся за это время.
— Скажите, а вас не отстранят от дела?
— Почему меня должны отстранить?
— Ну… — она помялась. — По разным причинам… Дескать, личные отношения…
— Ха! Размечталась! — И Пафнутьев весело вышел из комнаты, плотно прикрыв дверь, дождался, пока с той стороны в замке повернется ключ. И тут же увидел на внутренней поверхности башни искривленную тень — кто-то поднимался по лестнице. Шаги были медленные, осторожные, чувствовалось, что человек прислушивается.
Пафнутьев остановился, решил подождать. Здесь, на втором этаже, было сумрачно, только одна лампочка в конце коридора служила чем-то вроде ночника. Отступив назад, Пафнутьев оказался в глубокой тени, увидеть его было невозможно.
Наконец человек поднялся — это был Вьюев. Он настороженно оглядывался, шел медленно, стараясь не шуметь.
— Не меня ли вы ищете? — спросил Пафнутьев нарочито громко.
Вьюев вздрогнул, оглянулся, всмотрелся в темному, но ничего не увидев, остался на месте.
— Это вы, Павел Николаевич?
Пафнутьев вышел из тени.
— Как вечерние новости? Закончились?
— Да, там уже идет какая-то американская игра…
— Интересная?
— Американская… Как она может быть интересной? Надсадно орет ведущий, сам потный, жилы вздуты, постоянно требует от публики аплодисментов, на сцену выносят утюги, сковородки, какие-то моющие средства, дарят победителям, те стонут от радости… Чушь.
— Вы меня искали?
— Почему вы так решили? — насторожился Вьюев.
— Мне кажется, вы что-то хотели сказать.
— Хотел… А сейчас вот думаю, стоит ли…
— Стоит.
— Собственно, мне лично все уже достаточно безразлично, — протянул Вьюев, но Пафнутьев громко его перебил:
— Но есть, есть грозный суд, наперсники разврата! Есть грозный судия! Он ждет, он недоступен звону злата! И мысли и дела он знает наперед! Напрасно вы прибегнете к злословью, оно вам не поможет вновь! И вы не смоете всей вашей черной кровью — праведную кровь!
Полумрак, в который был погружен второй этаж, глубокие тени, свет из глубины башни, орущий Пафнутьев, его слова о черной крови — все это произвело на Вьюева гнетущее впечатление. Он отшатнулся, прижался спиной к стене и молча слушал, широко раскрыв глаза.
— Не понимаю, в чем вы меня обвиняете? — наконец пролепетал он. — Какая кровь, какой разврат… Что вы говорите, Павел Николаевич, как вы можете?
— Лермонтов, — сказал Пафнутьев уже обычным голосом. — Михаил Юрьевич. Родился в четырнадцатом, а умер в сорок первом году прошлого века. Заметили мистику?
— Какую мистику? — прошептал Вьюев.
— Цифры! — воскликнул Пафнутьев с непонятной убежденностью. — Цифры, обозначающие даты рождения и смерти как бы поменялись местами. Родился в четырнадцатом, а умер в сорок первом.
— Что же из этого следует?
— Худолей говорит, что все цифры, характеризующие преступления в этом доме, не имеют законченных форм, они как бы растекаются, они зыбки и неустойчивы, постоянно меняют свою суть, свое значение.
— Не понимаю!
— Тройка может превратиться в восьмерку, единица в семерку, шестерка переворачивается и становится девяткой.
— И что? — просипел Вьюев.
— Худолей говорит, что будут трупы.
— О, Боже…
— Нам надо поговорить, — твердо сказал Пафнутьев.
— Да, наверное, это необходимо. Худолей прав, еще могут быть жертвы… Убийцы не остановятся, пока не достигнут своих целей. Вы должны все знать, вам необходимо все знать, иначе…
— Где ваша комната?
— Вот здесь, направо.
— Идемте. — Пафнутьев первым шагнул в темноту.
Где-то внизу продолжал работать телевизор, ведущий с потеками пота вдоль ушей, визжа от азарта, вручал утюги, сковородки, стиральные порошки, прокладки, оснащенные крылышками, прокладки без крылышек, которые не пропускали влагу и позволяли задирать ноги, прыгать в машины, перемещаться в пространстве, не оставляя следов. Это для Пафнутьева было в прокладках самым важным — с ними человек мог вести себя в жизни раскованно и непредсказуемо, не оставляя следов. Поэтому рекламу прокладок всегда он просматривал чрезвычайно внимательно, вслушиваясь в каждое слово, всматриваясь в каждый кадр, не переставая возмущаться — ну, почему не показать, как именно пользоваться этими прокладками, где именно должны порхать белоснежные крылышки.
