Неле Нойхаус - Глубокие раны
Обзор книги Неле Нойхаус - Глубокие раны
Неле Нойхаус
Глубокие раны
Анне посвящаю
Эта книга — роман.
Все персонажи и сюжет являются вымышленными.
Пролог
Никто из членов семьи не понял принятого им решения на закате жизни уехать в Германию, и меньше всего — он сам. Совершенно неожиданно он почувствовал, что не хочет умирать в стране, в которой на протяжении шестидесяти лет чувствовал себя так комфортно. Он тосковал по немецким газетам, по звуку немецкой речи. Давид Гольдберг покидал Германию не по собственной воле. Тогда, в 1945 году, это было жизненно необходимо, и он добился всего, что помогло ему компенсировать потерю Родины. Но теперь не осталось больше ничего, что удерживало бы его в Америке. Вскоре после смерти Сары, с которой минуло уже почти двадцать лет, он купил дом недалеко от Франкфурта, чтобы не останавливаться в неизвестных гостиницах, когда он приезжал в Германию по каким-то делам или просто к друзьям.
Гольдберг глубоко вздохнул, глядя в большое панорамное окно на отроги Таунуса, которые под лучами заходящего солнца окрашивались в золотой цвет. Он едва мог представить себе лицо Сары. Шестьдесят лет, прожитые им в США, как будто полностью стерлись из его памяти, и ему требовались определенные усилия, чтобы вспомнить даже имена своих внуков. Зато все острее становились его воспоминания о жизни до отъезда в Америку, которая осталась в далеком прошлом. Порой, когда он пробуждался от неглубокого сна, ему приходилось в течение нескольких минут собираться с мыслями, чтобы понять, где он находится. Затем Гольдберг с отвращением рассматривал свои узловатые трясущиеся старческие руки с покрытой струпьями и усеянной пигментными пятнами кожей. То, что он дожил до глубокой старости, казалось ему не милостью, а скорее вздором. К счастью, судьба была к нему благосклонна, и он не превратился в беспомощного, требующего постоянного ухода старика, у которого при разговоре изо рта течет слюна, что не миновало многих из его друзей и коллег, которым не посчастливилось своевременно умереть от инфаркта. У него было крепкое телосложение, что постоянно удивляло его врачей. Несмотря на преклонный возраст, Гольдберг был абсолютно невосприимчив к большинству возрастных явлений, что он объяснял железной дисциплиной, с которой преодолевал любое жизненное испытание. Он никогда не позволял себе распускаться и до сих пор безупречно одевался и следил за своей внешностью. Гольдберга охватывал ужас при воспоминании о его последнем безрадостном визите в дом престарелых. Вид стариков, которые в халатах и домашних тапочках, с растрепанными волосами и пустыми взглядами шаркали мимо него, как духи из иного мира, или просто бессмысленно сидели вокруг, вызывал у него отвращение. Многие из них были моложе его, но он стал бы возражать, если бы его к ним приравняли.
— Господин Гольдберг!
Давид вздрогнул и повернул голову. В дверном проеме стояла обслуживающая его дама, о присутствии которой он иногда забывал, как, впрочем, и ее имя. Как же ее зовут? Эльвира, Эдит… неважно. Его семья настояла на том, чтобы он жил не один, и наняла для него эту женщину. Пяти кандидаткам Гольдберг дал отвод. Он не хотел жить под одной крышей с какой-нибудь полькой или азиаткой; кроме того, для него имела значение внешность. Эта же сразу ему понравилась — высокая, энергичная блондинка. Она была немкой и имела образование экономки и медицинской сестры. «На всякий случай», — сказал старший сын Гольдберга Заль. Он наверняка платил этой женщине королевскую зарплату, так как она безропотно терпела его капризы и, не моргнув глазом, устраняла следы его прогрессирующей немощи.
Женщина подошла к его креслу и испытующе посмотрела на него. Гольдберг ответил на ее взгляд. На ее лице был макияж, вырез на блузке открывал верхнюю часть груди, которая порою была предметом его грез. Куда она ходила? Был ли у нее приятель, с которым она встречалась свободными вечерами? Ей не больше сорока, и она очень привлекательна. Но Давид не хотел ни о чем ее расспрашивать, не хотел никаких доверительных отношений.
— Ничего, если я сейчас уйду? — В ее голосе слышалась легкая нотка нетерпения. — Вам больше ничего не нужно? Я приготовила вам ужин, и лекарства, и…
Гольдберг прервал ее движением руки. Она порою носилась с ним, как с отсталым ребенком.
— Идите, — сказал он коротко, — я справлюсь.
— Завтра утром я приду в половине восьмого.
В этом он не сомневался. Немецкая пунктуальность.
— Ваш темный костюм на завтра я уже погладила, и рубашку тоже.
— Да, да, спасибо.
— Включить сигнализацию?
— Нет, я сам ее потом включу. Идите. Желаю хорошо повеселиться!
— Спасибо. — Это звучало странно. Он еще никогда не желал ей хорошо повеселиться.
Гольдберг слышал, как застучали каблуки ее туфель по мраморному полу холла, затем тяжелая дверь защелкнулась. Солнце уже исчезло за вершинами Таунуса, смеркалось. С угрюмым выражением лица Давид смотрел в окно. Там, с той стороны окна, миллионы молодых людей отправлялись на свидания, предавались беззаботным удовольствиям. Когда-то раньше и он был в их числе — мужчина с привлекательной внешностью, состоятельный, пользующийся влиянием. Им восторгались. В возрасте Эльвиры… или Эдит… он не задумывался о стариках, которые из-за причиняющих боль костей постоянно сидели, зябко поеживаясь, в своих креслах, чтобы с шерстяным пледом на пораженных артритом коленях встретить последнее значительное событие в своей жизни — смерть. Невероятно, что это также коснулось и его. Сейчас Давид стал таким же ископаемым, архаизмом из седой старины, как и многие его друзья, знакомые и коллеги, которые уже давно его в этом опередили. В этом мире оставались еще три человека, с которыми он мог поговорить о былом и которые еще помнили его молодым и крепким.
Звон дверного колокольчика вырвал его из глубины мыслей. Разве уже половина девятого? Возможно. Она всегда была пунктуальной, точно как эта Эдит… или Эльвира. Гольдберг, подавляя стон, поднялся с кресла. Перед завтрашним торжеством по случаю ее дня рождения она хотела еще раз срочно поговорить с ним с глазу на глаз. Едва ли можно было поверить, что ей тоже уже восемьдесят пять, этой малышке.
Затекшими ногами Давид прошел через гостиную и холл, бросил быстрый взгляд в зеркало рядом с дверью и провел руками по все еще довольно густым седым волосам. Даже несмотря на то, что он знал, что она будет с ним ссориться, он был рад ее видеть. Он был рад этому всегда. Она была основной причиной, по которой он вернулся в Германию. С улыбкой на лице он открыл дверь.
Суббота, 28 апреля 2007 года
Оливер фон Боденштайн снял кастрюлю с горячим молоком с плиты, всыпал в нее две ложки какао-порошка и налил дымящийся напиток в кофейник. На время кормления грудью Козима отказалась от своего любимого кофе, и он иногда проявлял солидарность с ней. Горячее какао тоже было совсем недурным напитком. Его взгляд встретился со взглядом Розали, и он ухмыльнулся, когда увидел критическое выражение лица своей девятнадцатилетней дочери.
— Это как минимум две тысячи калорий, — сказала она и наморщила нос. — Как вы только можете такое пить?
— Видишь, что только не сделаешь из любви к своим детям, — ответил он.
— От кофе я бы точно никогда не отказалась, — уверила она и демонстративно сделала глоток из своей чашки.
— Подожди. — Боденштайн достал из шкафа две фарфоровые чашки и поставил их рядом с кофейником с какао на поднос. Козима еще раз легла после того, как малышка подняла ее с постели еще в пять утра.
Вся их жизнь полностью изменилась с рождением в декабре прошлого года Софии Габриэлы. Первый испуг от новости, что Козима и он еще раз станут родителями, сначала сменился счастливым предвкушением радости, а затем — некоторой тревогой. Лоренцу было двадцать три, а Розали — девятнадцать. Они уже давно были взрослыми и закончили учебу. А что, если еще раз пройти все сначала? Были ли он и Козима вообще готовы на это? Будет ли здоровым ребенок? Но тайные тревоги Боденштайна оказались необоснованными. Практически до последнего дня перед родами Козима занималась своей работой. Положительный результат исследования околоплодных вод подтвердился при рождении Софии: малышка была совершенно здоровой. И сейчас, спустя пять месяцев, Козима опять ежедневно ездила в офис и всегда брала с собой ребенка, усаживая его в машине на детское сиденье. «Собственно говоря, — думал Оливер, — все было на сей раз намного проще, чем с Лоренцем и Розали». Правда, тогда они были более молодыми и здоровыми, но у них было мало денег, и жили они в маленькой квартире. Кроме того, он чувствовал: Козима страдала от того, что была вынуждена оставить свою страстно любимую профессию телерепортера.
