Фридрих Незнанский - Ищите женщину
— О чем речь? Сделаем.
Три часа впереди — времени для бараньей ноги более чем достаточно. Поэтому Лиза быстро сварганила операм большую яичницу и отварила пельмени.
Турецкий же тем временем открыл окна, обследовал наружные рамы и стекла и обнаружил-таки детскую игрушку. Стерженек на присоске плотно сидел на уголке оконной рамы в большой комнате. Он принес находку на кухню, где оперативники успешно расправлялись уже и со вчерашней, заново разогретой пиццей, и показал им «игрушку». А после, когда они, посмеиваясь, обсудили достоинства стрелки, открыл форточку и выкинул находку во двор.
Оперативники попили чаю и пошли работать дальше. А Турецкий распаковал ящик и изумился щедрости толстяка. Все предусмотрел, ничего не забыл. И коньяк положил хороший, армянский, трехзвездочный.
Лиза стала разогревать духовку, а Александр занялся подготовкой ноги. Попутно он читал короткую лекцию на тему:
— Вот видишь, он предложил мне шпиговать ногу не только чесноком, но и морковью с сельдереем…
— Кто — он?
— Тот директор магазина, у которого мы были… Но этими овощами я обычно шпигую исключительно кабанятину. Это необходимо, чтобы отбить у мяса специфический лесной дух. Ты когда-нибудь ела запеченного в русской печи кабана?
— Как понимать этот вопрос?
— Ну… так и говори: не ела. Обиды здесь ни при чем. А баранина требует особой обмазки, потому что мясо выделяет много сока. Вот мы ее шпигуем ломтиками чеснока, которые перед этим макаем в смесь соли, красного и черного перца. А теперь он предложил перемешать аджику с горчицей. Но горчица опять-таки очень хороша, если готовишь мясо дикого зверя, а не домашнего, понимаешь? Тогда ты обмазываешь горчицей, а сверху кашей из размятого черного хлеба. Хлеб в печи образует корку, внутри которой как бы кипит мясо. Это, надеюсь, тебе понятно? Во-от… А нашего баранчика мы сегодня тоже попробуем немножко смягчить такой вот острой смесью. Но сделаем боковые надрезы — чтоб сок вытекал и не давал мясу гореть. Мы ногу в процессе все равно будем поливать и этим соком, и растопленным маслом. У тебя есть немного сливочного масла?
— Немного есть. Но я хотела его на бутерброды, у меня есть в заначке баночка красной икры.
— Ни в коем случае! Нельзя смешивать жанры! Баранина есть баранина, а икра — совсем из другой оперы, ты что?! Чтоб на столе не было никакой икры! Баранина, вино, горячий лаваш с зеленью и растопленным сулугуни и — все! Это — стол. А все остальное — глупости эмансипированных баб. Во всем должна быть сохранена чистота жанра! Я понятно объясняю?
— Более чем! — смеялась Лиза, откидывая тыльной стороной ладони волосы, падающие на глаза. — Ты говоришь как профессиональный литературный критик. Иди ко мне в журнал, будешь вести рубрику.
— Далеко ездить… Не отвлекайся! А теперь мы эту ногу оставим минут пятнадцать отдыхать. Пусть напитается ароматами. И — в печь. Я мою руки, потом ставлю противень в духовку и на час удаляюсь читать материалы. А ты минут через сорок пять откроешь и аккуратно польешь ногу растопленным маслом. Столовой ложкой. Задача ясна?
— Слушаюсь, мой командир!
— Правильно. А теперь последние указания, но уже из другой оперы. С одним жанром мы покончили. Слушай внимательно, — говорил он, моя руки и раскатывая рукава рубашки. — У вас, вероятно, зайдет разговор о материалах Вадима.
— Почему?
— Потому что. Итак, во-первых, никаких материалов — то есть ни дневника Вадима, ни мемуаров его отца, ничего прочего ты отродясь не видела и ни о чем даже не догадываешься, ясно?
— Но как же тогда… А ты?
— Объясняю. Ты говоришь только чистую правду, и в этом твоя сила. Ты узнала Вадима в телепередаче, позвонила по указанному телефону, а я тебя сам вычислил и приехал сюда, чтобы поговорить. Но только о Вадиме. В нашем разговоре с моей стороны была названа фамилия Ирины, что тебя не просто удивило, а изумило. Эту фамилию я вычитал и у Вадима, и у его папаши. Я, а не ты. И когда ты сказала, что она в Питере, я тебя упросил познакомить нас. Это надо мне. И мои к ней вопросы касаются моего дела. Ты тут вообще никто.
— Но почему?
— А чтоб тебе после моего отъезда плохие дяди не задавали ненужных и грубых вопросов.
— А могут?
— Они все могут. Но я надеюсь, что Ирина им сама все расскажет. И допрашивать тебя не будет нужды. Однако если все-таки это произойдет, веди себя как тот бумажный солдатик. Или оловянный. Не помню точно.
— Бумажный — это у Окуджавы. Но неужели ты думаешь, что Ирина…
— Уже не думаю, а почти уверен. И первая посылочка от нее — вон та стрелка, которую я выкинул в форточку. До твоего телефонного разговора с ней и упоминания моего имени никто не знал, что я у тебя дома.
— Но я не упоминала… кажется.
— Вот именно, «кажется». Оговорилась. Ничего страшного, твоей вины тут нет. Это даже лучше: все идет своим чередом. Итак, сказанное запомни как молитву. И никаких отступлений. А где рукописи и документы, хочешь ты знать? Я со своими коллегами их в Москве обнаружил. Где — моя тайна, тебе об этом знать незачем. Все же остальное предоставь мне. Готова?
Лиза молчала.
— Не слышу бодрого ответа.
— Я поняла, но… это ужасно противно!
— Ничего не поделаешь, такова жизнь… извини за банальность…
Было уже темно, и двор освещался лишь желтыми и голубыми квадратами окон. «Тоёта» въехала во двор почти бесшумно. Фары ее уперлись в дверь подъезда. Там стояли и курили двое. Из машины вышел мужчина в темном. Ручным фонариком осветил курящих, позвал:
— Мужики, можно на минутку? — Голос у него был привычно властный.
Один из курящих отбросил окурок и пошел к машине.
— Мы сюда по делу, — сказал неизвестный, — а вы кто?
— Корочки свои не покажешь? — осведомился оперативник.
— На, смотри, — неизвестный ловко раскрыл на ладони удостоверение охранника частного охранного предприятия «Петергоф» Силантьева Юрия Юрьевича, сунув его под луч своего фонарика.
— Ясно. Гляди мои, — и оперативник аналогичным движением направил луч его фонарика на свое удостоверение.
— А-а, сыскари! — с очень понятной интонацией хмыкнул Силантьев. — Ну тогда все в порядке! — В голосе звучала почти неприметная издевка. — И давно тут загораете?
— С момента приказа. С кем прибыл?
Из машины вышла высокая стройная женщина в короткой меховой накидке, подошла, заслоняясь ладонью от фонарика, резко бросила:
— Опусти! Что тут происходит?
— Охраняем, — беспечно ответил оперативник. — Вероятно, вас.
— У меня своя охрана! Этот человек со мной.
— Нет нужды, — просто ответил оперативник. — И здесь, и на этаже наши люди. Вас проводить?
— Зачем же?… — Женщина словно замялась в нерешительности. — Я и сама прекрасно знаю дорогу. Полжизни прожила в этом доме… на третьем этаже. Ну так что? — Она обернулась к своему охраннику: — Вы тогда свободны, Юрий Юрьевич. Видите, меня в обиду, кажется, не дадут!
Оперативник мог бы поклясться, что она даже обрадовалась сложившейся ситуации, а в ее голосе прозвучал легкий сарказм.
— Будете здесь ожидать или отдохнете где-нибудь часок-другой?
— Желание клиента — это его право. Подожду.
«Хреновый ты охранник, — усмехнулся про себя оперативник, — мало ли что взбредет в голову клиенту! А у тебя твоя работа, и ты не должен от нее ни на шаг отступать…»
— Ваня! — крикнул он второму оперу. — Проводи, пожалуйста, женщину, посвети там. А в подъезде светло, — сказал он уже ей.
Второй опер сбежал по ступеням, взял женщину под руку и увел в подъезд.
Охранник глядел им вслед.
— Слышь-ка, Силантьев, — небрежно заметил оперативник, — а это не ваши нынче обыск-то учинили? На Сызранской! Ну дурные…
— Не знаю, о чем говоришь, — сухо ответил тот и нарочито громко зевнул. — Пойду, что ли, в самом деле, вздремну в машине. Нет ничего хуже капризного клиента!
— Это точно, — согласился оперативник. Он понял, что укол попал в цель. Да и с самого начала было ясно, что никакой это не охранник, а такой же опер, только из другой конторы.
Гоголев сегодня на инструктаже рассказал об обыске, который устроили чекисты, и попросил оперативников при удобном случае, но без особого нажима вставить фитиль бравым «соседям». Получилось. Чем оперативник немедленно поделился с вернувшимся товарищем.
ПОЧТИ СЕМЕЙНЫЙ УЖИН
Встреча была искренней, но настороженной. Это Турецкий заметил по некоторой нервности движений и реплик гостьи. Он наблюдал и прямо-таки поражался точности оценки Лизаветы. «Очень красивая стервоза». И это было сказано не из ревности, а по причине какого-то подспудного женского чутья — сродни собачьему нюху.
Ирина была высокой, с отличным холеным телом, где всякая значительная деталь, если выражаться грубым языком практика, подчеркивалась особо и несла как бы самостоятельную нагрузку. Смысловую, естественно.
