Павел Шестаков - Остановка
— Тогда уж исповедь.
— Или пьяный бред.
— Не нужно так, Игорь.
— Почему?
— Мне жалко этого человека.
Мазин посмотрел очень серьезно.
— Это хорошо.
Мысль свою он не пояснил, и я мог только догадываться, что он имел в виду. Наверно, сочувствие мое казалось Мазину полезным в нашем обсуждении, дополняло его профессионализм, выводило цель за пределы служебных рамок.
— Однако элемента воображения, может быть, самообмана ты, надеюсь, отрицать не будешь? Ведь все это через пьяную призму изображено!
— Разумеется.
— Вот и попробуй отдели зерно от плевел!
Я не понял, кому он предлагает выбрать зерно, мне или себе.
— Непонятна вторая часть. Побег, кровь. Вот где действительно новеллой пахнет, однако…
— Представь себе, — не дал мне закончить Мазин, — и для меня это новелла. Ничего подобного за этим человеком не числится, ни бегства, ни наезда. Кроме алкоголизма, самого страшного, правда, когда больного человека больным не считают, потому что на улице не валяется и стекол не бьет, только одно непрерывное против самого себя преступление совершает! — ничего другого за ним не числится. А ведь он пишет, что бежал, оставив у инспектора права! Документ! Это что, «математическое доказательство» или Эрнст Теодор Амадей Гофман?
— Не числится? А если просчитались?
— Думаешь, нас связи этого Черновола не интересовали? Его близкие друзья, особенно друг, который умер при сомнительных обстоятельствах?
— Ты лично этим занимался?
— Всем лично даже Холмс не занимался.
— Холмс мальчишек нанимал.
— У нас, Коля, не мальчишки работают.
— Написано-то исключительно убедительно.
— Крик души, что и говорить. Черная стрела, судьба. Разве не отдает литературой? Новелла, сам говоришь.
— Крик души и литература не одно и то же. В его хаосе правда мечется. Нет, дорогой мой, это не литература. Литература штука организованная, как бы автор душу ни изливал.
— Ты говоришь — хаос. А как хаос этот к сыну попал?
Вот об этом я, признаться, не думал.
— Был адресован, — ответил я, как казалось, очевидное.
— Но не доведен до конца. В крайнем случае, черновик. Нет, в таком виде бумагу он ни из рук в руки, ни в конверте специально оставить не мог, — убежденно проговорил Мазин.
Да, это было маловероятно.
— А если был сильно пьян?
— Заимствуешь мои аргументы?
Мы поняли, что увлеклись, и охладились немного холодным квасом.
— Я думаю, — сказал Мазин, — что эта исповедь попала в руки сына случайно. Но зачем он возит ее с собой?
Вопрос показался мне неоправданным.
— Он любил отца.
— Он хуже относился к матери?
— Она сама мне об этом сказала.
— А как с Черноволом?
— Тут уж добрых чувств ждать не приходится. Уверен, что мальчик обрадуется, когда узнает, что этот делец, сломал себе шею.
— Утонул, ты хочешь сказать?
— Мог и в полном смысле сломать, когда упал с пристани.
— Все может быть, все может быть, ну а пока, ребята, где нам раздобыть хоть на затяжку табака!
— Недостающую информацию?
— Вот именно.
— Хочешь вызвать Анатолия?
— Ни в коем случае.
— Сам же сказал, что он может многое знать.
— Тем более.
— Смеешься?
— Отнюдь. Тот, кто много знает, может и скрыть немало. Нужно, чтобы парень сам захотел говорить. Я спросил у тебя, зачем он хранит бумаги, в которых отец фактически называет Черновола преступником и виновником своей смерти? Мальчик очень любит отца — твой ответ. Правильно. Но почему он не пошел к нам с этой бумагой? Только не спеши, пожалуйста, с ответом, который на поверхности. Мальчик не хотел пачкать доброе имя отца, ведь, отец умер неразоблаченным. Так? И мальчик заставил себя сдержать ненависть. Так?
— Да, конечно.
— Бумагу, однако, не сжег, не уничтожил. Почему? А что, если связывает с ней какие-то планы мести?
— Связывал? — подчеркнул я прошедшее время.
— Я не оговорился. Нам неизвестно, знает ли он о случившемся на пристани.
— Скоро узнает наверняка.
— В таком случае ему еще меньше захочется говорить. Если он сдержал чувство месте, когда виновник мог быть наказан, мы его тем более не разговорим, когда месть стала бесполезной.
Игорь говорил логично, но я почувствовал, что не могу уследить за его логикой. Я так и сказал.
— Извини, я что-то не соображу, какую еще информацию ты хочешь от него получить.
Мазин улыбнулся и дотронулся пальцами до лба.
— Я тоже. В такую жару мозги плавятся. Кажется, что мысль пришла, а она только поманила, Может быть, пригласим свежую голову?
— Что? Чью голову?
— Сосновского. Все равно его нужно ознакомить с письмом. Заодно попросим переснять записки. Их же нужно вернуть.
— Да.
Я вспомнил автобус и тряску на ухабах.
Мазил понял и посочувствовал.
— Тяжеловато?
— Что поделаешь? Назвался груздем…
— Если очень устал, можно использовать наши каналы.
— Нет уж. Я обещал дяде Грише.
— Слово — олово?
Я вздохнул и промолчал, а Мазин набрал телефонный номер, но не застал Сосновского на месте. Я стал снова просматривать листки.
— Конечно, непонятного тут полно.
— Например?
— Ну хотя бы: «Дядь Сань мне технологию разъяснил, ничего у государства не пропадало». Что это значит? Это же нарушение закона сохранения материи!
— Именно так, — засмеялся Мазин. — Ты просто в точку попал, материя не только сохранялась, но даже увеличивалась вопреки всем законам физики. Впрочем, материя в ограниченном понятии хлопчатобумажной ткани.
— Однако…
— Планировались отходы. Большие. Он там лопух вспомнил. Это сорняк с крупным листом. Вот Черновол его и урезал. Ввел некоторое усовершенствование при раскрое, но за патентом не поспешил. Реализовал открытие без рекламы. Видимо, не страдал тщеславием. А результат — левый цех, где из сэкономленной продукции выпускались… импортные летние гарнитуры.
— Импортные?
— Так думали покупатели. Их убеждали этикетками, рисунком, надписями, лайблами, да мало ли чем можно убедить человека, который хочет быть обманутым! Между прочим, мы опрашивали некоторых любителей: что значит «Монтана»? Девять из десяти понятия не имеют.
— Значит, план шел планом, а левая продукция налево, и все из того же количества сырья?
— Совершенно точно. Богу богово, а кесарю кесарево. Конечно, богу почтительно, план всегда на сто один процент.
— Способный человек.
— Не отнимешь.
— Наверно, авторитетом пользовался?
— И сверху, у лопухов, и особенно у подчиненных. Послушал бы ты, как работницы из цеха за него горой стояли!
— Они были в сговоре?
— В том-то и дело, что сговора как такового формально не было. Всем этим девчонкам говорилось, что они делают продукцию повышенного качества в рамках закона. И никто не удивлялся, что к зарплате получает по пятьдесят рублей, за которые не нужно расписываться. Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно.
— Что ж они, какие-нибудь филькины ведомости завести не могли?
— Не было нужды. И это самое страшное. Вот где главный ущерб, растрата совести. Государство на бумаге ничего не теряло. Получили тысячу метров, выпустили тысячу маек. Больше того, справа ли, слева ли потребитель получал еще сто штук. Но десятки людей знали, что они воры, и жили, не думая об этом. Всего-то за полтинник. А дядь Сань такими бумажками мог сигареты раскуривать. Впрочем, это сигары раскуривали. Сигарету все-таки от спички проще.
Мазин снова сел за телефон и на этот раз нашел Сосновского.
Приехал тот быстро.
— Почитай, Юрий, — предложил Мазин.
В общем, повторилось то, что было уже со мной, с Игорем и с дядей Гришей, хотя каждый из нас реагировал, конечно, по-своему, в меру, как говорится, индивидуальности и заинтересованности. Юрий отозвался эмоциональнее других, потому что был помоложе.
— Записки с того света!
— А конкретнее? — спросил Мазин. — Прочитай, пожалуйста, фразу, которая произвела на тебя наибольшее впечатление.
— Кровь. Какая кровь?
— Вот и мы об этом. Ты ему веришь?
Оказалось, что эмоциональность не мешает Юрию мыслить практически.
— Я бы так вопрос не ставил.
— А как?
— Нужно поднять все случаи наездов со смертельным исходом, тогда и решать.
— Ну, это само собой. Но не будем забивать Николаю Сергеевичу голову нашими версиями. Он человек непрофессиональный, смотрит на вещи несколько иначе.
— И как же? — спросил Юрий.
— Меня больше волнует не вина, а беда людей.
Я сказал так и подумал, не высокопарно ли прозвучало? И не обманываю ли я сам себя? Ведь за общими формулами всегда частное таится, субъективное. И не всегда оно просто часть общего, иногда общее маскирует то, в чем и себе признаваться не хочется. Вот я полагаю для своей формулы точкой отсчета чувство вины перед мальчиком. А может быть, меня уязвленное самолюбие гложет? Обида, что одурачили, сделали орудием… Впрочем, орудием чего? Ну, говоря старыми словами, неправедной жизни. Но только ли орудием? Наверно, глубже посмотреть стоит — вольным или невольным соучастником с тех еще, студенческих лет. Конечно, на первый взгляд вина моя микроскопическая. Разве воспитывал я, в полном смысле этого слова, «милую Мариночку»? Разве учил плохому? Я только курс читал. Как в той песенке: «Не агитировал, не аннексировал, я только зернышки клевал». Всего лишь позволил себе полюбоваться на мило склоненную усердную головку над конспектом, а потом усердие засчитал вместо знаний. Маленькая такая приписка, а попал на крючок. И стал? Кем же я стал? Субъектом или объектом… Нет, каким-то атрибутом шаманства, духом, на которого ссылались… «Смотрите! Я не просто учительница или директор, за мной авторитет, а за авторитетом наука, а наука у нас, сами знаете, самая материалистическая…» Так в руках шамана великое учение в средневековую упаковку запечатывается, и шаман, этой упаковкой манипулируя, умудряется в собственных, корыстных выгодах эксплуатировать и надувать как низших, так и верхних.
