Павел Шестаков - Остановка
Ты знаешь, я после армии водителем работал. Водитель я, сам знаешь, какой. Жили нормально. Вернее, я теперь понимаю, что нормально, а тогда меня точило.
А потом вдруг пошло такое… Ну, как тебе объяснить! Конечно, были обстоятельства. Особенно, когда дед умер…»
Тут было вычеркнуто так, что прочитать я не смог.
«Не в том дело, Толик. Люди и хуже живут и не жалуются. А нам плохо показалось. Ну, мать, понятно, женщина, привыкла быть одетой, обеспеченной, дед ее баловал, а вот я…
Я чего-то недобрал, Толик, в жизни. Как говорится, не реализовался, и потому пустота вокруг меня образовалась, скука. А когда пусто, чем это заполнить? Деньги, водка, сам понимаешь. Нет! Не так пишу.
Короче, Толик, стало не хватать. Матери, главным образом, не хватало, она… Нет, Толик, ты ее не вини, понимаешь?»
По мере чтения становилось заметно, что автор все более затрудняется выразить свою мысль, в поисках нужных слов он черкал все больше, но это не помогало, мысль то ли не давалась, то ли просто не сформировалась окончательно.
«А тут дядь Сань. Он, ты знаешь, тоже с нами учился, а потом в текстильный институт поступил. У нас все удивлялись, потому что ребята в престижные, как теперь говорят, стремились, а он в текстильный, тряпье какое-то…
Но мы ж не знали, что-такое тряпье. Что из него делать можно. Я этого тебе описывать не буду. Не хочу. Но так получилось, что дядь Сань говорит:
«Ну, что ты вкалываешь за копейки…»
Короче, Толик, он мне подработать предложил. Тогда расходы у нас большие были. Дед дом-то запустил, я все своими руками поддерживал, ты ведь знаешь, Толик, мои руки золотые. Я все сам, но сам тоже все не сделаешь, а стройматериалы… Короче, Толик, я обрадовался, что заработать можно.
А дальше понесло, как с тем баскетболом. Снова за меня другие думать стали, а я только вроде бы пенки снимал. Одна проблема — как от вас с мамой лишние деньги скрыть. Про скачки выдумывал. Обманывал я вас, говорил, что с ипподрома деньги, что выиграл, хотя там, Толик, просаживают больше, чем выигрывают. Но я ходил туда, вас обманывал, а ты и не знал ничего. Ты же маленький, тебя легко обмануть, а мать… Но я про мать, Толик, плохого не хочу. Мать она мать, ты это помни, Толик».
Обращение к сыну по имени стало появляться все чаще, видно, так легче писалось, текст приобретал все большее подобие устной речи, что тоже помогало, наверно.
«Короче, я не знаю, Толик, знает она или нет… Но все равно придется. Дядь Сань нехороший человек…»
«Нехороший» он подчеркнул дважды. Чувствовалось, что когда отец писал, он видел оставляемого сына маленьким, совсем маленьким и обращался к нему, как к ребенку. Или дети для родителей всегда дети?
«Но я сам виноват. Потому и пишу тебе, чтобы от плохих людей подальше. Не виню я никого, а свои вижу ошибки и тебя хочу предостеречь. Больше ничего не хочу.
Это неважно, во что он меня втянул. Сам втянулся. Наручники он на меня не надевал. И я в наручниках быть не хочу.
А расплата будет суровой. Вот и решил я, лучше с вас пятно отмою хоть немного, чтобы тебе анкету судимостью моей не портить, хотя сын за отца, конечно, не отвечает. Но это на бумаге, а в жизни бывает по-разному.
А что мне еще делать, Толик?
Ну, сам посуди!»
Судить, однако, становилось все труднее. Временами казалось, что писавший уже не о сыне думает, а сам с собой в последний раз тупиковые варианты проигрывает.
«Конечно, я могу выйти из дела. Вернее, не могу.
Я буду для них подозрительный человек, а это…
Нет, не убьют, конечно, но и жизни не будет.
А потом, что я буду делать, кроме этого дела? Откуда брать деньги?
Прости, сын, отец твой алкоголик. Я больной человек, хотя похож на здорового и не валяюсь на улице, я ни разу не был в вытрезвителе, но я больной, и никто мне не поможет. Я уже сам стал не человек, а машина. Я не могу без заправки, а бензин дорожает. Прости меня, Толик, если можешь, но когда я понял, что никто из меня не вышел, ни спортсмен, ни инженер, ни работяга обыкновенный, я стал пить…
Говорят, если с утра пьет — пропащий, а я, если не выпил, вообще не могу. Прости, Толик, я все о тебе думаю, и когда выпивши, мне легче, потому что придумываю, как все это бросить и чтобы хорошо нам было. А если не выпью, только одно вижу — не будет.
А теперь я так и выпивши уже думаю. И нет разницы в мыслях, но выпивши решимости больше последнюю точку поставить.
Выходит, я из дела выйти не могу.
Ну а если бросить вас, разыграть скандал, чтобы меня за подлеца, бросившего семью, люди считали?
Это, конечно, можно, но толку? Куда денешься? Все равно нужно исчезать.
Лучше совсем».
Потом в письме оказался, видимо, значительный по времени пропуск. Текст с новой страницы начинался одним выразительным словом:
«Доигрался!»
Это было подчеркнуто трижды.
А следом:
«Все, сын, нужно вовремя делать, даже из жизни уходить! А я и тут дурака свалял. Струсил, ждал у моря погоды…
И дождался».
Опять жирно подчеркнуто.
«Теперь на мне кровь! А кровь под краном не смоешь. Не зря же в детективах ее, проклятую, и в щелях в полу, и на подкладке обнаруживают, потому что это кровь».
Отдельной строчкой в кавычках:
«Кровь людская не водица».
«А они мне говорят — ложись на дно.
Будто я давно не на дне?
Иначе бы у меня нервы не сдали. Когда автоинспектора позвали, и он с моими правами пошел и говорит «подожди», я и сам не знаю, как газанул. Нет, Толик, не от страха, хотя было чего бояться, просто сам не знаю, смотрю, дорога, как черная стрела, среди снега прямо, прямо и неизвестно куда, прямая-прямая черная, и никого на дороге, кроме того, что рядом с мотоциклом стоял, и белое все, и никого — одна судьба…
Она меня и толкнула вперед, и я помчался… Казалось, до горизонта, а там вверх, и с землей этой навек…
Ты пойми меня, Толик!
Хоть и нет мне прощения. Но больше всего твоего суда боюсь. Потому что перед кем я еще виноват?
На суде скажут — перед государством. Ну, это, конечно, хотя дядь Сань точно мне технологию разъяснил, ничего у государства не пропадало. Просто дураков у нас, Толик, много, и они так планируют. А дядь Сань, хоть и жулик, а умнее их в сто раз».
И этот листок не был дописан.
С нового:
«Все равно, Толик, виноват. Пусть дураки и лопухи, а все равно — чужое нельзя… Сам видишь, что вышло. Это только удавы могут. Удав, Толик, может целого барана проглотить и целый месяц его переваривает, лежит, дремит.
А дядь Сань не дремит, ему все мало.
Этим он от удава отличается.
Я злой на него, Толик. Хотя в основном я сам во всем виноват, но злой. И я ему отмочу штуку…
Они говорят, ложись на дно, а сами за деньгами.
Значит, не уверены, что на дне безопасно. И в самом деле, «Титаник» сколько на дне пролежал, а теперь добрались. Пожалуйте денежки!
Я им не «Титаник».
Ах, Толик, Толик… Как мне перед тобой стыдно. Но на тебе пятна не будет… Слово!
Бойтесь удава!
Толик! Маму ему не отдавай. Он вас обоих погубит, это точно…»
Читать при свете несильной лампочки было довольно затруднительно. Но я не прерывался, пока не дочитал до последнего слова. Дядя Гриша терпеливо ждал, молча дымил «Нашей маркой», но теперь я на дым и внимания не обращал, к тому же он отгонял назойливых комаров.
Наконец я положил листки на клеенку и снял очки, чтобы протереть уставшие глаза.
— Ну и как? — спросил дядя Гриша.
— И представить себе ничего подобного не мог.
— А я думал, вы что-нибудь знаете.
— Почему?
— Ну, совсем бы чужой не приехал. Я вас, откровенно говоря, сначала за дядь Саню заподозрил.
«Вот оно что!..»
— Дядь Сань утонул.
— А говорите, ничего не знаете!
— Это случайно мне известно стало, мать под следствием, подозревается. Важно, чтобы Толя не знал об этом.
— Ого! Неужели убила?
Я рассказал в общих чертах.
Дядя Гриша вздохнул.
— Ну, дела! Выходит, эту бумагу по правилам нужно было сразу в милицию?
— В милицию?
Об этом я пока подумать не успел, меня сама драма потрясла.
— Или прокурору. Кто там с этим жуликом разбирается? Тут же ясно, что Сань этот жулик. Эх, мальчишку жалко! Он же сюда удрал от всего этого. Отца лишился. А отец обещал — пятна не будет… Трудный вопрос получается. Он ко мне с надеждой, а я… Бумагу отдать, пятно и проявится. Тонкий вопрос. Что делать? Давайте советоваться, раз приехали.
Я подумал.
— С одной стороны, удав захлебнулся…
— Туда и дорога!
— …но с матерью еще не совсем ясно. Надежда, правда, большая…
— Оправдают? Но не факт?
— Не факт. Потому она и рада, что он здесь.
Дядя Гриша в раздумье покачал головой.
