Елена Михалкова - Темная сторона души
«Мать нужна Егору, – в отчаянии думала Царева. – Не бабушка, а мать. Что же делать, как Светлану и Егора уберечь? Господи, спаси, вразуми, наставь на путь истинный!»
Она выключила закипевший бульон, подумала и начала подниматься по ступенькам на чердак. Ступеньки были грязные, заваленные всяким хламом, но Елена Игоревна все-таки залезла на чердак и осторожно, наклоняя голову, чтобы не удариться о низкие балки, подошла к тому углу, из которого доносился писк.
– Смотри-ка, и в самом деле птенцы, – негромко сказала она самой себе и слабо улыбнулась. Присела на корточки и увидела под самым углом ската край гнезда. Словно почувствовав ее приближение, птенцы замолчали.
Царева посидела немного, вглядываясь в темноту под скатом, в которой замерли, притаились крохотные существа. Лицо ее опять стало мрачным, морщины на лбу обострились. Она перекрестилась, тяжело поднялась и пошла обратно.
Светлана, сидевшая около кровати Егора, услышала шаги на чердаке и подняла голову.
– Спи, Егорушка, спи, – успокаивающе сказала она, хотя мальчик не просыпался. – Все хорошо будет. Вот сейчас бабушка придет, про птенчиков тебе расскажет. Да я тебе и сама расскажу. Высидела птичка маленьких птенчиков, четверых маленьких птенчиков, и всех их очень любила. А один птенчик был больной. Совсем больной, летать не мог. Остальные птенцы выросли, улетели, стали сами себе корм добывать. Тяжело было птичке, Егорушка, знаешь как тяжело… Птичка умереть хотела. Хотела, чтобы ее коршун съел, или думала о камни разбиться. А потом вспомнила про своего детеныша, и стало ей стыдно. «Что же я, думает, за птичка, если не могу своего птенчика больного выкормить». И осталась с ним. Так они и жили – птичка и птенчик. И, знаешь, Егорушка, они ведь хорошо жили. Птичка искала букашек, а птенчик подрос и чирикать начал. И ты подрастешь, начнешь говорить и петь будешь, и станем мы с тобой жить, мой маленький, как две птички…
Она рассказывала спящему сыну что-то еще, не вслушиваясь в свои слова и не замечая, что за спиной у нее стоит мать. Стоит, изо всех сил сдерживая слезы, пытаясь проглотить ком в горле, который душил ее, не давал сказать ни слова, подойти к дочери и обнять, прижать к себе, погладить по мягким светлым волосам. Светлана все рассказывала, рассказывала – про птичку, про птенца, про теплые страны, в которые они полетят вдвоем, а ее старая мать беззвучно плакала в двух шагах от дочери, слушая историю, в которой ей не было места.
* * *– Я ее знала, – сказала Дарья Олеговна, не глядя ни на племянника, ни на его друга. – Она была… Эх, да что уж там скрывать – столько лет прошло! Она была Бориной любовницей.
– Дяди Бори? – недоверчиво уставился на нее Бабкин. – Ледянина была любовницей твоего мужа?
– Была, была… – обреченно подтвердила тетушка. – Тут, в общем-то, и удивляться особенно нечему: Борька много чего позволял себе, да я на все глаза закрывала. Понимала, что не всерьез его развлечения. Но когда он ее, стерву, встретил, все у него по-другому завертелось, не так, как он привык.
– А вы откуда узнали? – быстро спросил Макар.
– Да как не узнать, если он сам мне все и рассказал, – вздохнула Дарья Олеговна. – Пришел, плакал, в ногах валялся. Отпусти, говорит, люблю ее очень! Никогда я его раньше таким не видела. Знаешь, Сереженька, мне до того жалко стало его тогда, что я и о себе не думала: иди, говорю, ведь и себя измучаешь, и меня. Он вещи собрал и ушел.
Женщина замолчала, вглядываясь в блики света на полу, словно надеясь разглядеть в них что-то. Бабкин и Илюшин молчали, не торопили ее.
– Я, стыдно сказать, не выдержала, – продолжила Дарья Олеговна. – Захотелось мне на нее посмотреть. Когда Боря уходил, он мне адрес оставил, вот я и отправилась… по адресу.
– И какая она была… в молодости? – спросил Макар.
Тетушка Дарья подумала немного, потом сказала:
– Знаешь, Макар, не сказать, чтобы красивая. Яркая очень. Вроде смотришь – дешевая баба, а приглядишься, и сам не понимаешь, почему оторваться не можешь. Жизни в ней было много, вот что. Долго я там стояла, смотрела на нее – она во дворе на скамейке сидела, прохожих задирала. Кого задирала, с кем кокетничала… Потом Борька с работы вернулся, я и убежала, пока он меня не заметил. Стыдно стало – самой сорок лет, а бегаю, за соперницей подглядываю, как девчонка.
– А потом что было? – спросил Сергей сочувственно. – Он ведь вернулся, теть Даш, я знаю.
– Да ничего ты не знаешь. Не вернулся он!
– А как же…
– Не он вернулся, а выгнала она его! – Дарья Олеговна в сердцах ударила рукой по дивану, и пружины заскрипели. – Выгнала! Наигралась – и не нужен стал, вот в чем дело было! Когда Боря домой пришел, я сначала обрадовалась, а потом смотрю – лица на нем нет. Что, спрашиваю, тяжело тебе пришлось? Тут он мне все и рассказал. И знаешь, Сережа… Вот тут-то мне убить ее и захотелось.
Она подняла на племянника взгляд, и эхо прежней ненависти отразилось в нем.
– За то, что она, дрянь, с мужем моим сделала, – глухо сказала Дарья Олеговна, – убить было бы как раз по заслугам. То, что увела, в себя влюбила, – дело обычное, хоть и нехорошее. Но вот то, что она из Борьки все соки выжала за две недели, помучила его, а потом выбросила, как ненужную вещь, – такого простить нельзя.
– А ваш муж не хотел ей отомстить? – спросил Макар.
– Боря? Нет, не хотел. Эх, Макар, да он ничего не хотел – лишь бы она его к себе позвала, поманила, как собачонку. Гордость ему не позволяла самому прийти, ноги целовать, но я же видела, как он от каждого звонка дергается, как его в пот бросает.
– Она не позвонила?
– Позвонила, – усмехнулась тетушка Дарья. – Со мной поговорила, дрянь эдакая: «Борис Филимонович дома? Позовите его, будьте так любезны». А Борька аж побледнел весь, когда понял, с кем я говорю. Трубку у меня из рук тянет, а у самого пальцы дрожат. Выслушал ее, покивал, сказал: «Да-да, я понял, завтра принесу». Разговор окончил, ко мне повернулся – а глаза у самого жалкие, собачьи… Денег она у него просила, вот зачем звонила.
– И он дал? – изумился Сергей.
– Конечно, дал, куда бы он от нее делся! Назавтра и побежал. Отнес, вечером с работы вернулся, на кровать лег лицом к стене и говорит: «Дашенька, прости меня. Я тебе обещаю, что больше с ней разговаривать не буду. И искать ее не буду, и из мыслей постараюсь выкинуть».
Дарья Олеговна издала смешок, больше похожий на всхлип.
– Лежит Боря, разговаривает, будто со мной, а я-то понимаю: он не со мной, он с душой своей разговаривает, только сам этого не видит. Сам себе обещает: не буду, мол, больше, искать ее, не буду плакать из-за нее. Жалко мне его стало – хоть волком вой. И вот тут-то я и поняла, откуда в ней, твари, жизнь берется. Она из других людей ее высасывала, ей-богу! У тех, кто сильно любил, брала много, так что им самим почти ничего уже не оставалось. У тех, кто послабее, – поменьше. Но каждого обделила, каждому жизни меньше оставила – чтоб самой радоваться, самой мужиков приманивать, как на огонек. Вот когда я это поняла, тогда и захотела ее убить.
Дарья Олеговна замолчала, и в наступившей тишине Макар обыденно спросил:
– А почему же вы ее не убили, Дарья Олеговна? Или вы убили?
Сергей дернулся, но ничего не сказал. Сжавшись, он ожидал ответа тетушки, сидевшей напротив него на стареньком диванчике. «Тетя, пожалуйста…» – мысленно начал он, сам не зная, о чем собирается попросить ее. Но Дарья Олеговна посмотрела на Макара, грустно улыбнулась, и он сразу понял, что можно ни о чем не просить.
– Нет, Макарушка, не убивала. А тогда не убила потому, что понимала: меня поймают, обязательно поймают, а я Борю своего оставить не могу. Ты сам подумай: если бы меня посадили, он и вовсе бы не выдержал. Себя бы винил, как пить дать. Что я, мужиков не знаю, что ли? Не могла я на него такую ношу возложить. А потом, когда здесь ее увидела, прислушалась к себе и подавно не стала. Бореньки нет давно, у меня жизнь своя… – не городская, а деревенская. Если подумать, то мне от стервы даже польза была.
– Какая польза?! – не поверил своим ушам Бабкин. – Тетя, ты о чем? Она же тебе жизнь испохабила!
Дарья Олеговна снисходительно улыбнулась.
– Боре она жизнь испохабила, твоя правда. И мне тоже, конечно, но я ведь поняла кое-что, когда с нами та беда случилась. Поняла, до чего сильно Борю люблю. Двадцать лет мы с ним к тому времени прожили, я уж думала, что просто привыкла – ан нет, не в привычке было дело. В любви, Сереженька. В любви. Она сильнее ненависти, хотя иногда и по-другому кажется.
Она встала со своего диванчика, взяла тарелку с остывшей картошкой, стоявшую перед Макаром, и вышла на кухню.
Макар, задумчиво изучавший узоры на ковре, перевел взгляд на молчащего Сергея и негромко сказал:
– Знаешь что, Серега… Когда в другой раз будешь у меня про темную сторону людей спрашивать – свою тетю вспомни. Может, тебе легче станет.
Он поднялся и вышел вслед за тетушкой Дарьей – сказать, что картошку можно не подогревать.
